Место среди мироздания

Несгораемый список

Еще лет десять назад рядом с именем Людмилы Петрушевской часто употреблялось выражение «теневой классик новейшей литературы». Сегодня, кажется, все свыклись с тем, что – классик, и никакой не теневой. Другое дело, само отечественное понятие «классика», теряющее свой смысл при переводе на другие языки, стало постепенно уступать позиции интернациональному и универсальному термину «канон». И то, что для русского слуха это новое слово звучит куда более возвышенно, почти религиозно, только добавляет плюсов.
Гарольд Блум однажды определил признак, по которому текст или автор оказываются каноничными, вносятся в тот самый, раз и навсегда не пересматриваемый, список: это происходит в случае, если литература превращается в конфронтацию человека с его собственной смертностью.
В принципе большинство из тех, кто садится за письменный (сейчас чаще всего – компьютерный) стол с мыслью что-то написать, об этом знают или подозревают. Но секрет заключается в том, что ставить себе эту задачу можно сколько угодно. Можно сколько угодно вызывать небытие на поединок с нахальным умыслом победить. Не факт, что оно вообще среагирует на вызов, лениво развернется своим зиянием в сторону одинокого голоса. Услышаны оказываются единицы из большинства. И только единицы среди этих единиц – побеждают. Общих правил боя, науки побеждать, в таком противостоянии тоже не существует. В упомянутый список победителей никто не прошел по кем-то проложенной тропе.
Только задним числом обнаруживаются сходства между прошедшими, чем по большому счету и занимается многотысячная армия литературоведов и критиков, как бы они ни претендовали на звание творцов литературных репутаций и первооткрывателей имен.
Так вот, если о сходствах – в глаза бросается главное: каждый из победивших сказал нечто важное о том, что человек живет «среди мироздания», как написала Петрушевская в своем «деревенском дневнике», он же – роман в стихах «Карамзин». Жить среди мироздания означает, с одной стороны, постоянно чувствовать, что «жизнь истребима» и под ее тонким слоем зияют ледяные бездны. С другой – это мгновенные вспышки невозможного счастья, соприкосновения с райской вечностью, а рай – это когда «все живы», как на иконе или вышитом деревенском коврике. Так выражается свойство «каноничности» словами Людмилы Петрушевской.

Школьный канон

При этом есть еще одно, очень земное и очень простое, объяснение тому, что такое литературный канон. Канон – это еще и то, что проходят в школе, включают в программы обязательного изучения. Конечно, между первым и вторым объяснениями существует самая прямая связь, хотя и далеко не всегда обязательная.
Школа, как известно, современной литературе не доверяла всегда. Конечно, можно долго перечислять талантливые авторские программы и вспоминать соответствующие главы из нынешних учебников для старших классов. И все же в большинстве наших школ «современная» литература заканчивается Вампиловым в драматургии, «Прощанием с Матёрой» в прозе и списком «Мартынов, Самойлов, Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина (один автор на выбор учащегося)» в поэзии.
Да и это окончание курса истории отечественной словесности приходится на майские послепраздничные дни, когда главная головная боль учителей выражается в сокрушенном «снова ничего не успеваем…». Не хватает времени и места для привычного, узнаваемого, устоявшегося. Что говорить о новаторах-экспериментаторах…
Но Петрушевскую включили в школьную программу еще в 90-е годы, всего несколько лет спустя после ее выхода к читателю из тени запретов и полузапретов. Несмотря на сложность и новизну художественного языка. Несмотря на то что – «жестокий талант». И тем не менее школа достаточно быстро приняла и освоила и совсем не детские «Время ночь» и «Свой круг», и сказки для детей, и знаменитые «Лингвистические сказочки».
Так что сегодняшний школьник встречается с Петрушевской-сказочницей в средних классах, а с Петрушевской-драматургом, Петрушевской-рассказчицей – в старших. И в том, с какой легкостью не слишком жалуемый критикой автор оказался на страницах школьных учебников и хрестоматий, есть еще одно объяснение того, что такое канон и каноничность. Это способность литературного текста давать уроки бытия. Именно бытия, а не в зубах навязшие «уроки жизни», «уроки нравственности» и прочего. Не на уровне нудного поучения или плоской «морали». Уроки как опыт постижения того уникального места, которое среди мироздания занимает каждый из нас…

Смена декораций

Итак, если уж по порядку, урок первый. Пусть даже он будет «уроком нравственности». Петрушевская писала свои рассказы «в стол», когда разговоров о нравственности и «духовности» было не меньше, чем сейчас, и звучали они не менее пафосно. Проблема была в том, что слова «ситуация нравственного выбора» как предполагали, так и предполагают определенную дистанцированность от быта, театральные одежды, трагические интонации и декорации. То есть все то, что по определению красиво. И литературно. Что касается быта, то абсолютному большинству он до сих пор представляется чем-то внеморальным, выпадающим из сферы духа. Другими словами, эта самая «ситуация выбора» ну просто никак не может застигнуть человека за чисткой картошки или мытьем пола. Или в больничной палате для умирающих стариков, среди дурных запахов и запачканных клеенок. Вот если бы под развевающимся знаменем, на поле боя, красивого и безопасного, как батальная сцена из очередного блокбастера, тогда бы конечно… А сдать старую безумную мать в интернат для «смертников», как в повести «Время ночь», или пригреть соседскую девочку, правда, на время, чтобы отвлечь сына от «нежелательной» невесты, как в «Уроках музыки», – это ведь не имеет отношения к бытию, это быт… Не случайно все обиды критиков на Петрушевскую, все старые упреки в «мелкотемье» и более поздние – в «чернушности» и «беспросветности» – колебались между уверенным «она не любит людей» и совсем уж истерическим «ну зачем, зачем она обо всем этом пишет!».
«Петрушевская берет быт, взламывает его и обнаруживает бездну» – эти слова принадлежат Инне Борисовой, литературному критику и многолетнему редактору прозы Людмилы Петрушевской. Цитируют их часто, потому что точнее и не скажешь и еще потому, что в них, кажется, задет какой-то важный архетип отечественной жизни. Может быть, его так и можно описать – как жизнь над бездной в сознательном и упорном неведении. В успокоительной раздвоенности высоких ценностей и реальной жизни. Не случайно в современной прозе и нынешнем театре никому, кроме Петрушевской, так не удаются люди, неизлечимо уверенные в том, что они – хорошие. При этом творящие страшные вещи с окружающими и собой.

Карательная психология

Второй урок – о психологии. Точнее, о ее развенчании. Кажется, именно присутствие Петрушевской в нашей словесности привело к тому, что критические штампы «тонкий психолог» или «знаток человеческих душ» окончательно перестали быть комплиментом для писателя. В ее рассказах психологизм – не «диалектика души», а карательная акция. Человеческая душа у Петрушевской – всегда тайна, иногда добрая, иногда опасная, но в любом случае – непроницаемая для вульгарного взгляда «знатока». Наоборот, иллюзия понимания оказывается сокрушительной для обеих сторон – и для понимаемого, и для понимающего. Потому что за расхожими приемами традиционного психологизма кроется иное: понять другого зачастую значит – получить над ним контроль, отнять у него право на собственное «я» и его тайну.

Человек человеку светит

Урок третий – урок метафизики. Собственно, мир Петрушевской так и устроен, что все в нем раскрывается не через понимание, а через озарение, на ее героев может в любой момент «с небес, с самого солнечного свода, сойти какое-то очень важное состояние». Главное здесь – свет, который есть в каждом существе, даже самом безнадежном и ничтожном. Он редкий, этот свет, как случайно вспыхнувшая любовь, и это о ней сказано в рассказе «Через поля»: «Человек светит только одному человеку только один раз в жизни, и это все». Но на самом деле не все. Свет врывается в самую темную тень жизни, преодолевая границы жизни и смерти, если речь идет о спасении кого-то, кого очень любят. Свет пробивается через быт, через его прорехи и трещины, потому жизнь и не рушится.
У Петрушевской очень много историй спасения. И сказочных, и фантастических, и абсолютно обыденных. Так что человек среди мироздания у нее – человек спасаемый и спасающий. Одна из многих – рассказ «В детстве», о мальчике, который не мог наступать на трещины в асфальте и ему оставалось перепрыгивать через них, иначе мама может умереть. А потом, когда детский ритуал был выполнен и все страхи остались в прошлом, оказалось, что и мама «в детстве должна была, покружившись, все потрогать – стены, асфальт, каждую скамейку, мусорную урну, перила, все – только чтобы мама осталась жива. Чтобы все были живы».
Райское «все живы» соприкасается с человеческой жизнью благодаря череде бесчисленных спасений, благодаря тому, что «человек человеку светит». Это и есть тот неявный закон, благодаря которому мироздание держится и позволяет человеку быть посреди. Тому, что Петрушевская – писатель откровенно метафизический, верить не хотели почему-то особенно долго, записывая ее и в «натуралисты», и в «реалисты», и в «бытописатели», хотя любой ее текст – детская сказка, пьеса, рассказ – в первую очередь о действии этого закона…

Конспект будущего

Впрочем, это уже урок четвертый и последний. Назовем его не уроком литературы, а уроком литературе, потому что сама Петрушевская оказалась для нашей словесности своего рода учебником и конспектом будущего. Странным образом критические метафоры, когда-то родившиеся по поводу ее прозы и пьес, материализовались и превратились в магистральные пути, которые сегодня никто не оспаривает. За то, что когда-то ставили ей в упрек, сегодня дают литературные премии.
Некогда необычайно живую и естественную речь персонажей Петрушевской называли «магнитофонной», имея в виду то, что ее диалоги и ситуации – куски не преображенной искусством повседневности. Сегодня драматурги новых поколений начинают с того, что идут с диктофоном в гущу этой самой повседневности, а потом нарезают диалоги из живых речевых фрагментов. Это называется красивым выражением «формат verbatim». И без этого «формата» немыслима современная «новая драма», которая абсолютно не кажется новой, если вспомнить пьесы Петрушевской 1970–80-х годов.
«Я живу по законам разговорной речи, и это главное мое удовольствие – писать разговорной речью, и все ее неправильности – не распад, не хаос, а нормальное и драгоценное ее течение» – это Петрушевская сказала в частной беседе пару лет назад. К этому времени то, что живая речь – драгоценна, осознали очень многие, и разговоры, подслушанные на улице, в метро, в поезде, хлынули на страницы журналов, книг, интернет-дневников. Разница была только в том, что проза Петрушевской жила по этим законам давным-давно.
В начале 1990-х в печати, а на самом деле – гораздо раньше, Петрушевская открыла для себя и для читателя то, что «народ говорит верлибром» и что поэзия – «вечная память моментам». Так получился «Карамзин деревенский дневник». Нынешние молодые поэты, вокруг которых разворачиваются журнальные дискуссии и кипят страсти, в большинстве своем повторяют все, что уже есть в этом современном романе в стихах, хотя многие из них его скорее всего не читали.
И, наконец, сказки. Петрушевская была сказочницей всегда. Когда рассказывала волшебные истории своим детям и совершенно не помышляла о публикации. Когда писала сценарии к мультфильмам, ставшим знаменитыми. Когда собирала городские легенды и превращала их в «Песни восточных славян». Когда социальная сатира 90-х вылилась в «Дикие животные сказки», а героиней сказок волшебных стала кукла Барби…
На фоне теперешнего «сказочного бума» быть сказочником куда как легче. Издатели хотя и ждут от писателей романов, все же соглашаются с волей читателей. А воля такова, что «несерьезный» малый жанр востребован и любим. И кажется, словно Петрушевская с ее взрослыми и детскими книжками «влилась в мейнстрим». Хотя на самом деле как-то так случилось, что ее постоянное одинокое занятие со временем стало мейнстримом…
Догнала ли нынешняя словесность Петрушевскую, всегда игравшую на опережение? Или снова стоит присмотреться к тому, что она делает сейчас – читает рэп, поет, пишет картины, ставит кукольные спектакли, прислушаться к тому языку, на котором говорит ее проза и поэзия сегодня? Присмотреться, прислушаться и – загадать о завтрашнем дне… Ведь все не просто так и в ее жизни художника, и просто в жизни – нашей с вами.
Еще Петрушевская обмолвилась однажды: «Человеку реальность подбрасывает те вещи, которые ему необходимы…»