ТАЙНОПИСЬ КЛАССИКИ

Весна в Третьяковке

Пожалуйста, братцы, будьте мудры,
как братец наш одуванчик и сестрица маргаритка.
Они никогда не пекутся о завтрашнем дне,
а у них короны, как у королей…

Франциск Ассизский

Отношения с цветами складываются у нас всю жизнь. Или не складываются. Это одна из великих тайн: почему у одних людей приживаются черенки от лопат, пускают свежие побеги веники и новогодние елки, круглогодично цветут те кактусы, которые обычно цветут раз в несколько лет, а вокруг других людей расстилается довольно-таки пустынный пейзаж?
Вот у кого отношения с растениями обычно самые добрые – так это у художников. Причем привязанности тут взаимные. Сирень была без ума от Михаила Врубеля, крымские и парижские розы обожали Константина Коровина, злаковые явно тянулись к Алексею Венецианову и Аркадию Пластову, Станиславу Жуковскому застенчиво улыбались фиалки. Смуглого и быстрого Мартироса Сарьяна цветы, кажется, и вовсе принимали за маленькое солнце.
Истоки этой бескорыстной любви и взаимопонимания, очевидно, в том, что цветок говорит с миром на том же языке, что и художник, – на языке красок.
Обо всем этом так хорошо думалось, когда я ходил по выставке «Цветы – остатки рая на Земле», открывшейся в Третьяковской галерее. За окном пролетал запоздалый сырой снег, а на теплых охристых ростовских иконах летели затейливые цветы по небу. На архангельских прялках в золотых полях жарко алели фантастические маки и бродили меж ними райские куропатки. Ангелы, нежно сжимая в руках лилии и нарциссы, спешили с Благой вестью. Осенние розы парадно шествовали по подоконникам подмосковных дач. Фонарями желтели хризантемы Игоря Грабаря. Победно звенели косы пластовских косарей (А. Пластов, «Сенокос», 1945 год). Казалось, они вот-вот рассекут выставленную тут же инсталляцию японского дизайнера Тетсунори Кавана с одноименным названием «Сенокос» – пластиковые холодные нити, с нанизанными на них такими же пластиковыми листочками, лепестками и травинками.
За всей этой оранжерейной пестротой я чуть было не пропустил самые глубокие и сокровенные работы: Соколов, «Примулы на окне», 1939; Р.Фальк, «Полевые цветы на балконе», 1955. Цветы на них грустны, краски приглушены, окна туманятся серыми буднями, но как остро чувствуется время, и одиночество человека, и дружелюбие цветка в простом горшке…
Тиха и задумчива трехлетняя девочка с венком из васильков (П.Шамшин, «Портрет Е.Ф.Толстой», 1845). Невозможно оторваться от лирической «Верочки» А.Мыльникова (1964): летняя веранда, колокольчики на дощатом столе, раскрытая перед девочкой книга...
А вот вроде то же спелое лето, тот же букет в глиняном кувшине (А.Морозов, «Васильки», 1936), а воздух уже полон напряжения и горечи, будто где-то рядом  – гроза, и вот-вот весь этот летний мир будет смят, и от порыва ветра грохнут ставни, и кувшин упадет, разобьется…
Трагична и «Галилейская анемона» (В.Поленов, 1883).
Одна из самых пронзительных частей экспозиции – фотографическая. Здесь представлены снимки, сделанные сто лет назад Сергеем Михайловичем Прокудиным-Горским. Знаменитый создатель цветной фотолетописи Российской империи, оказывается, снимал и растения. К выставке с его негативов сделали панорамные отпечатки: васильки во ржи, пионы в саду, поле маков, вишня в цвету, колокольчики и ромашки… Куда там сегодняшней цифровой фотографии! И дело не в буквальности воспроизведения, а в атмосфере, воздухе, аромате. Глядя на работы Прокудина-Горского, приходится всерьез, без иронии, признать: сто лет назад и небо было голубее, и травы шелковистее, и даже ромашки симпатичнее  – застенчивее, что ли.
В название выставки вынесена фраза о. Иоанна Кронштадтского, по мысли замечательная. Но вот слово «остатки» кажется опечаткой. О живом так не говорят. В книге, возможно, это не бросалось бы в глаза, но «остатки», вынесенные на афишу, просто ранят неточностью.
Напоминание о всей полноте рая таится в каждом цветке. Другое дело, что наша душа не так чиста и отзывчива, чтобы узнать эту полноту и устремиться к ней. Лишь в редкие минуты бытия мы открываемся цветам и узнаем их как райских вестников.
Помню, в конце прошлого лета я забрел во двор маленького старинного храма и присел на лавку у цветника (кстати, вы заметили, что в наших городах полноценные цветники уцелели лишь у храмов?). Никого вокруг не было, потому что и службы в тот день не было. Правда, тут же выпрыгнул из травы рыжий котенок и сел рядом. Котенок умывался, а я смотрел на флоксы  – они дробным малиновым цветом горели на солнце.
Потом я заметил, что от флоксов тянутся вверх паутинки – они пронзали кроны лип и мимо колокольни струнами уходили в небо. Это было так непонятно и удивительно – за что же эти паутинки цепляются там, в небе?
Иногда с липы падали листья, и котенок бросался ловить их. Потом я заметил, что из зарослей длинноногих флоксов, растрепанных ночным дождем, на меня кто-то смотрит тихо и ласково. Это оказались анютины глазки. Они напомнили мне брошку с бабушкиного платья. Анютины глазки были любимыми бабушкиными цветами. Она сажала их каждый год на клумбе под окном.
И тут я вспомнил, что на календаре день, памятный печалью. В этот день двадцать лет назад бабушка умерла.
Так мы сидели с котенком и анютиными глазками, поминали бабушку, а золотые паутинки тянулись в небо.

PS. Выставка открыта в Инженерном корпусе Третьяковской галереи до 10 мая.