ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Когда учитель становится родителем

Если бы кто-нибудь в мой последний школьный день сказал, что я выберу профессию учителя, убила бы его на месте. Так тяжко давалась школа, хотя я очень любила учиться и умела это делать. Но школа сильно отравляла жизнь обязательностью и жесткостью своих требований на уроках, мелочными придирками учителей по поводу не там и не так отступленных клеточек и линеечек, избыточностью однотипных заданий, вечной какой-то спешкой в поглощении непереваренной информации. Она травмировала на переменах скоплением множества орущих и толкающихся сверстников, из которых очень непросто было выбрать товарищей. Но первого сентября школе прощалось все. Казалось, что она существует именно для этого дня.
Как я ждала его, когда мне наконец-то исполнилось семь! Давно и заранее были куплены ранец, форма и все, что полагается. Завтра жизнь потечет уже как-то совсем по-другому. Наверное, я сразу стану большой и серьезной. Очень хотелось поскорее начать писать в новой тетрадке. Но какими окажутся ребята в классе? Добрая ли будет учительница? Будет ли она меня любить? Ругать? Хвалить? Ни мама, ни папа никак не могли мне с этим помочь, как помогли научиться читать до школы. Пространство человеческих отношений в школьных стенах предстояло освоить самостоятельно. И как оказалось, совершенно вслепую, потому что взрослые были озабочены только нашим учением и отметками. Учительница нашего класса никак не выстраивала общение между нами, ее интересовали такие формальные вещи, как техника чтения и наклон прописных букв. Никто никогда не обращал нашего внимания на перепады настроения друг друга, никто не учил проговаривать свои чувства, желания и страхи. Это было просто невозможно, поскольку считалось, что никакого отношения к учению не имеет. О том, что в каждом классе, даже самом первом, существует жесткая иерархия, лидеры и изгои, взрослые то ли не догадывались, то ли делали вид, что не догадываются. И мы должны были сами разбираться в своих детских проблемах. Но у нас, тогдашних первоклассников, не было еще на это запаса душевных сил. Мы были подавлены открывшейся школьной реальностью, всем тем, что стояло за новым ранцем и форменным школьным платьем. Кто-то просто стал бояться школы и при каждом удобном случае ее пропускал, прячась за болезни, кто-то приспосабливался, кто-то лез напролом и выбивался в хулиганы. Через месяц обучения в первом классе радость от нового школьного статуса исчезла совсем, а взамен зародилось смутное ощущение, что школа должна быть, наверное, какой-то совсем другой.

***

С годами это ощущение усиливалось, перерастая в полное неприятие школы, которая казалась местом абсурда. С этим ощущением я ее и закончила, радостно вырвавшись в пространство взрослой, свободной жизни. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, решила стать учителем. Чтобы построить наконец такую школу, где ребенку было бы по-настоящему хорошо. Мне казалось, что я знаю, что нужно детям – отношения доверия и полного принятия, внимание к их потребностям и интересам, помощь в решении их проблем, совместные интересные дела детей и взрослых. С этим я и пришла в свой самый первый класс молоденькой двадцатидвухлетней учительницей. И несколько лет мы были совершенно счастливы. Но потом оказалось, что излишняя сосредоточенность на межличностных отношениях мешает академической успеваемости, а класс больше похож на клуб по интересам или послеурочную вольную «продленку». А учиться дальше все-таки надо было, поскольку дети росли. И маятник качнулся в обратную сторону – в сторону классической гимназической системы. Уроки, насыщенные сложными понятиями и текстами, частые контрольные, тесты, семинары, списки литературы. Конечно, мы продолжали с удовольствием общаться, но часто я замечала в собственном голосе холодок и металл строгости. Кто-то что-то не сделал, не сдал, забыл. И как-то незаметно, но быстро отношения с учениками стали чисто деловыми, накапливалась усталость, а то и раздражение. А они в ответ мстили ленью, рассеянностью и хамством. Родители перестали забегать в школу просто так, поговорить о детях, отделываясь при случайных встречах общими формулами вежливости. Кому захочется слушать об академических трудностях своего ребенка? К тому же подкатил пубертатный кризис, родители попросту пугались своих вдруг изменившихся детей. И мы все – дети, родители, учителя – оказались как-то отдельно друг от друга. Мы не были больше союзниками и сотрудниками, как раньше, а были множеством одиноких и потерянных лиц.

***

И вот я – мама первоклашки. Как же это, оказывается, трудно – быть родителем ученика! Особенно если ты сам при этом учитель. Впервые я ощутила свой новый социальный статус на родительском собрании перед новым учебным годом. И что с того, что учительница моей дочери – моя коллега и дело происходит в родной школе? Здесь и сейчас я просто мама, сидящая за партой своего ребенка и страшно волнующаяся – как она там без меня? справится ли? Раньше говорила я, делилась наблюдениями и мыслями о детях, придумывала для них интересную жизнь, раздавала советы, высказывала предостережения. Негодовала, когда казалось, что родители слишком мало занимаются ребенком. А теперь говорят мне – обо мне, о моей дочери. И по правде говоря, не всегда это приятно. Я еще никак не привыкну к этим нашим новым ролям. Для меня мое дитя – прежде всего ребенок, ежедневно бурно меняющийся, и никак не ученик, который должен соответствовать каким-то там нормам и требованиям.

Вот тут-то и затрещала вся стройная гимназическая система по швам. Очарование строгого академизма, прочных знаний и видимых успехов некоторым образом рассеялось, как только на этот путь ступил собственный ребенок – восторженный, мечтательный, ленивый, забывчивый, по­движный, задающий бесконечные вопросы. Вдруг я поняла, что с тех пор, как я сама шла в первый класс, ничего существенно не изменилось. Два вопроса остались самыми главными для ребенка: какие ребята придут в наш класс? добрая ли будет учительница? Значит, и для моих учеников отношения друг с другом и учителем главнее всего остального в школе. И во втором, и в пятом, и тем более в одиннадцатом. И родители моих учеников точно так же неуютно чувствовали себя, когда мы говорили об учебе их детей. Ведь для них их ребенок – тоже прежде всего ребенок, а вовсе не ученик, который что-то там забывает, не выполняет, отвечает и получает. Стало быть, тон и стиль разговора должен быть совсем другой. Так неожиданно, отправив впервые в школу собственное дитя, я снова обрела союзников в родителях своих ершистых подростков. И в ребятах прежде всего и ярче всего высветилась опять их человеческая, а не ученическая сторона. Я опять стала скучать без них, если мы подолгу не виделись, мне опять стало интересно их слушать, а не измерять тестами и контрольными. И они стали спокойнее и свободнее говорить на уроках, не замыкаясь привычно в тихую раковину или колючий панцирь. Не скажу, что академическая успеваемость как-то быстро рванула вверх. Каждый, конечно, учится в меру своих сил. Но на уроке чувствуется спокойствие, принятие, понимание друг друга. И как-то опять легко ранним темным осенним утром входить в класс.