Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №14/2004

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ПЕРЕКРЕСТКИ 
 

Демографические тени

Сегодняшний форум на “Перекрестке“ (в Интернете он расположен на сайте www.kastopravda.ru  ) посвящен проблемам демографии, а вернее - только одной из них: проблеме рождаемости. Хотя разговоров о падении рождаемости в России сейчас очень много, проблема эта входит в число так называемых "отложенных" проблем, то есть почувствуем мы ее в полной мере не сегодня и не завтра, а только через несколько лет - когда искать выход будет уже поздно. Но есть ли вообще этот выход? Ведь проблема "стареющих наций" стоит сегодня не только перед Россией, но и перед многими развитыми странами…

Сегодня на "Перекрестке":

  • Станислав НИКОЛЬСКИЙ – культуролог и литератор (Париж)

  • Сергей ТАШЕВСКИЙ – поэт и публицист, зам. главного редактора газеты "Первое сентября" (Москва)

  • Дмитрий БЛАЖЕНОВ – профессор Тартуского университета (Санкт-Петербург)

  • Алексей ЯКОВЛЕВ – поэт, публицист, куратор сайта "Кастоправда"

  • Андрей ПОЛОНСКИЙ – поэт, публицист, ведущий этой полосы (Москва)

  • Александр НЕРЛИН – писатель и социолог (Харьков)

Андрей Полонский. Разглядывая время от времени попадающиеся на глаза демографические графики, читая отчаянные комментарии об убыли русского населения, пестуя разные планы и прожекты, я время от времени задумывался о современной ситуации с народонаселением в принципе. Отчего это в Европе, вообще на Севере и в развитых странах рожать много и со вкусом почти перестали, а на югах, в Африке, в Индии, в Китае, у арабов – как рожали, так и рожают с избытком. Причем эта закономерность – чем ниже уровень жизни, тем больше детей – верна повсюду. И там, где много рожают, на наш нынешний взгляд, и там, где совсем мало. Я отлично помню, как в Стамбуле мы разговорились за ужином с курдом-официантом. Он был демократический курд, что в принципе редкость. Но его демократизм и презрительное отношение к собратьям-террористам строились на фундаментальном историческом оптимизме. У турок в семье в среднем три ребенка, а у них, у курдов, одиннадцать-двенадцать детей. Будущее страны, дескать, предопределено.
Примерно с тем же оптимизмом могут глядеть китайцы на наши дальневосточные просторы, мексиканцы – на белых англосаксов в США и пр.
Самое поверхностное решение здесь – рассказать байку об уровне цивилизованности, который мешает обрекать возможных детей на нищету, недостаток приличных условий для жизни и пр. Все верно. Но, мне кажется, проблема гораздо интереснее и страшнее. Каким-то краем ее задел Уэльбек. Что поделать, всякий раз, когда мы говорим о сексе, приходится поминать этот проклятый роман. Герои Уэльбека не способны видеть другого, испытывать радость за другого. Они целиком зажаты в своей обиде, или в своих удовольствиях, или в своем несовершенстве. Уэльбек видит причину беспросветного эгоизма современного человека в сексуальной революции, разрушении семьи, традиций взаимоотношений. По Уэльбеку, современных детей недолюбили.
Знаменитый доктор Спок, много размышлявший над природой того же самого кризиса, в свои зрелые годы придерживался прямо противоположной точки зрения. Их перелюбили, то есть слишком выделили.
– Американское пред-
ставление об идеальном воспитании, – пишет Спок, – требует, чтобы дети были лучше, успешнее, совершеннее, чем родители. В итоге им дается установка на индивидуальный, никак не связанный с универсальными задачами, проект. И от несоответствия этому проекту, и от чрезмерного соответствия ему страдает самое человеческое в людях, их солидарность и взаимопонимание. В итоге культурный мир, где всякое действие и всякий период жизни освящены, рассыпается. То есть возникает мир, где только ты сам можешь найти смысл и оправдание твоей жизни. Не нашел – и начинается сплошной Уэльбек.

Дмитрий Блаженов. То есть ты хочешь сказать, что есть еще один уровень, и это уровень сексуального этоса? У нас плохие демографические графики, потому что мы неправильно относимся к сексу?

А.П. Речь идет не столько даже об отношении к сексу, сколько об ощущении жизни. Сексуальные игры в ХХ веке изменились таким образом, что живущие стали чувствовать себя в центре Вселенной. Раньше они ощущали себя в цепи, между мертвыми и неродившимися. Они как бы были должны мертвым и должны неродившимся. И перед одними, отошедшими, и перед другими, грядущими, у них была миссия.
А тот тип сознания – сексуального, правового, религиозного, философского, да какого угодно, который укоренился на Западе в ХХ веке, согласен считаться лишь с живущими. Очень показательно это вычитывается из истории борьбы с абортами. Вся полемика вокруг абортов строится на обсуждении, когда начинается живой человек: в момент ли зачатия, через месяц-два-три или в час рождения. В лучшем случае используются стандартные философско-богословские аргументы. И почти никто не говорит, что в каждом зачатии жизнь себя пробует и, разрешая аборты, мы фактически разрешаем убийство возможностей. То есть уничтожаем вселенные – в большей степени, чем при убийстве сформировавшегося человека.
Почему это так трудно признать? Да потому, что многие из нас, подавляющее большинство, по крайней мере в России, хоть раз, но были соучастниками этого преступления. Я в том числе. Удивительно, что мир настолько избыточен, а Господь милостлив...
У Солоухина, кажется, есть такой рассказ. Женщина видит во сне всех своих детей, которые не родились. Они играют с ее живыми детьми, она совершенно счастлива... А потом просыпается в холодном поту и наконец понимает, откуда, с какого края небес на нее обрушились все ее беды.
Остановив аборты, ограничив, как того хочет католическая церковь, применение противозачаточных средств, доверив это дело природе, случаю и искусству любовников, мы, безусловно, изменим судьбу христианской цивилизации. Судьбу и облик Севера перед лицом угрозы с Юга. Жаль только, что это совершенно невозможно. Потому что современный человек, выбирая между своими предками и своими детьми, решительно предпочел себя. И весь механизм нынешнего мироустройства призван поддержать его в этом выборе.
Мы просто предали наших мертвых, которые ждали от нас совершенно другого. И в этом наша основная трагедия.

Алексей Яковлев. Какие бы доводы ни приводились в пользу или против тех же абортов, какие бы адские муки и неприятности ни обещались выкладками статистики, религией да и просто разумными размышлениями, пока, не дай Бог, конечно, проблема не станет частью личного опыта, ничего качественно в сознании людей не изменится. А если что-то сдвинется, то явно не за день и скорее всего не за жизнь, да и вряд ли кто-то потом скажет, что вот-де демографическую ситуацию наладили – скорее просто “жить стало лучше”.
Для бедной женщины из солоухинского рассказа наутро все стало ясно. И мне, конечно, страшно было бы оказаться на ее месте, и кажется, что история эта ну настолько впечатляюща, что любая современная женщина, которая наверняка слышала уйму подобных, естественным образом должна и думать забыть об аборте. Однако от того, что таких страшных и трагичных историй много, ошибок не убавляется.
Впрочем, все это и так ясно. Но проблема отношения к сексу, равно как демографический спад на Западе на фоне плодовитости (в прямом смысле) Востока, сегодня вдруг взволновала всю западную цивилизацию. Однако рожать или не рожать, использовать все-таки презервативы или нет, почему все так сложилось и к чему это приведет, – не для болтовни такие вопрошания. На Востоке подобных вопросов не возникает, и тут впрямь можно говорить о личном опыте этносов, народов или цивилизаций.
Плодиться и размножаться в Африке – потому что это борьба за жизнь, потому как иначе некому будет кормить семью, племя, народ вымрет под жарким солнцем и задохнется в песке. Так было всегда, и губительный край в сознании, который не следует переступать, там всякому очевиден.
В Китае – потому что империя должна расширяться, ибо всякий китаец – человек империи, которую основали почитаемые им предки. В Китае традиция не прервана даже социалистическим строем – а под боком-то российские леса, степи, столько пустого пространства. Один опыт монгольских кочевников чего стоит.
У арабов все еще проще: долг войны с неверными висит над каждым мусульманином, и всегда должны быть те, кто погибнет на этой войне или однажды в ней победит, оделив смыслом всю историю своего народа.
На Западе же проблема продолжения и преумножения рода стала неактуальна. Для женщины, это тот же Спок озвучивает, рождение ребенка теперь означает ограничение свободы – она не может сорваться и уехать, не может пойти в кино, когда вздумается, иными словами, не может жить нормальной жизнью. Но раз уж речь заходит о нормальной жизни – разве похожи на живых те, кто не рожает, не бродит по улицам, не пьет вино, не произносит и записывает слова... В таком случае о свободе речь вести вообще неуместно, какая она у мертвых, у ставших мертвыми при жизни?

Сергей Ташевский. Дорогие мои друзья! Проблема, которую мы затронули, как мне кажется, давно уже разделена на две части – что вообще характерно нынче для мировоззренческих проблем, да и для самого мировоззрения современного человека, над которым время имеет именно такую власть: разделяя. Демография как машина, то есть “вообще” демография – наука и предмет ее описания – это одна часть, и она как раз на слуху. Тут все относительно просто, тут механика. А вторая часть (и о ней – пафос Полонского) – то, как, прогибаясь перед временем, человек теряет свое предназначение. И дело, конечно, не в предназначении “узком”, вроде численного доминирования того или иного народа, этноса на планете. Это в нашу эпоху уже немного наивно звучит. Этносы берут не числом, а некими другими своими характеристиками (ведь, например, почти вся история ХХ века крутилась вокруг Европы, Америки и России – стран, совокупное население которых составляло едва ли процентов 5–7 от всего населения Земли даже в те времена, а ныне и того меньше...). Об этом можно рассуждать очень долго, приплетать сюда гумилевских пассионариев, Шпенглера, но в целом мысль довольно банальна и тоже из разряда “механики”. Ну, не числом, да. Более того, существует обратная закономерность, и она очевидна: процветают (экономически, разумеется!) именно те страны, в которых рождаемость невелика. И существует стойкое мнение социологов, что рождаемость обратно пропорциональна уровню жизни. Они объясняют это, как правило, так: лучше медицина, больше продолжительность жизни, выше культура секса, значит, не нужно слишком много детей (они даже мешают самореализации родителей в социуме!), и есть возможность контролировать рождаемость. Но я осмелюсь высказать прямо противоположное и, может быть, даже крамольное предположение: не рождаемость зависит от уровня жизни, а наоборот. И это вопрос экзистенциального выбора. Именно в тех странах, где люди вырываются (выпадают?) за рамки традиции, где они хотят жить собственной жизнью – и жить для себя, а не для прошлых и будущих поколений, именно там куда больше человеческих усилий тратится на улучшение этого пресловутого уровня жизни. И тратится весьма эффективно – поскольку делается все для себя, а не для будущих поколений. Такова сегодня Европа, Америка, такой в определенном ракурсе выглядит и Россия. И все в этой “механике” было бы хорошо, если бы она действовала без перебоев многие столетия. Но, похоже, это не “долгоиграющая” пластинка. В тех же самых благополучных и “малорожающих” странах начинают происходить странные вещи. Нарастает процент самоубийств, люди теряют интерес к жизни, и вообще очередной привет Уэльбеку. И тут как раз вторая часть “раздробленной” проблемы, которая, как выясняется, все-таки связана с первой, “механической”, на живую нитку. Выходит, что выпадение из пространства традиции дает свои земные плоды, но – ненадолго. В сущности Полонский прав. “Западная” (все-таки в кавычках – поскольку она давно уже не локализована географически) цивилизация повернулась от продуцирования возможностей к их реализации. Это видно во всем, а особенно в искусстве – постмодернизм именно про это. Даже авторы романов все реже дают жизнь своим героям, предпочитая играть со схематическими образами, это тоже своего рода аборт. И видно, что каталог возможностей, казавшийся когда-то бесконечным, становится все тоньше. Жизнь иссякает. Это естественно: чем меньше ты ей даешь, тем меньше обретаешь. И дело, конечно, не в морали, которая все-таки общественный инструмент, а в том, что мировоззрение человека становится более плоскостным, “равнинным”. Мы ведь действительно куда менее укоренены в истории, нежели наши предки. То есть менее укоренены во времени. Что было вчера – уже не так важно по сравнению с тем, что случилось только что. А что будет завтра – это все равно невозможно представить – так динамично меняется наш мир. Но зато наши интересы и знания простираются в пространстве, по всему земному шару и дальше, до других планет, до звезд... Вернуть укорененность человека во времени, кажется, уже невозможно. Мы избалованы прогрессом и вряд ли добровольно откажемся от его плодов, а это уже механика, бесконечная реализация конечного числа возможностей. В таком контексте будущее человечества выглядит крайне пессимистично. Однако история не сводится к истории “западной” цивилизации, какой бы важной она ни казалась в ХХ и XXI веках. “История второго сорта”, история Востока, Африки, Южной Америки, которую сегодня мы рассматриваем как своего рода придаток к европейской истории, продолжала и продолжает продуцировать возможности. Характерно, что эти возможности время от времени преображают и самые благополучные страны в моменты, когда они испытывают максимальный мировоззренческий кризис: так, например, Америку встряхивал джаз в двадцатые годы, буддизм – в пятидесятые-шестидесятые, а ныне исламский вызов вполне дает ей некоторый консолидирующий импульс...
Что же касается России, то и здесь мы оказываемся на стыке двух моделей. Вероятно, нет смысла объяснять, что люди в нашей стране живут очень по-разному, в том числе и с мировоззренческой точки зрения. В ней есть Север и Юг, Запад и Восток, мегаполисы и патриархальные городки. Невысокая плотность населения – залог того, что это разнообразие сохранится достаточно долго, а значит, сейчас (и именно сейчас) Россия оказывается в уникальной ситуации – здесь и продуцируются, и реализуются возможности.

Александр Нерлин. Есть что-то фатальное в этом: любой разговор о любой мировоззренческой проблеме ложится у нас на координаты запад – восток. В этом, конечно, есть смысл. Особенно сегодня, когда нечто этакое мы называем исламским вызовом, а нечто такое – традиционализмом, а нечто третье – глобализмом и, наконец, венчаем список обществом потребления, которое вообще все объясняет, ибо есть враг номер один. Врагов и неприятности вообще легче классифицировать, поскольку их приятно представлять мертвыми. Увы или к счастью, они – живые. И вполне себе эволюционируют, как ни навешивай на них ярлыки. И у каждого есть своя правда, за которую сей враг будет бороться до последней капли крови, с должным героизмом. Даже гуманисты будут бороться за гуманизм, не щадя ни себя, ни врага. Так природа захотела.
И вот что: мне кажется, что координаты восток – запад вообще на нашем маленьком шарике давно утратили свое значение. Япония, например, это Запад в квадрате. Даже в кубе. А Сербия – вполне себе Восток. И не менее мозаично наше сознание: мы хотим вещей прямо противоположных. Фрилава без презервативов, патриархальности без репрессивной иерархии. У каждого поколения есть свой идеал мироустройства, и чаще всего он возникает из отталкивания от идеалов отцовского поколения. В Европе это давно поняли. И очень осторожно относятся к той молодой шпане, которая сметает их с лица земли. И не спешат ее преумножать, эту шпану. У них все относительно неплохо, в Европе. Они наконец-то создали тот континентальный уют, за который боролись. И очень не хотят его терять. Быть стареющими нациями для них – более чем уместно. В других странах, на других континентах до этого пока далеко. Но смею уверить: когда они почувствуют свой идеал, они тоже стиснут зубы и наденут презервативы. Как противогазы. Чтобы удержать подольше “прекрасное мгновение”. И, боже мой, при чем тут религия и мораль? Люди хотят детей в двух случаях: когда хотят детей и когда хотят привязать к себе партнера. Второе желание – подлое, и именно оно диктуется патриархальной моралью. Чем его будет меньше, тем лучше. Поэтому тот факт, что институт семьи и брака в Европе и в России трещит по швам, можно только приветствовать. А измерять валовой продукт – это дело демографов. Неблагодарное, кстати, дело. Пусть тогда они объяснят, почему большие нации проигрывают в футбол (а иногда и в войну) нациям небольшим, а порой и микроскопическим.

А.П. Категорически протестую. Нет ни единого примера великой культуры у малой нации. Как, впрочем, и культурного провала никогда не было у стабильно большого этноса. И тут не в вульгарной этнологии или цифровом давлении, которого так боится Нерлин, дело. Просто человек – существо проблемное. Он один не существует. Ему важно окружение. Все относительно малые культуры за всю историю вряд ли сделали столько же, сколько одна германская или одна русская за век своего существования. Конечно, здесь начнется спор, что называть малым, что великим и где пролегает граница, но скажем с вызовом – она определяется на глазок: турок-османов, хоть и выигрывавших великие войны, и выигрывающих в хороший футбол, до ХХ века действительно было мало – по сравнению с арабами или персами, – вот они и перепевали чужие песни.
Но жизнь пробует, она испытывает форму на возможное содержание, испытывает тело – духом, мозг – мыслью. Ей надо получить в распоряжение избыток вместилищ, избыток тел, чтобы ответить своему предназначению. В том числе ответить на национальном языке, потому что вне своего языка, вне народа, вне культуры мы не обучены искать истину. Это фундаментально невозможно. Очень важно, что это невозможно. И примеров здесь тысячи.
Существенен избыток вариантов. Иначе люди начинают переживать, что их мало, и одно это обстоятельство становится главной их эмоцией, главной их темой, фетишем. Обиженность и обделенность, реванш, великое прошлое – вот идефикс малых народов. Их гению почти невозможно вырваться из круга этих привычных размышлений – к человеку вообще, к городу и миру. Для этого он должен бежать и припасть к груди великой культуры.

Станислав Никольский. На самом деле как раз в конце XIX – начале XX века и между двумя мировыми войнами (то есть в тот период, где многие видят слом эпох) проявились две тенденции, каждая из которых провела границу, выделила современные поколения из общего потока времени, определила полосы отчуждения. Первая, самая мощная, связана с коммунистической утопией: “Уже следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме”. Люди десятилетиями жертвовали во имя благополучия своих детей, но все эти жертвы оказались напрасными, больше того, они оказались высмеянными и равнодушно от-
брошенными за границы теку-
щего.
Вторая, несколько менее проявленная, одной стороной проявилась в оккультном фашизме (идеология СС), другой – в духовных исканиях наподобие философии нашего Н.Федорова, скромного московского библиотекаря-аскета и, возможно, одного из самых страшных мыслителей в истории. По крайней мере мне кажется, что по сравнению с ним антигуманитарный пафос Кроули – попросту сказки братьев Гримм.
Что хотел Федоров? Прекратить рождения, чтобы не расходовать зря энергию, и воскресить мертвецов. Ужас того мира, который мог быть создан проекцией этих чаяний, трудно себе вообразить. Ночные танцы внезапно обретающих плоть теней в лабиринтах своих упущенных возможностей.
И утопия броска в будущее, и утопия возвращения в прошлое оказались настолько нереальными и несимпатичными, что восторжествовало меньшее зло. Если вспомнить теодицею блаженного Августина (“зло – меньшее добро”), можно представить себе, что мы существуем в несколько вывихнутом времени. На самом деле ситуация “меньшего зла” очень психологична и весьма характерна для современного сознания. Вспомним: деньги как всеобщий регулятор – меньшее зло по сравнению с идеологией; “демократия – отвратительный способ правления, но лучшего я не знаю” (Черчилль) и т.п. Таким образом, и противозачаточные таблетки – меньшее зло по сравнению с нежелательными детьми, и аборты – по сравнению с детской преступностью и нищетой. Вообще прекращение существования человеческого рода – меньшее зло по отношению к тому разрушению, которое современная цивилизация может принести Земле и всему космосу (здесь смыкаются крайняя фашистская и экологическая утопии).

С.Т. С этим трудно не согласиться. Но правило добра как “меньшего зла” действует именно в социуме, а когда его начинают использовать по отношению к конкретному человеку, нет ничего кошмарнее. Впрочем, и любое правило, будучи приложено к личности, вызывает ощущение “кривой линейки”. Но в этом-то и состоит главная ловушка нынешней темы: мы ведь говорим о вещах личных, таинственных, сокровенных. Управлять рождаемостью – это почти как управлять любовью. Да, мы понимаем, где “меньшее зло” для народа, нации, может даже для человечества. И что же дальше? Можем ли мы прямо или косвенно повлиять на то, насколько желают, любят, хотят любить детей наши современники? Да и не даст ли попытка подобного влияния прямо противоположные плоды?
Я вот недавно познакомился со статистикой, в которую, честно говоря, отказываюсь верить. Скорее всего это преувеличение (ВЦИОМ – довольно непрофессиональная контора), и все-таки нет дыма без огня. Так вот, утверждается, что, по данным недавних опросов, почти 80 процентов матерей в России не просто не любят, но ненавидят своих детей. Даже если это число преувеличено в пять раз, все равно страшно. На мой взгляд, эти цифры куда страшнее, чем все разговоры о падении рождаемости. Но опять же что тут можно сделать? Государство уже не раз вторгалось в дела семьи. И никогда ничего хорошего из этого не получалось. Да разве вообще эта проблема решается политикой, деньгами, стимулами или запретами? Она сродни тому, как сделать людей счастливыми. Никак. А все-таки сегодняшнее положение для России кажется критическим. Конечно, оно объясняется той пропастью между поколениями, которая возникла после 1991 года, неустроенностью, потерей идеалов... Конечно, все так или иначе изменится со временем. Да только времени этого у нас не так много. И может быть, единственное, что по нашей части и чем мы можем помочь, – нужно успеть перебросить мостик между поколениями, пока эта пропасть не сожрала всю любовь между родителями и детьми.

С.Н. Я тоже знаю эту статистику. Вернее, слышал о ней. Но весь мой человеческий опыт ей противоречит. Поверьте мне, я много поездил по России, был в самых разных местах – от Сибири до Калининграда, но нигде ничего подобного не видел. Скорее люди живут детьми, их успехами и неудачами. Как и раньше, сублимируют на них свои надежды и поражения. Речь, разумеется, идет об уже появившихся на свет детях.
И, увы, я вынужден категорически не согласиться с Ташевским... Единственно, на что стоит сейчас уповать, так это как раз на то, что коллективный, соборный, государственный, в конце концов, разум окажется больше, значительнее, чем совокупность частных разумов (так порой в России бывало). И решение демографической проблемы лежит, как мне кажется, совсем не в личной области, а в области, крайне от нее отчужденной. В праве и в политической стратегии. Ни уговоры, ни художественная литература, ни проповеди ничему не помогут. Мы должны создавать законы, которые бы отвечали не только интересам ныне живущего поколения, но всей исторической перспективе. Разумеется, мы не избавимся от того, что эта перспектива будет представлена в рамках нашего видения. И все же...
Дайте людям законы во имя интересов страны, презрите их конкретные потребительские потребности. Пусть эти законы их поначалу немного ломают: ломают лень, ломают себялюбие, ломают частнобуржуазные представления о взаимоотношениях семьи и государства. Пройдет десять лет, и все привыкнут жить в новых обстоятельствах, под новым давлением (без давления человек не живет).
Но при этом государство как выразитель соборного интереса должно взять на себя ответственность за воссоздание единой ткани прошлого, настоящего и будущего. И прежде всего решить проблемы беспризорных. Ибо они вопиют к небесам. Но это уже другая тема для разговора. Думаю, что у нас она не за горами...

Д.Б. Мы просто слишком напуганы опытом коммунизма. И чем быстрее мы избавимся от этого испуга, тем лучше. По крайней мере выход из кризиса может быть найден, только если не потакать собственному разрастающемуся “я”, напротив, преодолевать его, ограничивать, жертвовать им. В этом, собственно, ничего нового. Краеугольный, простите, камень православной этики.
Парадокс заключается в том, что, лишь “снимая” себя в себе, человек остается собой. Только вернув связь с прошлым и с будущим, научается жить настоящим. Обретает полноту, делясь, и получает свободу, когда не боится отдавать свое время другим.

А.П. Человеческая жизнь, наверное, вообще строится на парадоксах. Но власть числа, которая укоренилась в современном обществе, ведет нас к гибели. При этом она выглядит самой объективной, самой безболезненной властью по отношению к живущим. И она же – жесточайший террор по отношению к неродившимся.
Ряды теней встают за вашими спинами, муравьи из общества супермаркета. Вам не страшно?

Рисунки Анастасии Рюриковой-САЙМС


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru