КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ 

Бессонное окно поэта

Борис Слуцкий называл себя гореприемником

“Золотые ребята сорок первого года”, – скажет десятилетия спустя Сергей Наровчатов, вспоминая друзей, многие из которых полегли на полях Великой Отечественной, как звонкие птицы, подстреленные на самом взлете.
Майор Слуцкий прошел всю войну – и отступая от Москвы, и освобождая многострадальный, переходивший из рук в руки родной Харьков, и с присущими ему жадным интересом и энергией участвуя в возрождении мирной жизни европейских стран.
В ту пору он почти не писал, но, как сказано одним из “золотых ребят”, пережитое запало в его душу, а потом очнулось чрезвычайно бесстрашными стихами о кровавой, часто неприглядной прозе фронтовых лет.

Последнею усталостью устав,
Предсмертным равнодушием охвачен,
Большие руки вяло распластав,
Лежит солдат.

Есть у Слуцкого стихотворение о том, как в детстве его учили музыке, а он не давался, будто предчувствуя, “зная, что музыка моя совсем другая… сопротивляясь музыке учебной и повинуясь музыке другой”.
Эта иная музыка сурова, жестка и даже порой жестока, вроде бы даже совсем не музыкальна. И однако в ней есть свой ритм, своя неповторимая интонация, подсказанная самой жизнью, – так, например, встреченный в конце войны партизан из бывших пленных своим рассказом задал тон стихотворению “Кельнская яма”: Он говорил медленно… начал словами: “Нас было семьдесят тысяч пленных. – Потом помолчал и сказал: – В большом овраге с крутыми краями”. …Мне показалось, что это начало стихотворения”.
В первые послевоенные годы Слуцкий писал:

Про безымянных, про полузабытых
И про совсем забытых – навсегда,
Про тайных, засекреченных и скрытых,
Про мертвых, про сожженных и убитых,
Про вечных, как огонь и как вода,
Я буду говорить, быть может, годы,
Настаивать, твердить и повторять…

Это прозвучало как присяга: он был ей верен всю жизнь.
Певец неизвестного солдата, незамеченного подвига, тихо и скромно принесенной жертвы, вдовьей негасимой верности погибшим мужьям.
Для Слуцкого великая Победа ознаменована не столько даже знаменитым парадом, сколько звуком первого гудка, требовательно опять и опять зовущего к станку малолетних рабочих:

Мальчишки в форме ношеной,
Шестого срока минимум,
Они из всей истории
Учили подвиг Минина
И отдали отечеству
Не злато-серебро –
Единственное детство,
Все свое добро.

Один из той же “стайки”, много споривший со Слуцким, которого именовал своим другом и соперником, Давид Самойлов высоко ценил то, что считал его главным поэтическим чувством, – любовь и жалость к людям, целомудренно скрываемую за внешней сдержанностью, прозаичностью, угловатостью.
И сам Слуцкий называл себя гореприемником, а позже – ночным таксистом, останавливающимся на любой крик. И лишь изредка с какой-то застенчивой, стыдливой, стеснительной улыбкой проговаривался о личном, о счастье, вдруг, как солнечный зайчик, осветившем его жизнь.
Судьба этого поэта глубоко типична для лучших представителей отечественной интеллигенции, истово веривших в идеалы коммунизма, людей, чьи энергия, ум, талант оказались не только невостребованными, но даже все время были у начальства на подозрении и под бдительным присмотром.
Слуцкий долго – особенно после памятного ХХ съезда партии – надеялся на скорое наступление необходимых общественных перемен, но, как сказано в его позднейших стихах, “в ожидании скорого сдвига – жизнь – как есть напролет прошла”. С годами горечь разочарований накапливалась, а прежняя вера рушилась:

Долг в меня, наверное, вложен,
Вставлен, как позвоночный столб.
Неужели он ложен, ложен
Мой долг, этот долг.

“Что ни стихотворение, то веха на пути живой мысли”, – писал о творчестве поэта критик Сергей Чупринин. Но с какой же болью давались эти вехи, эти этапы горького прозрения, расставания с тем, чем жил десятилетия!

Стихла эта огромная нота. Звучанье
превратилось в молчанье.
Не имевший сравнения цвет
потускнел, и поблекнул, и выпал из спектра.
…Эта песенка спета.
Это громкое “да!”
тихо сходит на нет.

К этой огромной трагедии прибавилась огромная личная утрата. “Солнечный зайчик” исчез. И поэт замолчал на целых десять лет, вплоть до кончины.
В тот последний год, когда ему еще писалось, Слуцкий как-то выразил надежду, что люди его поколения “могут до конца своих дней вдруг обмолвиться строчкой” его стихов. Однако он остается близким и для новых поэтических и читательских возрастов, к ним всю жизнь присматривался с интересом и надеждой:

Мне нужно знать, кому сдавать
пост, куда я поставил
сам себя давным-давно,
знать, чье загорится окно,
когда опустится мой ставень.

Бессонное окно его поэзии остается путеводной звездой для многих и многих. Сегодня ему исполнилось бы 85.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"