О невыполнимых требованиях и желании быть хорошим

«Быть хорошим» – это то, чего на самом деле страстно желает почти любой ребенок; порой это желание обретает даже силу самоотречения: не быть уже собой, но быть – хорошим. И если у ребенка это не получается, то чаще всего по одной причине: он не может. Cтарается, делает все, что в его силах, но все равно оказывается не в состоянии справиться с требованиями, которые к нему предъявляют.
«…Чувство заброшенного одиночества и беспомощности, чувство, что ты оказался не просто во враждебном мире, но в мире добра и зла с такими правилами, которые невозможно исполнять».
«Хороший» и «плохой» – два главных эмоциональных полюса детства; этика еще не опосредована этикетом, моральное долженствование еще не столь определяет поступки, и любое действие совершается как бы самовластно и впервые. И в этом смысле «быть хорошим» означает быть в ладу с окружающим миром, не совершать чего-то, что разрушит эти дружеские отношения с реальностью, законы которой пока тебе неясны и знакомы лишь ситуативно.
«Быть хорошим» – быть таким, каким мир примет тебя, не содержать в себе изъяна, и вот это желание быть принятым миром, оказаться существом доброкачественным (в противовес испорченности) – оно есть сильнейшее внутреннее тяготение детства.
Чувствовать в себе смутные еще, чистые силы жизни (не имеющие ничего общего с силой характера); испытывать интерес к миру и ощущать его бескорыстный интерес к себе; участвовать в жизни всерьез, без поддавков и экивоков, пусть и в малом пока масштабе, – и рассчитывать на ответное участие в твоей судьбе.
Но печаль в том, что зачастую в глазах взрослых, которые в разумении ребенка уполномочены давать оценку,  – достаточно ли ты хорош и хорош ли вообще, – «быть хорошим» означает нечто совсем иное.
Послушный, аккуратный, исполнительный, внимательный к окружающим – вот что значит «хороший». Это другой регистр, другая размерность восприятия; усеченная и выхолощенная.
Жизнь в основе своей всегда избыточна; сил, желаний, возможностей всегда дается с перехлестом, выплеском – если они и вправду даны; а пути ее развития и роста не даны извне, а существуют внутри нее. Поэтому послушность, аккуратность, исполнительность, к несчастью, чаще всего составляют удел людей, утративших живую связь с жизнью. Таким может быть взрослый человек. Но не ребенок – он еще слишком близок к истоку, к началу, чтобы эта связь прервалась. И он не может «быть хорошим» в том залоге, в котором этого требуют взрослые; органически не может.
Но взрослые, похоже, вынуждены настаивать на своих требованиях: они не с ребенком не могут общаться и принимать его таким, какой он есть, – они с жизнью утратили разговор, утратили отношения с ней, подменив их заемной афористичной мудростью, психологизмом и уверенностью в собственном – не пошедшем впрок  – опыте.
Здесь разворачивается драма невстречи, которую взрослый человек скорее всего и не осознает как драму. В ребенке взрослому явлена жизнь как она есть; и не про то нужно думать, как ребенка воспитывать, а про то, готовы ли мы в принципе эту жизнь принять и разделить. Есть ли в нас самих та радость и легкость участия в бытии, то серьезное отношение к действительно серьезному и несерьзное – к несерьезному, которыми отмечены дети; в ладу ли мы с собственным существованием, знаем ли мы про свою жизнь, что она в самом значительном смысле слова не бесследна?
От ответов на эти вопросы и зависит на самом деле, каково с нами ребенку. И насколько точны и оправданны те требования, которые мы к нему предъявляем.

Сергей Лебедев