КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ 

Елена Шанина:
“Я из театра, который существовал вопреки”

Искусство делает характеры

В свое время ленкомовский народ шутил, что на сцене сначала появляются глаза Елены Шаниной, а уж потом она сама. Действительно, тот, кто видел актрису в “Тиле”, “Юноне” и “Авось”, “В списках не значился”, наверное, на всю жизнь запомнят бездонные и трагические глаза ее героинь. Но эти же глаза становились озорными, кокетливыми и надменными, когда их обладательница превращалась либо в Эллочку-людоедку из “Двенадцати стульев”, либо в Наталью Петровну из тургеневского “Месяца в деревне”, который в версии Владимира Мирзоева и Ленкома назван “Две женщины”, либо в героиню пинтеровской “Коллекции”.
Сегодняшний рассказ народной артистки России Елены Шаниной – о своей непростой творческой судьбе, о людях, ее окружающих, о родном Ленкоме, которому недавно стукнуло семьдесят пять лет.

– Судя по тому, что я о вас узнал, Господь заложил в вас два противоречивых качества: с одной стороны, трепетность и ранимость, а с другой – козерожье (по знаку Зодиака) упрямство. Это так на самом деле?
– Да. Обычно козероги ставят себе еще в детстве определенную цель и добиваются ее постепенно и планомерно, но честно!
– Не эта ли черта помогла вам выбрать профессию?
– Да. Я в детстве очень любила танцевать и хотела заниматься балетом. Но мне до определенного возраста не позволялось не только танцевать или бегать, но даже много ходить. Причина – болезнь, которая тогда называлась “порок сердца”. Эта нереализованная энергия заряжала меня, и я рвалась танцевать. Но упустила свое время и пошла в одну из казанских драматических студий. Там мне стали давать роли, и я почувствовала к этому вкус. Однако педагог сказала, что артисткой мне не быть из-за картавости. Но я же козерог! Вот я и ходила “рычала” изо всех сил и научилась-таки говорить “р”. Правда, только в шестом классе.
– Итак, вы решили стать актрисой и поехали наудачу в Ленинград поступать в ЛГИТМИК?
– Я поехала к бабушке, потому что мы по маминой линии питерцы. Папа закончил Институт водного транспорта, и мы оказались в Казани. Для мамы это было настоящей ссылкой. Она была питерская, все друзья оставались там. И я очень любила Питер, мы всей семьей мечтали о нем, как чеховские три сестры о Москве. И воспитывали меня строго, по-питерски: никаких гуляний во дворе, никаких длительных школьных вечеров. К тому же кто-то “сбил меня с толку”, сказав, что актриса должна быть очень умной. (Смех.) Я очень много читала, в том числе специальную литературу. Но это не мешало мне ходить в театры, в Консерваторию. У меня была замечательная учительница по литературе – колоритная башкирка с мундштуком в зубах, прошедшая фронт. Она меня за год натаскала по живописи, по музыке и по литературе. Мы вместе ходили в Консерваторию, и я со своим непрофессиональным слухом могла по первым нотам определить, чья музыка звучит. Такая духовная насыщенность мне потом очень пригодилась. Я думаю, что, если человек сам не создает себе внутренний мир, он теряется, он одинок. Если у него нет своего духовного мира, своей музыки, своего театра, он не в состоянии пережить сложные удары судьбы.
– Как складывалась ваша жизнь в ЛГИТМИКе?
– Первый раз я пришла в институт еще в девятом классе, для того чтобы узнать об условиях приема. И наткнулась на двух волосатых молодых людей, которые стали морочить мне голову, говорить что-то о храме, о таинстве искусства, таскали меня по аудиториям. Потом пригласили есть мороженое. Я им честно рассказывала о себе. Читала свои стихи. И когда я их прочитала, один из “волосатиков” (а им оказался Миша Боярский) сказал, что меня пора отвозить к бабушке. Что они и сделали. А на следующий год, когда я поступила, мы столкнулись с ним в дверях. И с тех пор сохранили дружбу. Он женился на самой близкой моей подруге и сокурснице Ларисе Луппиан. Мы с Ларисой немножко конкурировали на курсе, играли одни и те же роли. Но это не помешало нам дружить и любить друг друга.
– А вам знакомо чувство соперничества, а может быть, даже зависти в творчестве?
– В этом смысле мне очень помогла питерская школа, и прежде всего Игорь Петрович Владимиров. Эти чувства – часть нормальной человеческой природы. Но должно хватать культуры и душевных сил, чтобы их преодолевать. И я преодолевала.
– А как складывалось в Ленкоме?
– Я двадцать с лишним лет считалась молодой героиней, и когда этот период закончился естественным образом, Захаров просто не знал, что со мной делать. При всем ко мне уважении и хорошем отношении он мне сказал об этом честно и добавил, что поддержит любую мою идею, любой проект. Так возник спектакль “Две женщины”, когда я привела в театр Володю Мирзоева и художника Пашу Каплевича. Марк Анатольевич нас поддержал, за что я ему очень благодарна.
– Сыграл ли свою роль в вашей судьбе его величество Случай?
– Это сложная тема. Надо понять, что такое случай, что такое подготовка к нему и что такое готовность. Наверное, я была готова к случаю. И в то же время он произошел! Есть вещи, которые невозможно просчитать. Иногда ты рассчитываешь на какую-то роль, делаешь на нее ставку, вкладываешь в нее всю себя. И спектакль проходит хорошо, но... не очень заметно. И наоборот. Так было, например, с Кончиттой в “Юноне” и “Авось”. Я никак не рассчитывала, что эта роль принесет мне определенную известность.
– Вы в свое время говорили, что Кончитта совпала с вашими иллюзиями, романтизмом и вашим кредо. Каким было тогда это кредо?
– Вот так наговоришь порой, а потом приходится оправдываться! (Смех.) Но если говорить серьезно, я верую в то, что искусство делает характеры. Я верую в то, что без сильных человеческих эмоций и ощущений очень сложно существовать в искусстве. Я верую, что существует любовь и верность. Я это знаю наверняка, потому что моя питерская бабушка, которой я на девяностолетие отправила блок хороших сигарет, осталась одна в двадцать шесть лет. О том, что деда расстреляли, она узнала только в пятьдесят третьем году. Я знаю много других женщин, которые верили, ждали, не выходили замуж, будучи красивыми и сильными. Но почему-то, когда такое показывают на сцене, многие ставят это под сомнение. Начинают думать, что это фантазия художника.
– Говорят, что ваша Кончитта имела сногсшибательный успех и за границей?
– Могу процитировать Марка Захарова. Он в своей книге удивлялся, что я имела такой успех в Париже. Никто не ждал этого от меня. Серьезным испытанием для меня стали гастроли в Нью-Йорке. Тогда шел разговор, что я старею и меня пора менять. Перед поездкой устроили колоссальный конкурс на роль Кончитты. Почти все молодые актрисы, жены, дети шли пробоваться. Дело доходило даже до того, что меня останавливали и спрашивали: где, мол, тут конкурс на Кончитту? Я показывала. Но все же поехала я. Это были последние и очень шумные гастроли. И был успех! В спектакле была удивительная атмосфера: свет, музыка, душа, молитвы. В этой роли была настоящая высокая поэзия.
– Роль Мирры в спектакле “В списках не значился” тоже стала судьбоносной?
– Да, это была серьезная роль. Я очень любила этот спектакль. Там играли замечательные актеры: Витя Проскурин, Саша Абдулов, Олег Янковский... В спектакле была какая-то связь с Богом! На нем однажды присутствовал Патриарх, благословил его и сказал, что это самый святой спектакль о войне, который он видел. Конечно, в этом прежде всего заслуга Бориса Васильева. Он для меня всегда был удивительной личностью, аристократом духа.
– Как вы нашли друг друга с Владимиром Мирзоевым?
– Мне всегда нравился этот режиссер, его мышление. Я видела в свое время его студийные работы в ДК имени Зуева. Мне нравится вместе с ним идти от простого к сложному, от себя к какой-то маске. Мне по душе идти по острию ножа в сочетании с глубоким содержанием. Про мирзоевских “Двух женщин” в Ленкоме один знакомый сказал: “Глаза закрою – вроде Тургенев...”
– ...а открою – Кафка?
– (Смех.) Почти! Когда Мирзоев сказал, что есть хорошая пьеса “Месяц в деревне”, то я вяло согласилась. Правда, когда представила все эти тургеневские шали, беседки, качалки, мне стало плохо. “Так ты представь меня и Каплевича, – возразил Володя, – и поймешь, что никаких шалей не будет”. Я до сих пор продолжаю учиться, и мне всегда интересны люди с мышлением, отличным от других.
– Чем объяснить, что вы и с Романом Козаком в “Банане” и с Владимиром Мирзоевым в “Коллекции” взялись за драматургию Пинтера?
– Мне она нравится! Нравится процесс наполнения “декоративной” формы серьезным содержанием. “Коллекция” – это серьезное препарирование правды. Ведь правда не может быть однозначной. У того же Макса Суханова, например, в “Коллекции” – детская правда! Ведь если понаблюдать жизнь, можно увидеть самые невероятные, фантастические вещи. Мы по поводу правды спорили с Марком Анатольевичем. Он говорил, что во мне есть некая питерская рафинированность. А надо пойти послушать, как разговаривают подмосковные девочки возле метро. Я же убеждена в обратном. Пусть подмосковные девочки приходят в театр и послушают, как говорят актеры. Я убеждена, что стиль и мода меняются в обратном направлении. И скоро в моде будут чистота, девственность и нежность.
– А зрителям всегда интересно, насколько характеры героинь соответствуют человеческим качествам актрисы.
– В каждом актере есть много всего. И найти в себе что-то, “достать из себя” – всегда манит. Мне сейчас очень нравится немножко посмеиваться над тем, что раньше было свято. И я уже могу себе позволить улыбнуться. Между тем для меня важным остается исследование чувственного ряда, насколько люди вообще умеют любить. Мы часто бываем инфантильны в любви, хотим, чтобы нас любили, требуем внимания, как маленькие дети. Но не всегда умеем делать это сами. И вот когда к этому приходишь, появляется характерность, юмор, насмешка. И грусть. Потому что жаль, что не всем дано трудиться душой.
– Сравниваете ли вы Ленком семидесятых – восьмидесятых и нынешний?
– Я ведь из того театра, который существовал “вопреки”. Тогда по семь раз не принимали спектакли, у Захарова болело сердце, ему приходилось идти на ужасные компромиссы.
– Вы говорили, что нынешней молодежи легче, а ваше поколение было в какой-то мере лицедеями.
– Наверное, я не совсем правильно выразилась. Мы были не лицедеями, мы были больше рабами. У нас не было ощущения, что мы звезды, что мы сильны и все можем. Сейчас я читаю восторженные слова о Кончитте и думаю: где же вы были раньше?! Если бы я знала, то хотя бы “люкс” в гостинице заказывала или машину к подъезду. (Смех.) А я все ждала, что меня заменят. Мы были другими.
– Можете ли вы вспомнить главное событие в вашей творческой жизни?
– Самая большая моя творческая радость – это люди, с которыми я встречалась. Очень мною любимые люди. Это и Борис Васильев, и Леонид Быков. Никогда не забыть разговоры с Евгением Павловичем Леоновым на кухне об искусстве, о МХАТе, о Яншине, о Тарханове. Это и Алиса Фрейндлих, ее обожаю с юности и счастлива, что видела не только ее спектакли, но и репетиции. Это и Татьяна Пельтцер. Сам Марк Захаров – личность интересная, совершенно неординарная, умница. Это, конечно, Валентин Гафт. Он – мое последнее увлечение-потрясение. Его стихи, его ворчание, его недовольство, его обаяние. Когда любишь человека, то любишь в нем все! Кричит – нравится, ругается – тоже нравится! Когда мы репетировали “Коллекцию”, он меня просто ненавидел. Я ему так и сказала: “Я знаю, что я не та женщина, которая бы вам понравилась”. Это его ужасно смутило, и мне кажется, что мы нашли радость общения друг с другом.
– Вы сейчас преподаете в РАТИ...
– Ну, это громко сказано. Скорее учусь преподавать.
– Что собой представляет подрастающее актерское поколение?
– Бедные, мне их жалко.
– Почему?
– Потому что они собираются быть артистами. Потому что русская театральная школа заставляет “качать душу, качать нервную систему”. Как говорил Евгений Павлович Леонов: “Хоть на голову встань, а сердце рви!” И они рвут. Они талантливые. Они чистые. Но отсутствие правовой основы в нашей профессии заставляет сожалеть, что никто их не возьмет под защиту. И я им это говорю честно. Но в то же время я понимаю, что такое радость творческого труда, и поэтому мы обо всем забываем и творим.
– Знаю, что у вас своя философия воспитания. Вы с дочерью общаетесь совершенно на равных?
– Да, причем с рождения. Во мне есть убеждение, что дети мудрее нас, знают больше нас. Во всяком случае, чувствуют. У меня было интуитивное ощущение, что у них есть связь с космосом, с Богом! Мы с Таней до девяти лет общались на равных. Сейчас она, правда, общается со мной чуть свысока. (Смех.)
– Читал, что она, как и ее мама, пишет стихи?
– Да, были попытки. Но больше ей нравится писать сказки для малышей. Со всеми подробностями: кто как живет, кто как одет. И стихи она любит читать. Особенно ей нравятся стихотворения Валентина Гафта. Я тоже очень люблю его стихи и считаю гениальным поэтом.

Ну, вернись ко мне, вернись,
Детства розовый кусочек.
Мама шепчет мне: “Пись-пись”,
И я писаю в горшочек...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"