Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №75/2003

Вторая тетрадь. Школьное дело

ЯЗЫКИ ШКОЛЫ 
 

Людмила КОЖУРИНА

...Это и был самый главный ученик в моей жизни

Он плохо учился. Он был закомплексован.
Но именно он открыл мне мой собственный путь...

Почему-то так устроена школьная жизнь, что слишком легко сбиваешься на фальшь.
Вечный двойной стандарт существования учителя: «Я должен быть не таким, какой я на самом деле, а таким, каким я должен быть!».
При том что на самом деле детям требуется совсем другое. Как минимум – наша честность перед самими собой.
Многие не выдерживают и бегут из школы – но не от низких зарплат, не от трудностей педагогической работы, а от невозможности жить в этом двойном стандарте.
Думаю одно – говорю другое. Делаю по-своему – пишу так, как требует стандарт поурочных планов, стандарт заполнения классного журнала или стандарт отчетности...
Многие ломаются и смиряются. Привыкают к этому двойному стандарту как к норме жизни.
И лишь некоторые находят в себе силы остаться самими собой. И счастливы дети, которым довелось с ними встретиться.
Путь настоящего учителя – это не путь победных реляций, успехов, побед, достижений и удач. Путь настоящего учителя – это путь поражений, самообманов и мучительных размышлений. Это путь выстраивания в себе человека – на глазах у детей и в диалоге с ними.
Настоящая педагогика драматична.
Как только исчезает этот драматизм, как только учитель осваивает пресловутое «методическое мастерство» до такой степени, что без всяких проблем управляет учебным процессом и детским коллективом – педагогике приходит конец. Приходит конец ее реальному содержанию, которое по сути своей есть вовсе не процесс технологичного научения ребенка чему-либо заранее известному, а открытая встреча двух миров – мира культуры, представителем которой пытается быть педагог, и мира детского сознания, которое обладает собственным мировоззрением.
Сама суть педагогической деятельности – в проблемности, в драматической открытости диалога с ребенком, а вовсе не в сумме более или менее эффективных методических приемов.
И потому о реальной, о невымышленной педагогике говорить так трудно.

Осень… Первый год на своей памяти я не охвачена школьной лихорадкой, от этого болею. То ли адреналина много, то ли эндорфины не вырабатываются – отсутствие школьной жизни нарушает химию моего организма. Привыкла. Втянулась. Впала в зависимость. Подсела. И как там еще говорится у наркоманов?
А ведь все двадцать восемь лет было и невкусно, и противно. Школа только и делала, что обтачивала меня, а я… ну нет, я не из прочного материала, я по слабости не боролась, а уклонялась. Конечно, я не думала, что уклоняюсь, но когда вдруг посреди разговора с вышестоящими товарищами у меня возникала резкая боль в затылке, я ее не терпела. Увольнялась. Когда голова проходила, а ученики приходили, я снова начинала устраиваться. Получалось, что в одну и ту же школу я устраивалась по два, по три, по четыре раза.
Мое устройство/неустройство в школу всецело зависело от директорского настроения, которое, как ни странно, определялось моими амбициями: нет амбиций – хорошее настроение; где-то прозвучала, опубликовалась, учиться поехала – уже хуже. В пору моего педагогического расцвета настроение моих руководителей было очень плохое: мне отказывали в часах и даже в классном руководстве. Оставаясь любимой учительницей своих учеников, успешно репетируя чужих, я имела самое неудобное расписание, вела самые слабые классы и подвергалась самому пристрастному контролю.
Если бы по окончании института я хоть на миг заглянула в этот кошмар, то не выпендривалась бы: «Кто-то должен и в школе работать!», а послушалась бы своего научного руководителя: «Почему бы тогда не пойти в санитарки, кто-то должен горшки выносить!» – и поступала бы в аспирантуру… Впрочем, дальнейшее я не могу вообразить. Реальные страсти и переживания столпились для своего проявления.
…Далекий красивый город, куда я приехала жить по окончании института, был большим и просторным. Но свободного места учителя русского языка в нем не было. Я достала из чемодана рекомендательное письмо моего научного руководителя («На всякий случай, мало ли...») к заведующему кафедрой русского языка местного университета и отправилась по адресу.
Рассматривая по пути дома и людей, я вдруг остановилась как вкопанная. Широченный проспект начинался литыми двухметровыми буквами: Большевистская улица. Почему не Большевицкая? Рыбак – рыбацкий, калмык – калмыцкий, большевик – большевицкий; но фашист – фашистский, большевист – большевистский? Нет, я совсем ничего не понимаю в русском языке! Тогда какое право я имею идти в аспирантуру на кафедре русского языка? Блестящие железные буквы вынесли мне приговор: я повернула назад.
Слово, не по правилам образованное, но узаконенное в языке, определило мою дальнейшую жизнь: по большому блату я устроилась в школу.
«Кого нам прислали, они там что, с ума посходили?» – приветствовала меня школа. Это была школа-восьмилетка в рабочем районе. Такая школа, в которой никто не хотел вести выпускные классы. И мне, молодому специалисту, были не рады. Я и вправду плохо знала школьный учебник, называла притяжательные местоимения прилагательными, окончание – флексией и считала, что без учения о фонеме дети не могут обойтись, – все по курсу высшей школы.
«Первая заповедь директора – престиж школы. Первая заповедь завуча – расписание. А первая заповедь учителя какая? Дисциплина! Понятно?» – напутствовала меня завуч, разложив мои восемнадцать часов в шесть дней и в две смены и не сообщив, как именно следует управлять сорока восьмью подростками с горящими глазами и подвижными телами.
«Ну что вы орете на всю школу, – заглядывала она порой к нам, – уже хватит учителя проверять, пора к экзаменам готовиться!» На перемене я спрашивала ее, что значит «учителя проверять», она не отвечала, только сокрушалась: «И чему вас в институтах учат?» Действительно, курс «Дисциплина на уроке» мы не проходили, и я попросилась на урок к опытному учителю. Учительница математики, женщина пенсионного возраста (при Сталине училась и начинала работу в школе!), славилась абсолютной дисциплиной: «На ее уроке муха не пролетит!»
О да! Уже перед входом в класс лица детей окаменели, глаза погасли. Дверь распахнулась, и … «Девочки заходят. Теперь мальчики. Так. Руки на стол. Ноги перед собой. Осанка! Двое к доске. Трое по карточкам. Открываем домашнюю работу…» О чудо! Те же дети – и совсем-совсем другие. Вот что значит мастер. Вечером я пишу письмо маме и сообщаю ей, что готова отдать на отсечение левую руку, чтобы у меня так было.
Окрыленная, утром открываю дверь в класс: «Девочки заходят…» – но врывается живой клубок и катится вдоль доски к окну, там распадается на отдельных людей. «Что это было?» – «Новая игра: кто первый зайдет, тот шестерка». О Господи, уголовщина какая-то! «Все, сели. Руки на стол. Ноги перед собой!» – и… дружный хохот навстречу моему командирскому возгласу. Как же они потешались, передразнивали, некоторые даже закидывали ноги на стол и вытягивали руки перед собой! Было очень смешно, и я смеялась от души. Однако успокоились, урок отсидели более-менее прилично. Видимо, прониклись моей проблемой.
За все последующие годы учительства я так и не научилась «подмораживать» детей. Каждый урок вновь и вновь завоевывала их рабочее внимание и сосредоточенность. Весной этого года на один из последних моих уроков заглянула завуч: «Что тут происходит?» – «Мы готовимся к контрольному диктанту». – «А почему шум?» – «Потому что готовимся». Кривая усмешка. Круг не разомкнулся. Даже необычайно высокие результаты диктанта не спасут репутацию учителя, если в классе шум, дети выкрикивают с места, вообще как-то живут на уроке. Даже тридцать лет спустя. Даже в центре Москвы.
Понятно, что теперь много разных школ – как же, слушаю, читаю, общаюсь. Но я в них фатально не попадаю.
Еще в восемьдесят седьмом, в разгар очарования переменами, я, начитавшись самой радикальной в то время газеты – «Учительской газеты» (ее тогда выписывала вся страна: и врачи, и инженеры, и продавцы), была выдворена с педсовета, который почти весь вытерпела, но под конец, когда завуч стала обязывать всех подписаться на газету «Правда» хотя бы вдвоем на экземпляр, я громко воскликнула: «А давайте лучше на троих!»
Всем смех, а мне горе. Я шла домой и завидовала галкам на заборе. Почему люди не летают, как птицы? Дома я написала письмо в «Учительскую газету», выразив желание работать в какой-либо прогрессивной школе.
Уняв тоску таким образом, я была крайне удивлена, получив ответ. Корреспондент «УГ» Адамский приглашал приехать и поговорить. Ничего себе! Так бывает? Но воочию этот Александр Адамский меня сильно разочаровал. Долго выспрашивал о том о сем, потом сказал, что мне не будет хорошо ни в одной авторской школе, потому что там надо обслуживать чужую методику, и не лучше ли мне заняться личным самоопределением внутри клуба «Эврика» – вот имена, адреса, даты.
В общем, ничего конкретного. Зря съездила. Я только и делаю, что сама с собой определяюсь: придумываю уроки (чтоб писали и читали), держу театр (чтоб дружили и любили), организую походы и поездки (чтоб принимали самостоятельные решения). А от общения с педагогической наукой меня отворотило еще четыре года назад, когда я на свою голову согласилась участвовать в экспериментальной работе по новому учебнику.
Нет, начало было самым благоприятным. Из Москвы приехали два кандидата наук, привезли кипу самодельных книг с новыми текстами и заданиями к ним. Только и требовалось, что вести по ним уроки и все описывать да раз в месяц проводить уроки в присутствии авторов. Ради этого мне наконец дали самый лучший четвертый класс. Разумеется, лучшим он был в глазах завуча: «Это такие дети, что, если учитель вышел из кабинета – пусть хоть на целый урок, – они не шелохнутся!».
Не представляя, зачем учителю покидать класс на целый урок, я повела детей «на поляну». Каждый сел под свое дерево и съел свой завтрак. Играть они не стали. Сами встали в пары и пошли из леса. Я плелась у них в хвосте и страдала, еще не зная, что вон те самые тихие мальчики со временем получат приличный срок за применение ножа в пьяной драке, а вон тот аккуратненький через пять лет повесится, а эти две большеглазые девчушки-молчуньи в 13 лет встанут у дверей ресторана и так и будут там стоять по сю пору; зато вот эта спотыкающаяся о корни девочка, которая все время глядит по сторонам, через двадцать лет станет лучшим в городе врачом-кардиологом. Тогда же мои страдания казались мне связанными с предстоящим экспериментом: вряд ли такие дети смогут давать те ответы, на которые рассчитывают авторы вопросов нового учебника.
Так и пошло: «Почему именно Даша нашла цветок?» (А.Платонов. «Неизвестный цветок».) – «Потому что дело было на пустыре, тут больше никто не ходил». А надо отвечать «по тексту», то есть рассказывать, как девочка страдала и поэтому смогла увидеть красоту цветка... «Кто такие титаны?» – «Это такие печки в ванной». И так далее. Я могла бы работать с такими ответами без посторонних глаз, но меня настоятельно просили «ничего не менять» в вопросах, потому что это не случайные вопросы, а «продуманная система». Если дети неправильно отвечают на вопрос, я должна об этом сказать (написать) авторам и смело задавать следующий вопрос.
Исполнить этот завет было невозможно: урок никак не склеивался, потому что дети на все вопросы отвечали «неправильно». Ни прервать детей, ни прекратить эксперимент я не могла – правда, по разным причинам. И я проявила сообразительность. Накануне приезда авторов я проводила нормальный урок по тексту, то есть мы блуждали, как хотели и могли, а на демонстрационном уроке я задавала «их» вопросы, и тогда в ответ звучало хоть что-то похожее на «предполагаемые ответы учащихся».
Кому это было нужно? Для сотрудников НИИ АПН мы были простой статистической единицей: издавался тот учебник, в апробации которого приняло участие какое-то определенное количество учителей (то ли 250, то ли 176, я не запомнила). Моему завучу проведение в школе «всесоюзного эксперимента» помогло стать директором. Но дети и я от участия «в чужих играх» устали безмерно. Да, мы познакомились с новыми произведениями, но за счет колоссальной перегрузки, потому что никто не отменял прохождение государственной программы и не освобождал нас от участия в традиционных школьных мероприятиях. За это не было никакой доплаты, но, что важнее, за этим не стояло никакой перспективы!
И после этого мне предлагают участвовать в каком-то клубе «Эврика», снова играть в «чужую игру»? Дудки! Я вернулась домой и с новым ожесточением взялась за работу, самостоятельно переживая отчаяние и успехи, мужественно принимая разносы и благодарности, в одиночку изучая «новые педагогические технологии».
Не было такой педагогической системы, которую я не попробовала бы применить. Работала и по таким, в которых ученик представлялся «огурцом в банке с рассолом, где он хочет не хочет, а засолится обязательно»; вникала и в такие, которые предлагали изучать с детьми «всю архаическую правду культуры» и спрашивать у пятиклассников, читающих пушкинскую «Сказку о мертвой царевне», чем именно ударился королевич Елисей о гроб невесты милой, если учесть, что хрусталь – культурный символ девственности.
Или вот еще панацея: авторская методика изучения русского языка на основе мнемотехники. Ура! «Дети, посмотрите на этот большой список словарных слов! Теперь вам не придется их запоминать, достаточно произнести стишок. Давайте хором:
«О» иль «а»? – себя спрошу.
Сомневаюсь – «о» пишу!
Молодцы! Пишем: корзина, котлета.... Женя, ты почему пишешь «карзина», «катлета»...?
– А я не сомневаюсь!
«...Э-э-э...». Моя челюсть отвисает. Немая сцена. Вслед за тем методичка летит в мусорное ведро: «Спасибо, Женя, ты меня образумил».
И так «чем далее, тем страньше». Подобные «инновации» одобрялись администрацией, я даже получила «Учителя-методиста», а чуть позже аттестовалась на высшую категорию, но меня не покидало острое ощущение, что вот-вот или горшок лопнет, или цветок погибнет.
Памятная встреча в кривом коридоре редакции «УГ» начинала приобретать в моем сознании все более привлекательные очертания. Я подробно прочитывала все «эвриканские» полосы газеты, их романтический дух казался чистым и родным. Я вдруг действительно «определилась»: выбрала себе движение «Школа диалога культур», поехала на семинар.
Шок – это само собой. Там все пребывали в трансе. Шло творение небывалого педагогического мира: комментировался прямо-сейчас-ведущийся радикальный эксперимент. Эти люди уже успели освободиться из зоны официальных программ и методик и теперь как раз вырывались из Эльконина – Давыдова! Материально зафиксированные результаты действий педагогов – тетради, рисунки, стенограммы уроков – лежали тут же. Пока жарко обосновывалось бытие учителя-ученого и формулировались основания диалогического образования, я потихоньку стащила одну тетрадь по русскому языку, но и глазам не могла поверить, что, исправив двадцать ошибок, учитель ставит за работу большую пятерку.
Так близко к реторте, в которой выплавляются новые смыслы, я еще не стояла (не сидела). К тому же некоторые смыслы были просто моими «волшебными думами»: про письмо и мимесис, про внимание к детским текстам и про положительное отношение к их недостаткам. Во мне проснулся алхимик: надо делать добро из зла, потому что его больше не из чего делать… Это было глубочайшим потрясением. Я приехала домой и уволилась из школы.
Не сразу, конечно, а тогда, когда новое зрение сделало невыносимыми показные мероприятия, невозможным стандартный урок, а учительские амбиции – отвратительными. Завуч обвинила меня в плохом знании текста «Отцов и детей» и в неподготовленности к уроку за то, что я произнесла невинную провоцирующую фразу: «Не помню, в какой ситуации Базаров произнес это» – дети охотно пересказали ее и потащили урок дальше, но резюме: «Было время – был учитель, а теперь что с вами стало? Прячетесь за спины детей. А кто им знания даст?» – звучало удручающе.
Тогда, когда на разборе урока знаменитой учительницы я позволила себе фразу «Так нельзя изучать сказку»: спрашивать у детей, хорошая мачеха или плохая, потом прикреплять на доску карточку с черным словом «мачеха», после чего прикреплять карточку с красным словом «падчерица»; и дети должны расположить около каждой из них остальные карточки – «трудолюбие», «злость», «доброта» и т.д. При чем тут «нравственное воспитание» и не «авторская методика»?
Прежде я промолчала бы, но теперь нажила могущественного врага. В общем, чем глубже я погружалась в идеи и тексты Школы диалога культур, тем труднее, невыносимее становилась моя жизнь. Со страстью неофита я устраивала себе «подлинное бытие на слабо натянутой проволоке», в принципе несовместимое с укладом школьной жизни: открытые уроки без подготовки «проваливались», расхождения с программой не одобрялись, и вот уже одна коллега называет меня «пародией учителя» (видимо, хотела сказать «на учителя»).
Но не это терзало меня, а ситуация, которая в народе обозначена пословицей «Молодец против овец, против молодца – сам овца». Оказавшись чужой среди своих, я и в ученом мире не была «дома». Понимала, слушала, разделяла – но молчала. Причем не день, не месяц, а годы. Это не было страхом «сказать не то» – там все говорили «не совсем то». Но говорили особенным образом, порождая свою мысль во время речи. Вот человек вслух подбирает слова, перебирает несколько, потом говорит, что «на самом деле» (это у них был любимый оборот) он имеет в виду совсем другое. И вот это меня страшно волновало. Я-то привыкла говорить уверенно и правильно: зачем нагружать детей на уроке или коллег на педсовете словесными поисками и находками. Ты приготовься, продумай, а потом скажи. Но именно заготовленные речи (а таких тоже было немало в обсуждениях ШДК) оказывались самыми неинтересными. И я (дома, конечно) стала пытаться говорить «как они», то есть начинать говорить не тогда, когда уже все сформулировано в голове, а тогда, когда смутное чувство смысла только возникало.
Мои опыты на подругах-коллегах – кухня, чай – были успешными: мысли возникали ниоткуда, сами собой, и были они и свободнее, и лучше меня. Они вызывали у людей огромное доверие. Меня стали искать для обдумывания открытых уроков, для описания опыта работы и просто для разговоров о происходящем в школе. И вот тогда я перестала ездить на школу. Я решила изменить жизнь и уехала жить в деревню.
Впрочем, «деревня» – это громко сказано. Большое село, преуспевающий совхоз и школа-новостройка со всеми удобствами, главное из которых – преданный школе и детям директор.
Он хорошо проявил себя в первый же день, когда на уроке в одиннадцатом классе в меня полетели книги современных писателей, которые я раздала для докладов: «Вы должны давать нам знания, а не книги!». Я была столь ошеломлена, что выскочила в коридор. Директор уже был там. Он завел меня в класс и, стоя у доски, произнес довольно странную, но удивительно точную в данной ситуации фразу: «Ну что? Как говорится, не суй свой нос, не зная броду?» Обе конфликтующие стороны приняли ее на свой счет: девушки стали собирать книги, как бы винясь в хамстве, а я села на стул, осознав вопиющую неадекватность своего методического захода.
В девятом классе был ученик, который писал работы, до сих пор мною не виданные: «Все ожило в природе, и Пушкин перечислит, а Ленский все лежит и никогда не встанет. Поэт своей несчастной чести погиб. Как сказал поэт, я тебя породил, я тебя и положу вечно лежать на полке, пока не уйдешь от власти волшебного пера»… Волнующие душу верлибры выходили из-под его пера за 5–7 минут, отведенных на письменное подытоживание содержания урока.
«Не смейте читать мою работу! Вы вчера специально ее оставили поверх тетрадей в учительской, чтобы меня перед всеми опозорить!» – «Да нет, что ты, это правда очень хорошо написано, а тетрадь положила сверху, чтобы с нее начать!» – «Это глупость, понимаете, глупость!»
Понимаю: это истерика. Страх, просто страх новорождающейся в письме личности. Но обратно, в немое Ничто, эту личность ты уже не засунешь!
Это и был самый Главный Ученик в моей жизни. А встретить Своего Ученика – такое же счастье для учителя, как для любого человека – повстречать Своего Учителя. Этот юноша содержал в себе характерные черты учеников вообще, но и был особенно-моим: язык в нем жил какой-то отдельной жизнью, повелевал им. Они почти никогда не понимали друг друга, и тогда я посредничала. На уроке, разумеется, поэтому весь девятый класс ждал наших баталий, и кто хотел, мог в них участвовать. А он ругался и писал все точнее и лучше – не только в классе, но и дома.
И все же на экзамене струсил, не пропустил язык вперед, вообще без него обошелся – прикинулся «валенком»... Это было самым большим моим педагогическим поражением.
Он плохо учился… Но, начав записывать за ним («мевоветное веденье» – в его орфографии), я до сих пор не могу остановиться и записываю за всеми учениками – у меня уже приличная картотека неправильностей-поэтизмов.
Он был неаккуратен... Но, привыкнув внимательно разбирать его каракули, я научилась находить нечто потрясающее в любой бессмыслице, которую приходилось разбирать потом.
Он был закомплексован… Но, стремясь как можно деликатнее говорить о его работах, я впервые поняла, что школьное письмо – это такое глубокое лингво-педагогическое явление, что на его изучение не жалко жизнь положить.
И он не верил мне!!! Но я, отстрадав это, все-таки доказала свою правоту: написала и защитила диссертацию о поэтике школьного письма.
Где-то он теперь?
Я поворачиваюсь к окну и вижу воробья, покачивающегося на ветке облетевшей сливы. Ему нет дела ни до тяжелых плодов, которые совсем недавно так плотно усыпали ветви, ни до морозов, которые вот-вот ударят. Чирикает и качается. «А мог бы жизнь просвистеть скворцом, / Заесть ореховым пирогом, / Да видно, нельзя никак…»
Рядом со мной – моя рукопись: справочник-хрестоматия для учителя, разделяющего идею развития ребенка посредством письма. Я не могу собраться с духом и снова развязать тесемки папки, увидеть убивающе категоричные пометки редактора издательства: «ученики так не могут писать», «так не бывает», «некорректно», «ничего они не сделают», «учителя не знают таких слов», «выполнение этого упражнения вызовет нерабочую атмосферу в классе» и прочее в таком же агрессивном духе. Она мне не верит! Она затыкает уши и нос, знать не хочет, «из какого сора…». Она брезгует.
Выходит, ты все еще прав, мой неразвившийся гений, сельский шофер, выпивоха и книгочей!
И я должна встать и идти дальше.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru