ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
О ЧТЕНИИ 

Начало в №2 («Лучший подарок из прошлого»),
в №9 («Мания книги»)
и в №13 («Классик вместо чучела») за 2003 г.

Немые в салоне Анны Павловны Шерер

Почему современные дети, открыв Толстого, чувствуют себя бродягами, заглянувшими в чужой дом?

Статья четвертая.

Как рождаются монстры

Не так давно меня порадовал оптимизм женщины-лингвиста, которой слушатели традиционно жаловались на ставшую нормой безграмотность, засоренность языка жаргоном и англицизмами. Ответ был примерно такой: язык – живой организм, огромный, как океан, и он сумеет переработать весь мусор, который в него вбрасывается, отберет лучшее и непременно выживет.
Цитирую ничуть не иронично. Уверен, что так оно и будет. Язык сегодня не только замусоривается, но и обогащается. В новоязе много и остроумного, и точного, что приживется в речи следующих поколений. С удовольствием листаю иногда «Энциклопедический словарь современного жаргона».
Здесь нужно запастись не терпением даже, а смирением. Не могу привыкнуть, например, что слово «цивильный» в современной речи означает не штатский костюм, в отличие от формы военного или одежды церковного лица, а просто приличный костюм. Слово «цивильный» стало синонимом слова «цивилизованный». Я воспринимаю это как нарушение, мне это не по вкусу, но – что делать? Что случилось, то случилось. Пуризм здесь не проходит. Язык слишком самостоятелен и силен.
Это не значит, однако, что язык не нуждается в экологической защите. Впрочем, что же его защищать, например, от деревенских старушек, многие из которых до сих пор сохранили замечательно точный, подвижный и образный язык? Опаснее не тот, кто не читал ни одной книги, а тот, кто прочитал одну. Особенно если он имеет доступ к средствам массовой информации, или к преподаванию, или к рекламе.
Стремление говорить и писать литературно и парадоксально при отсутствии общей культуры и вкуса способствует рождению настоящих языковых монстров (сегодня это слово употребляют не в прямом его значении – чудовище, урод, а для определения чего-то грандиозного, неординарного и превосходного; но я-то имею в виду прямое значение).
Одна из главных забот такого журналиста – продемонстрировать свою начитанность. Получается, например, так: «Итальянцы все такие рослые, огромные. На фоне нашей команды они выглядят, как гренадеры. Прямо рыцари какие-то!» (Интересно сравнить с разговором подростков: «Откуда я знаю, куда идти? Что я – Пушкин или Петр I какой?».) Юмор и пафос не могут поделить пространство: «Да, после такого промаха он, наверное, не в одном месте поседел». Пословицы вступают в мезальянсные отношения с газетными штампами. О пожилом (тридцатилетнем) форварде: «И этот труженик правой бровки борозды не испортил». В советские времена такое можно было встретить разве что в сатирическом журнале «Крокодил».
Замечательны и рекламы, названия всяких фирм и магазинов. Например, магазин женской одежды имеет название «Тонкие материи». Читали-с, знаем, как пошутить. Хорош призыв: «Сантехника – для сильных духом!» А то еще такая ленивая оговорка эрудита, рассказывающего о последнем уходе Льва Толстого из Ясной Поляны: «Толстой вообще любил путешествовать».
Ну да ладно об этом. Слишком легкая добыча. Хотя и вернемся неизбежно к подобным языковым шедеврам, потому что стихия эта заполнила все пространство, негде скрыться.
Язык газет и партийных речей советского времени никак не влиял на повседневный и литературный язык. Спутать их или попытаться совместить было невозможно. Хотя бы потому, как верно заметила Лидия Гинзбург, что официозный язык был лишен «всякого реального содержания и непосредственного контакта с действительностью. Пользующиеся им преследовали совсем иные – не коммуникативные – цели». Язык этот был знаком стабильности общества и сигнализировал о границах возможного.
Сегодня все смешалось, чувство жанровой уместности утеряно: чиновник пользуется уголовным жаргоном, уголовник прибегает к гражданской риторике, спортсмен смахивает на сентиментальную барышню, ведущая ток-шоу напоминает спившуюся снегурочку, все тяготеют к экспрессии.
При отсутствии традиций и культуры демократия творит чудеса.
Это вовсе не напоминает вавилонское столпотворение, скорее нечто противоположное: все всех понимают.

Человек, питающийся суррогатным языком, то есть в сущности живущий вне языка, похож на бездомного бродягу – беспамятное, несчастное, неприкаянное существо. Тщетно приобщать его в школе к русским былинам, потом к стихам Пушкина, потом к торопливой, взвинченной прозе Достоевского. Попав в салон к Анне Павловне Шерер, он дичится и откровенно скучает. А вы что хотели? Чужой язык, незнакомые люди в специальных исторических одеждах, непонятные интересы и страсти, ни о чем не говорящие имена.
В такие далекие путешествия отправляются обыкновенно из своего дома, неся в памяти воспоминания о нравах и традициях, навыках совместного веселья, переживания драм и разладов. Все это совершается в языке. Язык – наш истинный дом, то, что прочнее всего связывает с людьми и позволяет не заблудиться в мире.
Так вот – у такого человека нет дома. Он, беспамятный, может только бродяжить, то есть жить вприглядку, не умея проникнуться опытом чужой жизни, поскольку не имеет собственного.
Литература – это путешествие в языке. Мы же по укоренившейся привычке пытаемся, используя текст, ввести ребенка в мир высоких проблем. Напрасное занятие. Не из эстетских соображений Набоков сказал однажды, что «всякая великая литература – это феномен языка, а не идей». Если и можно говорить об идеях, то только о тех, что в языке заложены.

“За рубашкой в комод полезешь, и день потерян”

Нобелевская лекция – уникальная возможность поведать человечеству в коротком выступлении о самом важном, выстраданном, сокровенном. Вот о чем говорил в своей нобелевской лекции Иосиф Бродский: «…кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования».
В этом есть большая, притягательная правда, правда почти непостижимая, может быть, никто, кроме поэта, постигнуть ее вполне и не способен. Но что-то одновременно вызывало во мне всегда и сопротивление. Потому что я чувствовал, что сказаться без слов – это нечто еще более высокое, чем поэзия. Когда говорят: голос Бога, то слово «голос» в данном случае – метафора, общение с Богом происходит как-то иначе (фольклорно-мифологические истории в расчет не берем).
И сама поэзия в пределе своем, как ни парадоксально, стремится к тому же и понимает, что она не только не предел познания, но, главное, и не сама сущность природы и мироздания. «Так начинают. Года в два / От мамки рвутся в тьму мелодий, / Щебечут, свищут, – а слова / Являются о третьем годе» (Борис Пастернак). «Останься пеной, Афродита, / И, слово, в музыку вернись, / И, сердце, сердца устыдись, / С первоосновой жизни слито!» (Осип Мандельштам).
Неизъяснимое, несказанное – довольно частые эпитеты, особенно у романтиков, которые чувствуют свою особую близость к тайне. Именно осознав тщету объяснить неизъяснимое, поэт вынужден вновь апеллировать к словесности, как у Заболоцкого:

И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды.
И встретил камень я.
Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Сковороды.

И то не столько для того, чтобы неизъяснимое объяснить с помощью слова и культурного знака, но чтобы обозначить их родство и единство, обозначить – только и всего: «И сам я был не детище природы, / Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!»
Читая о диктате языка у Бродского, я был смущен не то что этим вольным рабством поэта, нет, а тем, что некий избыток человеческого или не человеческого в человеке этим диктатом не покрывается. Недавно нашел сходные соображения у друга Бродского, поэта Александра Кушнера: «…Абсолютизация языка, как будто подневольное служение ему характерны для Бродского позднего периода, и не только в стихах, но и в некоторых высказываниях… он и смерть поэта склонен рассматривать как драму собственно языка… Все это чрезвычайно убедительно, неопровержимо и, к слову сказать, совпадает с теориями, идущими от Хайдеггера, Р.Барта, структуралистов.
Но есть нечто, не позволяющее мне до конца согласиться с такой точкой зрения. Язык в таком понимании – не только речь, не только мышление, но и высшая инстанция.
«О, если б без слова сказаться душой было можно!» – вырвалось у старого поэта. Сказаться душой, без слова, в стихах не дано, но существуют стихи, которые близко подходят к решению этой задачи, – и они, может быть, лучшие! «Вот как будто бы кто-то просто/ Ну... плачет вблизи?» – как сказано у Цветаевой. Есть такие же стихи у Бродского: «Тихотворение мое, мое немое...»
Лучшие стихи не те, которыми восхищаешься со стороны, как гимнастическим полетом в цирке; самую жаркую благодарность вызывают строки, в которых узнаешь себя, с которыми совпадаешь всем существом, без зазора: «Я не то что схожу с ума, но устал за лето./ За рубашкой в комод полезешь, и день потерян».
«…Нет дня, чтобы душа не ныла!» – жаловался Тютчев. И то сказать, язык ведь не ноет. Ноет душа, – что бы под ней ни понимали…»

Кому как говорить?

Но это так, отступление, без которого я все же не мог обойтись. В пределах нашего разговора о чтении суждения и Набокова, и Бродского не могут вызвать каких-либо возражений. И тем не менее, едва обретя как будто некую ясность, я вынужден снова резко повернуть сюжет разговора.
В той же лекции Бродский делает несколько замечаний, которые заставляют в очередной раз остановиться и задуматься. Художник, как известно, не обязан давать ответы, его дело ставить вопросы. Бродский и ставит их, делая свои афористичные умозаключения. Нам отвечать. Сколько предстоит жить, столько и отвечать.
В своих предыдущих рассуждениях я пытался представить язык как некую колыбель, из которой каждый из нас вышел, как мифологему Дома, изначальной среды обитания, от порога которого можно отправляться в путь, полный превратностей и крутых восхождений, – в литературу. Вообще говоря, уже приводя в пример деревенскую старушку с ее образной и точной речью, стал подозревать я, что в моем рассуждении есть какой-то изъян. Было в этом что-то от советского школьного демократизма с его умильными рассказами о пушкинской няне. И потом, Арина Родионовна ведь рассказывала нашему поэту сказки, то есть учила его речи, так сказать, прошедшей художественную обработку.
С младенческих почти лет мы бездумно повторяем слова о «великом и могучем». Но о каком все-таки языке идет речь: о языке литературном или же о безбрежном море народной речи, которой писатель якобы питается? Мы в сущности знакомы только с легендой о народной речи, которая по неведомой причине исчезла куда-то вместе с патриархальной страной. Получалось что-то вроде представления о «золотом веке»? Чушь! И где искать современному человеку эту изначальную языковую среду, и чем питается сегодняшняя литература, если того языка нет, а есть только убогое изъяснение полуграмотной толпы?
Бродский говорит об этом с безапелляционностью Создателя: «На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выводах для писателя, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что «сапиенсу» пора остановиться в своем развитии, следует говорить литературе на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы».
Не говоря уже об утопичности последнего высказывания, оно и в принципе неверно и невыполнимо: устная и письменная речь принадлежит к разным языковым стихиям и никогда не сольется. Кроме того, получается, что народ может спасти только гений. А это уж не только не демократично, но как-то и опасно звучит.
В общем, вопросов для наших следующих заметок остается более чем достаточно. Давайте передохнем.

Продолжение следует

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"