Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №12/2014
Человек и эпоха: мировоззрение, цели и ценности

Шеваров Дмитрий

…И бедный свет дворцовых окон

Весенние воспоминания о зимних встречах с Дмит­рием Сергеевичем Лихачевым

Пушкинский Дом, конец февраля. На дверях комнаты № 203 – висячий замок, похожий на деревенский. В полумраке коридора Дмитрий Сергеевич дает мне ключи, я открываю кабинет. Здесь еще холоднее. Даже классики на портретах выглядят озябшими. Особенно Лермонтов. Наверное, потому, что он самый худой.
Дмитрий Сергеевич ставит на стол маленький рефлектор. Все время нашей беседы Дмитрий Сергеевич будет следить за тем, чтобы тонкая струйка теплого воздуха текла в мою сторону.
За окном лежит Петербург в снежной пелене. За ней угадывается шпиль Петропавловской крепости, а где-то еще глубже в этой пелене – высокий лоб Исаакия, забинтованный густым мокрым снегом.
Потом мы будем проезжать мимо, и Лихачев скажет: «В Исаакиевском соборе последний раз был в пятнадцатом году. Внутри он показался мне чрезмерно мрачным, и с тех пор я не заходил в него...»
В ноябре 96-го Дмитрию Сергеевичу исполнится девяносто лет. Было бы глупо сказать, что он совсем не чувствует тяжести своих лет. Но вот палочку забыл дома и на второй этаж поднялся без нее.
Дмитрий Сергеевич сидит в пальто, я в куртке. На дверях – заботливо обернутое в полиэтилен объявление: «В верхней одежде просьба не входить».
Звонит телефон. Лихачев берет трубку:
– Я слушаю вас... Позвоните по домашнему, здесь страшный холод... Да, это ужасно, потому что у нас огромный рукописный отдел, и рукописи Пушкина – они не переносят перемены температуры. Если сейчас затопят батареи, на рукописях будет осаждаться влага, на холодную бумагу... Да, пожалуйста. До свидания.
Дмитрий Сергеевич разминает застывшие пальцы, мы начинаем беседовать.


– Сколько слов было о защите культуры – водопад... Но забалтывание высоких понятий так же пагубно для души, как и партийная цензура. И результат тот же – немота. Тогда сказать было нельзя, а сейчас – нечего.
– Общая деградация нас как нации сказалась на языке прежде всего. Без умения обратиться друг к другу мы теряем себя. Как жить без умения назвать? Недаром в Книге Бытия Бог, создав животных, привел их к Адаму, чтобы тот дал им имена. Без этих имен человек не отличил бы коровы от козы. Когда Адам дал им имена, он их заметил. Вообще отметить какое-нибудь явление – это дать ему имя, создать термин, поэтому в середине века наука занималась главным образом называнием, созданием терминологии. Это был целый такой период схоластический. Название уже было познанием. Когда открывали остров, ему давали название, и только тогда это было географическим открытием. Без называния открытия не было.
Мы страна без обращения к другому. Вот что я слышал от одного эмигранта, приезжавшего в Россию: «Вы знаете, что у вас заменило обращение к другому человеку? Слово “ну”». К нам обращается экскурсовод и всегда говорит: «Ну, пойдем…», «Ну, сейчас будем обедать…» Привычка обращаться с понуканием вошла в язык. Помню, как в 37-м году, когда начались массовые аресты в Ленинграде, вдруг я услышал, что на почте мне говорят «гражданин», милиционер говорит «гражданин», кондуктор в трамвае говорит «граждане», а говорили всегда «товарищ». А случилось то, что каждый человек был подозреваем. Как же сказать «товарищ» – а может быть, он шпион в пользу какой-нибудь Исландии?
– Это был официальный запрет?
– Я не знаю, какой это был запрет, я его не читал, но это в один прекрасный день, как туча, надвинулось на город – запрещение говорить «товарищ» во всех учреждениях. Я спросил у кого-то: почему вы мне раньше говорили «товарищ», а теперь «гражданин»? А нам, говорят, так указано было. Это было унизительно.
– Для меня это давно мучительная загадка: отчего грубые, низкие слова крутятся вокруг нас как бесы, а добрые слова исчезают?
– Есть разгадка этого вопроса. Разгадка, которую я напечатал еще до войны. Это была статья о профессиональном арго. Почему придумываются арготические выражения? Они придумываются в тех случаях, когда человек чувствует свою слабость, а ему надо показать свою силу. На самом деле это выражение бессилия, это такой момент, когда человек очень травмируется чем-то. Состояние напряженности требует разрядки в шутливом прозвище, арготическом слове. Мне кажется, учителя на уроках русского языка могли бы прямо об этом говорить, о том, что блатные выражения показывают слабость человека.
– Многие газеты, радиостанции и телепередачи однажды взяли тон небрежного панибратства с читателем и слушателем, тон коммунальной скороговорки, и сейчас бы рады, может, заговорить с людьми по-человечески, да уже не могут – привычка.
– Кстати, раньше считалось вежливым говорить медленно и четко, а быстрая скороговорка считалась неуважением к собеседнику. Сейчас модно слово «крутой». Во всех случаях говорят: это крутой человек, это крутой фильм... Но ведь это обеднение языка – вместо множества слов, отражающих нюансы, все заменяет одно слово. Язык расшифровывает наши культурные представления, словарь обнимает всю нашу культуру. А если словарь этот бедный, значит, обеднела и культура. Язык – барометр… Когда я был арестован, я не знал слова «блат», оно не употреблялось. В лагере я увидел, что такое блат. Когда вернулся из лагеря в Ленинград, десятки слов исчезли вместе с людьми старой культуры, но весь город употреблял слово «блат». Город напоминал собой лагерь.
– Еще сто лет назад в словаре русского языка было 287 слов, начинающихся с «благо». Почти все эти слова исчезли из нашей речи...
– Николай Каллиникович Гудзий меня всегда поражал – о ком бы я ни заговорил, он спрашивал: «А он порядочный человек?» Это означало, что человек не доносчик, не совершит плагиата, не будет участвовать в проработках, не зачитает книгу, не обидит женщину, не нарушит слова. Теперь слово «порядочность» исчезло из активного употребления. А любезность? «Вы оказали мне любезность». Это добрая услуга, не оскорбляющая своим покровитель­ством лицо, которому оказывается. «Любезный человек». Целый ряд слов исчез с понятиями. Скажем, «воспитанный человек». «Он воспитанный человек». Это прежде всего раньше говорилось о человеке, которого хотели похвалить. Понятие воспитанности сейчас отсутствует, его даже не поймут.
До сих пор остается бедой русского языка то, что отменили преподавание церковно-славянского языка. Это был второй язык, близкий к русскому. Торжественный, красивый...
– Нарядный...
– Да, этот язык поднимает значение того, о чем идет речь в слове. Это другое совершенно, высокое эмоциональное окружение. Исключение из школьного образования церковно-славянского и нашествие блатного языка – это симмет­ричные явления.
– А реформа орфографии, вокруг которой в начале века сломано столько полемических копий?
– Старая орфография увеличивала рисунок слова, узнаваемость слова. Слово читается не по буквам, это малограмотные люди читают так, а слово читается всем рисунком, всем сразу. Буквы, выходящие за пределы строки и дающие какую-то ассоциацию с однокорневыми словами, – эти буквы были очень важны, они облегчали чтение. Мы учимся ездить на велосипеде один раз в жизни и потом всю жизнь катаемся, пока позволяют мускулы и сердце. А тут ради того, чтобы облегчить первый год обучения грамоте, провели реформу и... затруднили чтение. Читать по старым правилам гораздо легче.
Сколько раз на моей памяти менялись правила, но я продолжаю писать так, как меня учили в школе.
– Мы хорошо помним, как начинали читать, но отчего-то никто не может рассказать о том, как он заговорил, этого важнейшего момента своей жизни нам не дано помнить.
– А я помню. Первые мои воспоминания – о том, что я не могу выразить. Вот я помню, что мы жили на Офицерской, мне было два приблизительно года, и на подоконник сел голубь. Мне показалось это таким удивительным, что я побежал к маме с папой, тащу их в комнату, хочу сказать, никак не могу объяснить, что я видел. Потом как-то летом отец уезжал с дачи в Куоккале в город, а из города он всегда что-нибудь привозил – коробочку земляники, когда она появлялась, или конфеты. И вот я помню, мы стоим с отцом на огороде, и я его спрашиваю: «Ты едешь покукать?..» Хочу поправиться и снова говорю «покукать». Чувствую, что говорю неправильно, но не могу выговорить.
Помню вечера рядом с родителями, няней. Дома у нас любили сумерничать. Когда еще керосиновую лампу не зажигали, керосин дорог, а шитьем и чтением заниматься уже нельзя, вот в это время и рассказывали истории, страшные рассказы или пели песни. Мою няню звали Катеринушка, она нянчила еще мою маму.
Кстати, в средние века на средиземноморском рынке рабов очень ценились русские в качестве нянек. Что-то ласковое есть в нашем языке. Как много в нем уменьшительных и ласкательных слов – ни в одном языке такого нет.
– А почему? Может, климат тому причиной, холод, в котором мы с вами сидим?
– Может быть, холод. И то, что наша страна была редконаселенной и сейчас такой остается. Города растут, а земля пустеет, и люди там живут в одиночестве. Раньше людей очень объединяла церковь, церковное пение. Гостеприимство наше, кстати, тоже в истоках своих – от климата, от пространства необъятного...

В его голосе – подчеркнуто тихом, но столь же ясном и внятном, в этой уже почти родной лихачевской интонации, монотонной и завораживающей, есть что-то утешающее. О чем бы ни говорил Лихачев, он говорит о чем-то еще, и это, быть может, важнее произнесенных слов. Беседуя с Дмитрием Сергеевичем, чувствуешь огромность непроизнесенного, глубину умолчания. Жаль, что печатный лист лишь отчасти способен передать это личное впечатление собеседника Лихачева. Здесь со-беседование, со-чувствие важнее результата, если под результатом разуметь текст.
– Осталось не так много времени до пушкинского юбилея, всего три года... Пушкинское двухсотлетие совпадает с концом века и концом тысячелетия. И мы все чувствуем конечность эпохи. Что вы вкладываете в понятие «конец века»?
– К сожалению, я живу с ощущением расставания. Расставания с прежней культурой, прощания с нею. Прощание должно быть достойным и приветливым. Я никогда не откажусь от необходимости при расставании делать это прилично, торжественно, нежно даже.
Прощание должно соединяться со встречей нового. А вот ощущения встречи новой культуры у меня пока нет. У нас нет еще идеалов, к которым мы должны были бы стремиться. Может быть, они будут у нынешних детей? Среди ребят 14–15 лет есть те, кто прекрасно занимается историей, гуманитарными науками. Где есть хороший учитель в школе, там растут хорошие дети. Они хотят знать историю не только своей страны и города, но и историю каждого дома. Когда человек ходит по улицам и знает, кто жил здесь до него, ему интереснее жить, ему легче даже идти, он меньше утомляется. Город эмоционально его настраивает.

...Мы выходим в коридор, Дмитрий Сергеевич снимает с двери объявление про «не входить в верхней одежде» и кладет его в карман.
По Невскому метет. На клодтовских коней намело белые попоны. Не мокли бы ноги, не бил бы ветер в лицо – стоять бы и стоять здесь, глядеть зачарованно в арки: как там горят бедным светом дворцовые окна и снег густо летит мимо.

№ 52, 1996


Примечание от редакции.
Среди книг Дмитрия Шеварова о встречах с удивительными людьми ХХ века см., в частности:
Шеваров Д.Г. Освещенные солнцем: Добрые лица ХХ века. – М.: 2004.
Шеваров Д.Г. Добрые лица. Книга портретов. – М., 2010.

Рейтинг@Mail.ru