МЕТАФИЗИКА ДЕТСТВА

Историю детства взрослые часто знают довольно хорошо – многочисленные мемуары великих людей и собственные воспоминания надежно хранятся в памяти. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что существует не только привычный нам мир детской истории, психологии, медицины, но и мир географии детства и даже физики. Как жаль, что у нас всегда так мало времени, чтобы наблюдать и прислушиваться к той жизни, которая происходит в детской, во дворе, в классе. А сколько удивительных, неизвестных островов можно было бы открыть, склоняясь почаще над картой детского мира!..

От дома разбегаются дороги...

И в детские годы на каждой из них   живет своя легенда

Cколько мне было тогда лет? Не помню. Жизнь делится на до школы, в школе и все остальное. Самая интересная – до. Потому что там был рынок с бабушками, рабарбар и рыцарский замок...

Рынок

Бабушки за прилавками для меня все одинаковые, хотя если земляничину проглотить и приглядеться, то одни в береточках, а другие в завязанных под подбородками платочках. Разговаривают бабушки тоже по-разному. Те, которые в платочках – по-русски, которые в береточках – по-эстонски. Одних я понимаю хорошо, других – хуже, но это не мешает мне каждый день выпрашивать у мамы “дайпожалуйстарубльнарабарбар” и с соседом Юркой бежать через узенькую улочку к калитке, которая всегда открыта. Здесь живет бабушка Хильда. Она копается на своем огородике, но при нашем с Юркой вопле: “Тере йыуду!” – отрывается от грядки и выпрямляется. Бабушка Хильда смотрит на нас, щурится сквозь очки и улыбается: “Йыуду тервис!” При этом она одновременно пытается левой рукой поправить беретик, который слезает ей на ухо. Мы с Юркой смеемся, но она не обижается и продолжает улыбаться.
Холодильников не было, и ходить на рынок полагалось каждый день. Чтобы к обеду все было свежее. Но в городке было кое-что поинтереснее рынка.

Клумбочка

Наверное, это странно, но я очень люблю ходить с бабушкой на кладбище. Там тихо, спокойно, аккуратно и очень красиво. Бабушка совсем плохо говорит по-эстонски, но со старушками, продающими у ворот цветы, она хорошо находит общий язык.
Мы покупаем бегонию, влажные корни которой вместе с комочками земли завернуты в кусочек газеты, и идем дальше. Я смотрю на кресты и плиты, мимо которых проходим, но главным образом на цветы. Такие малюсенькие клумбочки, и мы подходим наконец к той клумбочке, под которой лежит первая бабушкина дочка. Бабушка достает из сумки маленькую лопаточку и грабельки и начинает сажать бегонию.
Если задрать голову совсем-совсем высоко, запрокинуть ее на плечи и быстро открыть глаза, то будет – небо конечно же! Оно синими яркими пятнами засветит сквозь рваную листву старого кладбищенского дерева. Вот тут нужно опять закрыть глаза и потихоньку-потихоньку, медленно-медленно голову опускать. И вслушиваться. Сейчас, сейчас начнется. Вроде бы конь заржал... телега заскрипела... голоса какие-то... непонятно что говорят – далеко. Теперь стоп, медленно-медленно глаза открывать, прищуриваться и вслушиваться: вот она – между небом и горой серая, старая, такая старая, что самая настоящая, дышит конскими и людскими голосами – крепость: руины Ракверского замка.

Дорога

Пространство моей жизни – это двор двухэтажного деревянного дома, в котором мы занимаем половину первого этажа, а Юрка другую половину. Дверь дома никогда не закрывается на ключ. Что такое ключ от входной двери, я узнаю только в другом городе, другой, школьной жизни и еще долго не научусь им пользоваться.
Дошкольная жизнь – это сад с цветами и старой корявой яблоней, в августе к которой лучше не подходить: она листьями задует ветер, и яблоко обязательно упадет на макушку – бам-с! Это дорога от дома к рынку. Коротенькая такая дорожка, как выяснилось много лет спустя. Но вдоль нее растут такие чудные каштаны и клены, листья которых я буду просить бабушку присылать мне часто-часто.
В одном из конвертов бабушка пришлет мне фотографию “Руины Ракверского замка”. Там были такие зеленые маленькие холмики. На них весной вырастали цветы. И мы ходили эти цветы собирать. Было очень славно перебегать с одного холмика на другой, но Юрка был старше и всегда меня догонял.

Ворота

Только сначала нужно было пройти ворота. Собственно, не ворота, а пролом стены. Стены были суровыми и строгими. Очень толстыми и чуть теплыми. От стен исходило какое-то древнее величие уверенности в том, что они здесь на века. А может быть, даже на тысячелетия.
А что такое для меня тогда тысячелетие? Кто мне про него что говорил? Не помню. Оно было тогда слипшимся комком и стало разлипаться и растягиваться только в школе. Мама говорила, что если пойти по улице Пикк ялг, то можно прийти в прошлое, в то, что здесь было тысячелетие назад. Городок расположился уютно у подножия горы, а Длинная нога ведет в прошлое – в ракверскую крепость Тевтонского рыцарского ордена. Там рыцари в плащах с крестами собираются в поход против Новгорода. А жителей городка заставляют везти на телегах со всех окрестных полей неподъемные валуны, чтобы строить огромный замок на горе. Он должен быть суровым, прочным и неприступным. Чтобы новгородцы, если вдруг задумают бить “раковорцев”, побить их не смогли. Все раковорцы раз – и спрячутся за стенами замка. Считалось, что Раквере и Новгород будут стоять и драться вечно. Столетия и тысячелетия. Сто лет и тысячу лет.
Здесь была такая непонятная натяжка во времени. Рыцари в плащах и обезьяночеловеки. Могли они жить в одно время, которое называется “прошлое”? Если могли, то они рядом жили или в разных местах? И если обезьяны в людей превратились, то рыцари в кого превратились? Непонятно.

Опять рынок

Потом, несколько лет спустя, на мой вопрос: «Сколько стоит ваш рабарбар?» – удивится другая бабушка на другом рынке. И мы выясним с ней, что в Подмосковье рабарбар не растет, а растет ревень. Так я узнаю еще один перевод с эстонского на русский. “Тург” – рынок, “лосс”– замок, “рабарбар” – ревень.