ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ
Ночная пионерская зорька, или Быть
Стивеном Кингом
Из книги “Философия общего детства”
Первый, сугубо неофициальный и самый
сладкий (по сей день) гонорар за литературное
творчество был получен 11 лет от роду.
Не совсем, правда, за литературное. Страшные
истории бытовали только в устном варианте. Зато
были они эксклюзивно-авторскими и рождались на
ходу.
По возвращении из 40-суточного (полторы смены)
кошмара под названием пионерлагерь, куда меня
сослали в первый и, к счастью, в последний раз,
мелькнула мысль – се был провидческий задел на
будущее – записать все, что я понарассказывал
товарищам по несчастью. Но фольклор на то и
фольклор: письменная фиксация убивает его.
Это чувствовалось задолго до отягощения высшим
филологическим образованием.
Детский фольклор последней четверти XX в. питали
две стихии – СТРАХ и СМЕХ.
Все, о чем вещал Бахтин в связи с Рабле,
охватывало три времени года. И в основном светлую
часть суток. И соответственно, две социальные
институции – Школу и Улицу. Анекдоты и песенки
как проявления смеховой культуры доносились и до
лета. Но там царил Великий Страх.
Избавившиеся от родителей летние дети без всякой
астролого-психологической поддержки (и по
абсолютно точному диагнозу Голдинга в
“Повелителе мух”) верифицировали свое будущее:
кто будет бить и кому быть битым.
Последние защищались. Кто как мог.
Одной из форм спасения был устный рассказ.
Желательно страшный. Оптимально — после отбоя
(когда отбиваться уже бессмысленно).
Самый культурный из отряда, самый толстый, а
потому и самый беззащитный мальчик, не
произносивший к тому же три-четыре согласные (над
ним издевались даже половозрелые пионервожатые
и старая тетя-воспитательница), он, кажется,
единственный, кто знал ответ на
сакраментальность, почти по Гайдаю: “Как пройти
в лагерную библиотеку?”, так и спасался до поры:
поэпизодно, с описаниями природы (!) пересказывая
“Айвенго” и – кстати, о Бахтине – во всех
подробностях детский (Заболоцкий) вариант
“Гаргантюа”.
Я дивился его искусству косноязычного
пионера-демосфена, но с тех самых пор не люблю ни
Скотта, ни Рабле. Слишком уж устойчивы детские
воспоминания: Толстяка все равно били. За то, что
медленно бегал, за то, что толстый, и т. д. И это
было пострашней всех страшных историй.
Брать в лагере – смекнул я быстро – надо было
другим. Не книжным знанием, а подлинным,
выстраданным, рождавшимся из самых глубин
Древнего Ужаса фольклором, которому изрядная
культурная подпитка XIX–XX вв. – особо
синематографа – вовсе не мешала. Даже напротив.
Про синие руки, черный-черный дом, гроб на
колесиках и “ОТДАЙ МОЕ СЕРДЦЕ!” я слыхал и
раньше – от деревенско-поселковых сверстников
на побывках у дедушек-бабушек. Но там эффекту не
способствовали даже августовские сумерки,
спотыкающиеся о лоб ночные жуки и что-то
жутко-нежно проползающее из стога сена по спине в
кульминационный момент.
К тому же я знал, как пройти в библиотеку и в
осенне-зимний период, а потому не удовлетворялся
однообразием ветшавшего на глазах сельского
фольклора. Лагерные байки того же свойства – про
черные дома и гробы – давали хорошую почву для
структурологической разминки. Выявлялись,
простите уж, три источника и столько же составных
частей.
Первое – основательно подзабытые детские страхи
от сказок, целомудренно переведенных в
безоблачные хеппи-энды Трех поросят и Красной
Шапочки (эта история, кстати, в подлиннике –
авторская и для взрослых). И – в “Бежин луг” с
его незабвенным “Бя-яша-бяша”. Словом, тяжкое
прошлое. Но уже авторизованное.
С плодами воображения смыкались реальные угрозы
взрослых. Про дядей и тетей, уводящих детей
незнамо куда, после чего никто не возвращался.
“Формула” Карлика Носа и, как позже выяснилось,
Булгакова: берегись незнакомцев, особо – старух
с крючковатым носом и мужиков с мешками.
От Гауфа – Гофмана – Гримм – Гоголя (почему-то в
основном на “г”) с их бесцеремонно-авторским
вторжением в мир детских ужасов дорожка
мальчиков и девочек с пальчиками (частенько
отрубленными в пионерском фольклоре) вела в
объятия самых страшных томов “Библиотеки
приключений”: мир скелетов «Острова сокровищ» и
«Затерянного мира», «Всадника без головы» и
вожделенных “Вечеров на хуторе…” вкупе с
“Вием”.
А уж тут был лишь шаг до важнейшего источника.
Кино уже стало “распространенным способом
мечтания” (В.Маканин).
По легенде, “Звездные войны”-1 родились так.
Джордж Лукас “косил” от Вьетнама и в течение
нескольких сеансов быстро-быстро пересказывал
докам-психиатрам свои видения – все новые и
новые приключения Джедая и Ко. Шизофрению себе
обеспечил. Одно слово – мастер.
Никаких “Войн”, тем паче Хичкока, мы в детстве,
ясное дело, не видали. Зато у нас был маэстро
фольклорных ужасов – сказочник Роу, еще
упомянутый “Вий” и, конечно, “Фантомас”.
Собственно, от “Фантомаса” я и шел, 11-летний,
присовокупив профессора Мориарти (спасибо сэру
Артуру) и структурно-мотивный анализ страшной
истории. (Спустя 10 лет ни “Морфология сказки” В.
Я. Проппа, ни труды А.Греймаса и Тартуской школы
по фольклору ничего нового к моему детскому
всеведению не добавили.)
Модели были простыми. Девочка (реже мальчик)
нарушает запрет (типа седьмой жены Синей Бороды,
Маленького Мука и т.д.) и попадает в запретную
комнату, где сходятся потолки (привет “Колодцу и
маятнику” мистера По), или садится в
“музейно-антикварное” кресло, где ее тут же
пронзает нож (вариант: хватает за горло черная
рука).
Юноша встречается с девушкой, но только по ночам:
та все время уходит до 6 утра на кладбище. Однажды
юноша… И любовь не побеждает смерть. Словом, в 12
часов по ночам из гроба встают все кто надо,
выезжают черные трамваи, которым не нужны рельсы,
и т. д. Старухи уводят девочек-девушек-мальчиков,
которым иногда удается спастись, усадив в
упомянутое кресло самих старух (это уж совсем про
Иванушку, Ягу и печку). Ну еще два-три варианта с
вампирами и черными домами.
Прослушав первую историю с плохим концом и вяло
как-то пересказав ее, я неожиданно открыл
принцип. На рубеже миллениума это будет названо
“сиквелом”, т.е. “Очень страшная история”-2-3-4 и
т. д.
Всеми креслами, старухами, гробами, дуплами в
черных лесах, выводящими в иные миры, и т.д.
заведовал страшный Профессор. Два избыточно
политкорректных для 1976 г. героя: трусоватый
мальчик и смелая девочка, что льстило прекрасной
части лагерной аудитории и аукалось на танцах и
во время ночных поцелуев – все время
уворачивались от синих рук и еще черт-те чего, что
взбредало мне в голову по мотивам
вышеперечисленных источников. Они продолжали
охоту за Профессором. Порой подключались
взрослые на манер МЧС, но, к радости слушателей,
они-то и гибли первыми, не дожидаясь продолжения
сериала.
Весь июнь 1976-го лили дожди. Вечером шла премьера
“Вечного зова”, собиравшая всех. Тихий час,
остаток времени до ужина и отбой были наши.
Когда я уставал, заступал Толстяк с “Айвенго”.
Но щедро поименованные рыцари с какой-то
невнятной Ребеккой были послабее моего
Профессора с анонимными Девочкой и Мальчиком. К
тому же “пилотный” выпуск собственной
страшилки превзошел все ожидания.
Ко мне подошел розовощекий застенчивый Кирилл,
которого били еще чаще, чем Толстяка, и тайком
позвал в прачечную. Место, которое не любил никто.
Каждый день Кирилл писал отчаянные письма домой,
чтобы его забрали, но его почему-то не забирали,
хотя мама три
раза в неделю приезжала и кормила его в дальней
роще, за оградой лагеря. Кормили нас и так неплохо
(лагерь был элитный), но бедная мама думала, что
все беды от неправильного питания.
В дурно пахнущей сырости лагерной прачечной
Кирилл открыл коробку. В ней были выпеченные из
песочного теста грибы, посыпанные сверху
корицей. У них были разноцветные шляпки, а росли
они на зеленой траве, сделанной из глазури.
– Ешь, – сказал он.
На следующий день я, к радости Кирилла, рассказал
про новую пакость Профессора – лес, где грибы
охотятся на людей.
К четвертой-пятой серии триумф достиг апогея:
вместе с Профессором я вырвался на межпланетные
просторы – куда там Лукасу. После этого мы долго
носились по ближайшему болоту в поисках черных
дыр, вымокли насквозь, а потом девочка Таня сама
предложила высушить утюгом мои штаны, глядя, как
я пытаюсь их аналогичным образом сжечь…
Страх оборачивался миром и дружбой. Но – лишь с
мирно-бессильными мира сего. Те, кто бил, не
слушали никаких историй. Участи Толстяка и
Кирилла я не избежал.
До пришествия в СССР Стивена Кинга с “Запретной
зоной” оставалось всего три года.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|