КНИГА ИМЕН

Где-то рядом, в Овсянке

О писателе, которого читает весь речной народ –
от браконьеров до рыбнадзорских начальников

Почти взрослый читал “Царь-рыбу”, потом совсем взрослый привез из Овсянки, где был на Астафьевских чтениях, собрание сочинений и взялся перечитывать. Оказалось, читано все давным-давно и давным-давно стало частью меня, и удивительно и странно было узнавать и переоткрывать себя заново, понимая, что взгляд на мир, который я считал своим, на самом деле был заложен в меня еще в далекие годы.
Однажды написал я повесть про крепчайшего мужика – охотника и хозяина Иваныча, вдруг заболевшего сердцем. Описывая Иваныча, я почему-то представлял Астафьева, именно его образ стоял перед глазами, помогая, служа опорой, а потом, когда работа закончилась, стала потихоньку подкрадываться мысль, которую я прежде себе бы не позволил. Я вдруг подумал, что если постесняюсь послать эту повесть Астафьеву, которого тогда не знал, то потом не прощу себе этой гордыни, не прощу, что он ее не прочитал, потому что затронул в повести что-то такое исконно енисейское, что-то такое, что должно, как мне казалось, его порадовать и обнадежить. Я долго сомневался, но в конце концов решился.
Один экземпляр повести я отправил Астафьеву, а другой – в журнал, назовем его “А”. Получив в этом “А” отказ, я отдал ее в журнал “В”, а потом оказалось, что Виктор Петрович, получив и прочитав повесть, отправил его все в тот же журнал “А”. Получилось досаднейшее недоразумение.
Встретились мы с Виктором Петровичем на Астафьевских чтениях в Овсянке, куда я приехал прямо из Бахты. Добирался сначала на теплоходе, ползущем по осеннему дождливому Енисею, а в Енисейске ночевал в холодной гостинице под тремя одеялами, потом трясся целый день на автобусе в Красноярск, потом на электричке до Овсянки. С дороги знаменитая овсянковская библиотека показалась прекрасным замком. Сама Овсянка по астафьевским рассказам о детстве представлялась тихой деревней, притаившейся меж тайгой и рекой, а теперь переменилась, выросла в большой и разномастно застроенный поселок, прилепившийся к трассе.
На втором этаже уже заседал Виктор Петрович с небольшой компанией. Меня проводили, представили, усадили за стол, Астафьев велел налить чуть не стакан водки (как охотнику), представил меня, весело сказав что-то вроде: “Он тут охотничат у нас”. Мне, голодному с дороги, и водка, и закуски казались лучшим подарком.
На вид он оказался старше, чем я представлял, чем знал по фотографиям и телевизионным передачам. И как-то крепче, шире, ниже. Лицо было сильно испещрено морщинами, но больше всего запомнился больной слезящийся глаз, в котором стояла влага, и он от этого казался неподвижным. Весь облик его был сбитым, характерным, узнаваемым, астафьевским. И в лице еще сильнее сквозило что-то народное, знакомое, будто эти черты тысячи раз встречались в лицах случайных попутчиков в самых дальних поездах и на затрапезных вокзалах. Народной была и его речь, но если когда-то давным-давно по радио ее грубоватая эпичность казалась нарочитой, то теперь, когда я сам прожил столько лет за Уралом, она стала настолько близкой и понятной, словно в ней была зашифрована вся моя сибирская жизнь. Тембр голоса, то, как по-красноярски произносит он слова, – все это напоминало речь капитанов с пароходов, тепловозных машинистов, охотников, трактористов, а облик этих людей мешался с обликом Астафьева и его героев и отливался в одно единое крепкое ощущение.
Потом в начале зимы с красноярской журналисткой Натальей Сангаждиевой мы посещали Виктора Петровича в Академгородке. Квартира (сделанная из объединенных двух) в пятиэтажке без лифта. Я представил, как Виктор Петрович поднимается по этой лестнице к себе наверх, и еще представил расселенных по шикарным писательским домам и дачам маститых столичных литераторов.
– Проходите, ребята, – отворил дверь Виктор Петрович, – а это чо за поклажа? Неси ее тоже, – сказал он про авоську с рукописью книги, которую я поставил было в прихожей.
В гостиной стоял огромный светлого полированного дерева стол для гостей и рядом рабочий стол – тоже большой, зеленого сукна, все чуть старомодное, с размахом сделанное. Именно так я представлял в детстве писательские апартаменты.
Виктор Петрович говорил. До этого я видел его только на людях, а тут в разговоре он поразил необыкновенно человеческой интонацией, понятными и близкими чувствами. Он рассказал про всякие официальные встречи, мероприятия, где его просят присутствовать, даже подарки дарят (по обязанности, а не от души) и как стыдно так вот сидеть исполнять значительную роль. Он потер голову, под седой чуб подлезая ладонью, и, морщась и краснея, выдавил: “Сты-ыдно...”
Потом подивился, как запросто кто-то говорит, мол, мы, писатели: “А я и сам-то себя писателем с трудом называю – неловко!”
Шел ноябрь, и Виктор Петрович спросил, почему я не на охоте. Я ответил, что приболел, а он спросил-предложил:
– А нельзя как-нибудь потихонечку охотиться-то?
– А как потихонечку-то? Лежит бревно – его надо или поднять совсем, или уж не трогать...
И Виктор Петрович тут же согласился:
– Да, конечно, нельзя потихонечку... – И по тому, как он снова сморщился, было видно, что знает он все это прекрасно, что за секунду проиграл в голове и это бревно, и тайгу, и человека с уходящими силами, и снова поверилось и в его слова, и в интонацию какого-то последнего понимания жизни, ее сложности, невозможности одолеть нахрапом.
Потом спросил: “Как дальше жить собираешься? Все в Бахте?” И сказал, что надо перебираться ближе в город – если литературой заниматься. Рассказал о своей жизни, как и где он жил: на Урале, потом в Вологде, а потом сюда вернулся, на родину. Как дом этот купили. Еще речь зашла о том, как к Сибири прикипаешь, и он согласился: вот, говорит, люди пишут об этом, уехавшие в другие концы России. Я сказал, что когда Енисей начинаешь сравнивать с другими местами, они проигрывают, и Виктор Петрович согласился: Урал вроде похож на наши места, тоже вроде тайга, горы, вода, а не то – другое.
А я думал про Бахту, что когда уезжаешь, кажется, будто предаешь что-то важное, и вдруг Виктор Петрович сказал, что когда зимой проезжает Овсянку по дороге в Дивногорск, видит свой дом и чувствует, как будто предал что-то.
Вернулись к занятиям литературой. Недоразумение с рассказом и журналами Виктор Петрович вспомнил вскользь: не подводи меня.
Напоследок Петрович рассказал, как был в окрестностях поселка Бор, что в Туруханском районе на Енисее, где у него живет игарский однокашник. Друзья его отвезли в Щеки – знаменитое и очень красивое место, оставили рыбачить, а сами отъехали. Стоит Петрович с удочкой, вдруг лодка, в ней мужичишко зачуханный. Глядит подозрительно, странно смотреть на эту удочку – место здесь осетровое, и непонятно, то ли правда с удочкой рыбачок, то ли нечисто дело, вдруг рыбнадзор замаскированный. Разговорились.
– Астафьев! Да ты чо! Да не может быть! Врешь! Скажи: “Тем-то буду!”
– Тем-то буду.
– Ну ладно тогда.
И мужичок достает из бардачка “Царь-рыбу” – рваную, замусоленную, мокрую:
– Подписывай!
А потом Виктор Петрович ехал на рыбнадзорском катере, и у капитана тоже была “Царь-рыба”, и он ее тоже подписал.
– Поэтому я могу сказать, что мою книгу читает весь речной народ – от самых отпетых браконьеров до рыбнадзорских начальников! – весело подытожил Виктор Петрович.
Рукопись книги он оставил у себя, мол, может, придумает что-нибудь, и сказал Наталье:
– Ты здесь все ходы и выходы знаешь. Помоги ему, Наташа, а то так и будет всю жизнь с этой авоськой ходить.

* * *
Всю жизнь я очень чувствовал географию нашей страны, эту немыслимую без дорогих людей, живущих в том или ином городе, территорию, поэтому и переливалась в душе огромная карта, и на ней очагами, изолиниями разрастались, светились, согревая сердце, души близких людей. И Красноярск с Овсянкой были для меня важнейшим полем, и даже, когда бывал там, не встречаясь с Астафьевым, все равно хорошо и крепко было на душе от сознания, что вот есть он, живет здесь, поддерживая нас самим фактом своего существования.
“Царь-рыбу” читал студентом как раз перед первой экспедицией на Енисей. У городских экспедиционников “Царь-рыба” была настольной книгой, как в свое время у геологов куваевская “Территория”. Астафьеву писали письма, благодарили. Местные охотники из читающих тоже преклонялись, а мужики попроще критиковали, нагоняли скептицизм. “Хе-хе! Я сел на куст шиповника” – посмотрел бы я на тебя!” Каждому хотелось выпятиться как таежнику, поучить писателя, но бок о бок с этими амбициями жила и великая гордость за своего земляка. Многие были твердо уверены, что Астафьев живет где-то рядом в енисейском поселке. Помню, зашел в компании охотников разговор о “Царь-рыбе”, и один мужик, который всегда все путал и перевирал, заорал:
– Астахов! Я знаю! Знаю! Он в Ярцеве живет!
Один мой друг все читал в журнале дурную повесть про то, как мужики разводят в тайге в клетках соболей и летают туда тайком на оставшемся с войны самолете. Я сказал: «Пашка, ты чо всякую ерунду читаешь? Взял бы “Царь-рыбу”!» А Пашка ответил:
– Да ну! Там неправильно написано! Не было в Ярцеве никакого Командора – специально мужиков спрашивал!
Но главная претензия была про рыбалку на самоловах – поскольку все были самоловщики, природоохранительный пафос рассказов не разделялся. Говорили, что перегнул палку, что не бывает столько снулых (подлежащих выкидыванию стерлядок), если вовремя “смотреть” самолов, все хорошо будет. Задевало, что не воспевает автор браконьерскую жизнь, а судит ее. Но это все давно было, после выхода книги, а с той поры уже и мужики пообтрепались, и как-то привыкли, что Астафьев классик, и теперь в голову не придут никому такие разговоры. Наоборот, всегда говорят: мол, Астафьева по телевизору видел, горько говорил, но хорошо.
Недавно зашел ко мне пьяненький мой друг – начальник метеостанции – и рассказал, что в тайге в избушке долго думал о том, как “снять бы нам фильм по “Царь-рыбе” и как сыграл бы он тогда в этом фильме Акимку. “Ведь Акимка – это я!” – почти выкрикнул Валерка, и в глазах его блеснули слезы.

* * *
Еще встречались с Виктором Петровичем на юбилее Литературного музея. Играл известнейший красноярский скрипач в сопровождении парня-гитариста. Когда Виктор Петрович вошел, скрипач сделал шаг вперед и, глядя на него, с силой и радостью заиграл Свиридова.
Потом в перерыве Виктор Петрович сразу давай говорить про мою “Ложку супа”:
– Густо, крепко, но пьют ведь у тебя всю дорогу, и если книжка вся из таких рассказов, то каково читателю, когда одна водка-то?
– Но это же правда все чистейшая про моего соседа, что пьет он.
– Мало что в жизни правда, в книге своя правда должна быть.
И добавил, что про тугуна можно было и поподробней, потому что не только городские, а и на Енисее-то не все “эту рыбку” знают. Рассказал, как в Енисейске угощали, а тугун соленый был, несвежий, и не знали гости, какой он свежий, как “хрустит на зубах”:
– Напиши про тугуна!
Потом Виктор Петрович показывал музей с радостью, с гордостью – ведь могут у нас все сделать не хуже, чем где-то там за границей. Рассказал о том, как дом ведь этот сначала хотели городские власти ему подарить, он: “Да вы чо?”

* * *
Тем временем с подачи Виктора Петровича заварилось дело с книгой, для которой он вроде бы даже согласился написать предисловие, – такой он был отзывчивый и ответственный человек. Рукопись я отдал в управление культуры, и уже зашел разговор о типографии, но потом хорошего человека, который всем занимался, сместили с должности.
Потом стала готовиться книга в Москве, весной я рассказал о ней Астафьеву по телефону, он ответил что-то обнадеживающее, а потом заболел, и, кроме беспокойства за его жизнь (почему-то была твердая уверенность, что он выкарабкается), была мечта прислать ему книгу, где в конце последнего рассказа был отрывок про тугунов, и все вспоминалось его: “Это чо за поклажа?” и “Будет всю жизнь с авоськой ходить”. Осенью вышла книга, а Виктор Петрович умер, так и не прочитав про тугунов, мелкую и серебристую сиговую рыбешку, свеже пахнущую огурцом.
И так опустела, обессилела карта нашей литературы, что, кажется, зияет на месте Красноярска страшная и непривычная пустота.