КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД
Два дерева как символы судьбы
«Сирано де Бержерак», переведенный на
японский Тадаси Судзуки
Вместо этих заметок можно было бы
опубликовать рассуждения постановщика «Сирано
де Бержерака» японского режиссера Тадаси
Судзуки и этим ограничиться. Вслед за ним
повторить, что «Сирано», равно как «Дама с
камелиями», – великая история чистой и
возвышенной любви. Обязательно добавить об
особой жизни главных героев, отличной от
остального общества, и «так и не сбывшейся чистой
и возвышенной любви».
Рассуждения можно продолжить, но представления о
том, как все выглядело на сцене во время
фестиваля, они все равно не дают. «Сирано»
ставили на русской и советской сцене
неоднократно, но рядом с любовью, не затмевая ее,
в спектаклях жили мотивы, которые можно назвать
общественными. Война, в ней участвовали гасконцы
и на ней погиб возлюбленный Роксаны Кристиан,
веселый бунт простонародья против надоевшего
велеречивого трагика Монфлери, дуэль
поэта-забияки с аристократом, посмевшим
непочтительно намекнуть на огромный нос Сирано,
дуэль, когда он под сочувственные клики толпы
сопровождает каждый удар шпаги остроумным
рефреном.
Весь этот «общественный фон» в спектакле Судзуки
отсутствует. Торжествует любовь. Не happy end, а
Любовь, и если кому-либо придет в голову
усомниться в этом (хотя вряд ли найдется столь
жестокосердный зритель), музыка Верди, его
«Травиата», а именно в нее погружен спектакль,
его сердце размягчит.
Теперь, наверное, настало время сказать о том,
чего в размышлениях знаменитого режиссера не
прочтешь.
Заранее прошу прощения за несколько вольное, но
пришедшее само собой сравнение между
художеством и созданиями техники. Между
творениями ума, знания и воображения как в одном,
так и в другом случае. В обоих мастерство бывает
настолько безупречным, что способно вызвать
эстетические чувства.
Не будем смешить народ и ставить знак равенства
между безупречно сделанным телевизором и
безукоризненным мастерством Судзуки, хотя,
повторим, во всяком мастерстве есть нечто общее,
пусть издалека, но перекликающееся друг с другом.
Но только искусство способно пробуждать в душе
дремавшие или вовсе уснувшие чувства, заново
открыть красоту мира, способность человека к
самоотверженности.
Когда в спектакле появляется несколько женских
фигур в кимоно с зонтиками и, мелко-мелко семеня,
все как одна становятся за столиками мужчин,
сидящих на низких стульчиках, и
медленно-медленно, тоже все как одна начинают
зонтики раскрывать, а потом раз – и те взмывают
над головами и неподвижно застывают, эта не бог
весть какая хитрая художественная находка
достигает того, на что была рассчитана.
Нежно-кремовые женские одежды оттеняются
угольно-черными мужскими кимоно, черными
сиденьями и такими же черными столиками, за
которыми мужчины, не шелохнувшись,
расположились. Мы знаем, что это те же самые
гасконцы, их ждет бой и, возможно, как Кристиана,
смерть (то, что они воины, нам дают понять раньше,
когда мужчины вдруг заполняют сцену и так же
вдруг с воинственным кличем, мгновенно
возникающим и так же мгновенно смолкающим,
выхватывают из складок кимоно блестящие клинки).
Однако, простите, если мы и думаем о войне, то во
вторую очередь, а в первую – о том, что «фоном»
возвышенной любви режиссер сделал торжествующее
искусство. Магическая власть музыки, соединенная
в мизансценах с изысканной красотой японской
гравюры, такой же невычурной, такой же о себе не
заботящейся и такой же безусловной. Небо, облако,
дерево создают настроение, которое в этот момент
владело художником и которое он передал нам.
Деревья на сцене тоже есть. Ветви одного, что в
глубине, окутаны, как снегом, тяжелыми белыми
кистями, ветви другого, оно ближе к авансцене,
голы, и словно с неба, медленно кружась, падают на
землю редкие листья. Кто читал пьесу Ростана, а
большинство смотрящих несомненно помнят, что
осенние листья сопровождают финал, когда
смертельно раненный Сирано приходит в монастырь,
где после смерти Кристиана нашла убежище
Роксана, приходит, чтобы умереть у ног
возлюбленной и позволить догадаться о его любви.
Заметки подходят к концу, но мы до сих пор не
сказали ни слова об исполнителях, и это не
случайно, хотя об одном сказать необходимо. Под
голым деревом сидит и что-то пишет Кёзо –
незнакомая доселе фигура пьесы. Он пишет и
одновременно рассказывает об истории,
проходящей перед нашими глазами. Но не всегда он
только Кёзо – захваченный событиями, он не может
сдержаться и чувствует себя Сирано. Переход из
одного состояния в другое у актера Киёсуми
Ниихори быстрый и безукоризненно правдивый. А в
финале он уже не повествователь, а действующее
лицо. Маска сброшена, и мы видим человека, черты
которого во время действия то и дело угадывали.
Сказать подобное об исполнителях роли Роксаны и
Кристиана мы не можем. Актрису Таганки Ирину
Линдт приятно видеть среди других исполнителей.
Она «плывет» к нам из глубины сцены, изысканно
приветствует Сирано–Кёзо, прекрасно держится, и
большего от нее, Кристиана и других исполнителей
режиссер не требует. (В ту же глубину, неподвижно
держа зонтик над головой, «уплывает» в финале
Кёзо.)
Перед нами спектакль одного создателя: взятые на
себя творческие задачи он выполняет строго, их
художественная и нравственная цельность
очевидна.
Последнее слово спектакля (перевод светится на
табло) – гордость. В нем ответ на самоотверженное
молчание Сирано, на одиночество Роксаны, в нем
внезапный и пугающий блеск клинков, в нем
замкнутость мизансцен. Спектаклю дорого то, о чем
повествует история страны и что не исчезло в
нации по сегодняшний день.
Рассказом о пьесе Эдмунда Ростана «ПС» завершает
ряд статей, посвященных V Международному
театральному фестивалю имени А.П.Чехова.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|