Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №29/2002

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ЛЕГЕНДЫ ХХ ВЕКА 
 

Яна ЮЗВАК

Дни радости Агнес Бояджиу

История женщины, которая известна всему миру как мать Тереза

Агнес Бояджиу (мать Тереза)

Она умерла оттого, что хотела
любви без меры и без предела…
Из песни Ольги Арефьевой

Не хлебом единым

После стольких единиц времени – и не счесть – пребывания на Земле человек неустанно продолжает искать подтверждения божественного начала во всем сущем.
Один, разуверившись, готов вернуть билет, даденный свыше, и, чертыхаясь, плюет: мол, такая поездка ему и даром не нужна. Другой с завидной настойчивостью требует устроить хотя бы простенькое, но чудо – например, в виде лотерейного выигрыша с поездкой на модный нынче курорт. Слезо- и мироточиво открывающиеся нам образа иные объясняют известными свойствами дерева, из которого делаются иконы.
Как-то случайно появившийся в поле моего зрения маловозрастный подросток-футболист ломким голосом заявил своим родителям, что не притронется к Библии, пока кто-нибудь ему не объяснит, зачем это нужно; а иначе – у него и времени-то нет на исследование столь громоздких трудов.
Вот ведь – молодой батюшка, пришедший освящать недавно снятую квартиру, потрясая знанием аглицкого и головой, благостно так молвил:
– Ну… Значит… Осветим ваш flat. Грешники вы, грешники!.. – И, совершив пятнадцатиминутный обряд, поинтересовался ценой на ноутбуки.
После эдакой небывалой истории ее участники (кроме, наверное, продвинутого священника), он и она, перебивая друг дружку вариациями на тему и досказками по поводу, поведали всем своим знакомым, что им таки флэтарик святанули и что времена, видно, меняются.

Словом, как нас и предупреждали, полотно мира многокрасочно, а люди, его облепившие, зачастую теряются в разночтениях.

Бывает, узрев предел и почувствовав сопротивление материала, за которыми всего лишь зависть, недовольство или банальная глупость доброжелателей, мы останавливаемся – брови к макушке, разрозненные бескрылые существа, вечно ждущие чего-то нового. А новое в контексте ожидания интерпретируется только как лучшее: больше, чем мы имели, круче, чем у нас есть.
– Все не так, как у людей, – причитают мамоньки, глядя на своих лохматых детишей – троечников в школе и прогульщиков степенных домашних трапез.
– Да сколько же это может продолжаться?! – скрипят касками никому не нужные шахтеры.
На все эти приговорки типа “мне бы это – и я бы” то тратится много больше сил, чем понадобилось спортсменке Ларисе Лазутиной для преодоления нескольких десятков километров в ее недоудачном лыжном пробеге.
Равно же нелепо наивничать, будто наша авто-техно-мобильно-компьютерная цивилизация одаривает нас большим объемом возможностей для самореализации, нежели языческие боги своих смертных, когда наряжали уроженцев Афин в тоги, учили наминать виноградные гроздья и даже когда сопровождали Генриха Шлимана к Гасарлыку, посулив ему Елену Прекрасную, что была явлена на одной из фотографий, принесенных по просьбе Генриха его другом.
Возможность – это ни много ни мало воля. А для воли – в сакральном ее понимании – пределов быть не может.
Кто-то нарушает социальные установления; кто-то устает от поста и пускается в развеселый пляс; кто спит по два часа в сутки, а в остальное время растрачивает себя на перестановку мебели; а другой раз в год рисует эскиз невиданного витража, потом множит его, тиражирует, пополняя тем самым банковский счет, из которого периодически огромные суммы переводятся ради благотворительных акций и на содержание около сотни крупных европейских музеев.

То, что мы называем участью – она же судьба, фатум, – получается в результате наших поступков, слов и жестов; и чем меньше мы полагаемся на случай, тем выстроеннее и целостнее наш образ.
Рембо, Генри Миллер, Сэлинджер, Джон Леннон, тот же Шлиман сами выкраивали себе биографии – без соответствий с чем-либо принятым; с осознанием того, что их умения – немалые и разметать их по бумаге или втянуть в микрофон, сидя в (пусть даже самом скромном) кабинетике, еще не все, недостаточно.
Так что поговорка “На Бога надейся, а сам не плошай” не только фольклорский изыск, но очень удачная формулировка того, над чем так долго размышляли теологи и гуманисты, последователи экзистенциализма и сторонники дарвиновской теории, марксисты и просто мизантропы.

Чем больше изменяется мир,
тем больше он остается неизменным.
Сомерсет Моэм. «Тогда и теперь»

Смертей и рождений тлен, пишет наш современник. Уходят некоторые реалии. Перестают быть понятными какие-то слова. Например, нынешние выпускники в основном городских общеобразовательных школ не знают, что такое брегет; не застали они (за редким исключением) и дверных цепочек; преподавателям приходится объяснять, как выглядит сарай, для чего носили с собой трость и когда это в Москве продавали хлеб с телег, запряженных лошадьми, которые сейчас исполняют функцию скорее развлекательную, а в лучшем случае спортивную.
Люди – заложники перемен, утверждает теперь московский поэт, и трудно с ним не согласиться.
Однако слово работает, как прежде: напрямую, в лоб, без обиняков и опосредований. Долго ли, коротко ли – действие его, произнесенного сгоряча или по глубокой доброте, обязательно обретает вживленную в реальность силу (кто знает, может, Нострадамус и видел будущее, уготованное Господом, а может, сказал как отрезал – и сбылось). И никаких стопроцентных гадалок не понадобится. Достаточно страсти, забитой в речевой сапог; веры, найденной, безусловно, где-то за пределами мозаичной обыденности и выпростанной в пространство для того, чтобы его растормошить, изменить, взорвать, успокоить, внушить окружающим смирение, проклянуть врага, вложить иной смысл в избитые фразы.
Неизвестный по авторству, но явно неглупый человек давно заметил: «Первый, кто сравнил женщину с цветком, был гений, второй – пошляк».
Думал ли Достоевский, произнося: “Красота спасет мир”, что это его абсолютно правдивое ощущение станет присказкой в восторженных ртах искусствоведов и гринписовцев?
Дабы избежать пафоса, о таких словоявлениях, как милосердие, любовь, надежда, мы или стараемся хотя бы в своей речи умалчивать, или цинично пришиваем к ним справа матерные крючки, а слева неумело высаживаем сорняки типа “и как бы”.
Тем не менее есть люди, для которых все это не пустозвонский пшик, далеко не последняя правда жизни, а суть таковой; единственный, имеющий значение шаг – тысячи и тысячи раз повторенный не для себя, но ради других.

Ничто человеческое

…Психиатр, когда-то работавший в «Крестах», прочитав записи, заключил:
– Огромная жизненная сила. Цельная натура. Находится во власти навязчивой идеи. Скорее всего сумасшедшая. Черт знает что – возможно, святая. Не опасна… Но скажите же мне, кто она?

Алла Глебова. «All you need is love»

Скопье – небольшой городок на реке Вардар, той, что одним стежком пронизывает Македонию и Грецию, а затем, поютивши свои водяные волосы в заливе Термаикос, блуждает в Эгейском море.
Скопьевские базары устланы мягкими рукоткаными коврами, которые при желании можно свернуть и отвезти к себе в дом, уплатив несколько динаров щербатому торговцу да носильщику, жилистому от физического труда и от горной близости.
По утрам молодая женщина надевает хлопковую юбку, просвечивающую на солнце ее ладные ноги, а к вечеру она украшает свой наряд бесконечными нитями арахисовых бус. Старухи варят рис для всего семейства и целыми днями пекут грубый хлеб из кукурузной крупы или тонкие пшеничные лепешки.
Около аптечной лавки здесь можно встретить студента, готового всучить вам и опийный мак за несусветную сумму и подозрительно дешевую анисовую настойку. Сам же стяжатель наук знай себе пожевывает родной табак да покручивает четки с кисточкой из овечьего хвоста.
И как-то странно здесь пересеклись славяне и словенцы, хорваты и сербы с албанцами, что кажется: стоял бы город неизменным со времен Юстиниана, принявший на свою землю турецкие мечети и ранневизантийские крепости… Только обглоданные веками камни античного города Скупи минорно поют колыбельную всеядной Лете.

В нынешней столице Македонии и родилась Агнес. 27 августа 1910 года.
Семья Бояджиу являла окружающим нетипичное сочетание албанских корней с католической верой. В остальном это были обычные люди: не слишком богатые и не побирались (отец обеспечивал городских лекарей медикаментами); старательно честные, но не отказывали себе в безделицах; работали по надобности, любили для радости; мирские и суетные, смиренные и слушающие.
Глава семейства погиб в 1918 году. Его жена Драна осталась с тремя детьми – старшими Лазарем и Агой и с младшей Агнес.
Католическая община в Скопье была настолько мала, что люди знали друг друга в лицо и каждого по имени, утраты становились общим горем, успех – всехней улыбкой. Поэтому пропасть вдове и затеряться сиротам Бояджиу соседи не дали.
Лазарь вскоре уехал изучать военное ремесло в Австрию.
Ага – на подхвате у матери.
Агнес для них троих оставалась все той же маленькой девочкой, которой нужен глаз да глаз и прочие инструменты воспитательного искусства.
В своем отрочестве Агнес слыла больно уж набожной, слишком покладистой для родительницы и чересчур внимательной по отношению к своим сверстникам. Не тихоня, но одиноко-романтическая юница, часто отводившая взгляд куда-то сквозь окна, сквозь гостей, выглядела более чем необычно в открытом Дранином доме, всегда полном соседями и голосами.
Вокальные способности позволяли ей петь в церковном хоре. Младшая Бояджиу страстно грезила писательством, однако словесные экзерсисы легко укладывались в каждодневную молитву. Позже она хотела миссионерствовать в Африке, затем в Калькутте, куда в 1924 г. отправилась группа балканских католиков.
Все это могло так и остаться в трогательных юных мечтаниях, но с каждым годом желание обретало большую осознанность, в мыслях появилась четкость восприятия, в эмоциях – тонкочувствование.

…Так, в какой-то из летних дней восемнадцатилетняя Агнес испросила у своей матушки соизволения оставить мир человеческих чаяний, стать монахиней и уехать в перенаселенную Калькутту.
Драна, надо отдать ей должное, поняла: слова дочери не какой-нибудь девичий каприз, не обычный вопрос, а продуманное решение – столь ясное, что и материнский отказ не помешал бы произойти тому, к чему Агнес испытывала почти фанатичное пристрастие.
«Ты что, Агнешка, умом тронулась? – безутешно писал из военной академии старший брат Лазарь. – В твои-то годы… Целовалась бы себе, училась танцевать, я и жениха тебе присмотрел – смелого да ласкового.
Бог ведь, он никуда не денется – ни от тебя, ни от меня. Вспомни, сестричка, как веселились с тобой на речном берегу, считалки сочиняли, чтобы не быть похожими на соседских ребят…
В общем, как говорят, оставайся с нами. И знай заботы только мелкие».
Письмо, присланное в ответ, – краткое и твердоносное, словно высекалось оно на горных
балканских булыжниках: «Ты считаешь себя значительным, потому что станешь офицером и будешь стараться угодить королю с миллионами подданных. Я же хочу служить властителю целого
мира».
Родственники Бояджиу сознавали, что могут никогда больше не увидеть свою Агнес, что ее монашество – это полный разрыв, отречение, забвение.

Поезд в Загреб отправился с тарабарского скопьевского вокзала 26 сентября 1928 г.
Спустя несколько дней из Хорватии по направлению к Дублину ехала темноволосая девушка – низкого роста, тонкогубая, с довольно крупным носом на небольшом лице, легкая и сосредоточенная.
Там, в столице Ирландии, ей суждено было поселиться в монастыре ордена Лорето, принять постриг и за два месяца выучить чужой язык.

На палубе парохода, плывущего из Европы – через Суэцкий канал, по Красному морю и, наконец, в Индийском океане – стояла корреспондентка загребской газеты «Католическая миссия», новообращенная монахиня, юная сестра Тереза, молившая Бога о том, чтобы оставленные ею люди пребывали в мире и благоденствии.

Калькутта. Бедные рвут одежды на нищих. Соседи жгут друг другу дома, не поделив ближайшего арыка с затхлой зеленой вонью, которая лишь слепому от рождения может показаться жидкостью. Час от часу не легче из-за лихоманки, хватающей дрожащими пальцами каждого второго жителя города.
Вот почти голые люди хоронят своего родственника. Вот по традиции измазывают ему лицо красками. Так выглядит покойник: дитя с иссохшимися ногами, похожими на изломанный бамбук. Так кричит его отец, сошедший с ума от новой скорби и постоянных вшей:
– Заберите его отсюда! Иначе оставлю это здесь, на траве… Пусть достанется шакалам!..
Музыка калькуттская – стон. Дыхание – вопль. Сон – для улыбающихся наяву. Явь – гримаса, попытка слова. Тень – человек. Свет – луна.

Это были репортажи тяжкие, потому что правда; лживые, поскольку так не может выглядеть настоящая жизнь.
– Если бы наши люди увидели все здесь происходящее, воздержались бы от жалоб на свою участь и поблагодарили Бога за то, что пребывают в изобилии, – возбужденно говорила сестра Тереза.
Но обиды, ощущения несправедливости не хватало для помощи страдающим, казалось, от всего на свете людям, и Тереза на шестнадцать лет остается в индийской змеиной чаше, через края которой тянутся хвори, а на дне – бурлящая безграмотность.
В школах ордена Лорето она преподавала историю и природоведение на бенгальском; ездила в Даржилинг с лекциями; она произнесла все монашеские обеты, и с 1937 г. ее стали называть матерью. Как вдруг, ничего не объяснив, Тереза исчезает, оставляя преподавателям их учеников, а последним – незатейливые общеобразовательные знания.

Господь! Что за муки одиночества сегодня?
Из дневника Матери Терезы. Запись 1946 г.

Много позже она расскажет, что по дороге из Даржилинга в Калькутту она увидела молодого мужчину лет тридцати, который оставил у дверей местной больницы коляску с умирающей матерью. Врачи отказались принять ее, а Тереза, попытавшись хоть что-нибудь сделать для несчастной, с ужасом поняла – не все в состоянии снести человек: «Я не могла находиться возле нее, была не в силах дотронуться до завшивленной головы, до гниющих рук. Ту женщину окутывал запах, который нельзя было перенести без рвотной судороги. Я убежала и стала молиться:

Святая Мария!
Дай мне сердце, полное чистоты, любви и смирения,
чтобы я могла принять Христа,
коснуться и любить Его в этом разрушенном теле!..

Я вернулась к ней, прижала к себе, вымыла ее.
Через полтора часа женщина умерла – но умерла с улыбкой... И это был знак для меня, подтверждение того, что милость Христова и сама любовь к Нему много сильнее моей земной слабости».
Этой же ночью, говорила потом Тереза, ей снизошло откровение – оставить нынешнюю обитель, поселиться в трущобах города и служить там беднейшим из бедных.
По прибытии в Калькутту она тут же отослала письмо в Рим с мольбой разрешить ей стать вольной монахиней. Переписка длилась целый год; да как только оттуда пришел наконец-таки положительный ответ, Тереза бежала, купив на ближайшем рынке поношенный сари.
Так скрылась с пятью рупиями в матерчатом кошеле чутко спящая Божия дочь, поющая Его слово на латыни, произносящая Имя с тем, чтобы истощить суету и напоить тех, кто ждет, миром и тишиной.

Индия рождалась новым днем – шестнадцатым августа 1948 г.

Нет ничего проще, чем разделять противоположные понятия: жажда и пресыщение, движение и апатия, голод – крупяные запасы, рост – увядание…
Но ежедневно – минута за минутой – мы продолжаем удивляться тому, как похоже друг на друга ведут себя люди, отлученные от домашних застолий, спившиеся; сколь одинаковы речи новоявленных мам, держащих на руках своих трепещущих детенышей. От головной боли – анальгетик, для поехавшего шва – игла да нитка в тон, дождю – тучи, хорошему настроению – всего лишь солнце и достойный собеседник.
Нет ничего сложнее, чем найти границу между отличными друг от друга явлениями и не потеряться в их одинаковости.

Тереза заплетала своими шагами улицы Калькутты. Она смачивала лицо мазутной водой из Ганга, в дельте которого размещался порт, просила подаяния у хозяина чайной торговой лавки. Она учила малолетних бродяг мыть руки и рисовать мелом; с ней за огромной свалкой на отшибе жили девочки и мальчики – калеки, полоумные сироты, которые каждый день притаскивали в сморщенном тряпье младенцев, брошенных около городских урн. К реке под самоделанный из веток навес Тереза приводила болящих бедняков и приносила их умирающих собратьев.
По просьбе одного священника некий господин Альфред Гомес поселил бездомную монахиню у себя на верхнем этаже; а вскорости о ней прослышали местные власть имущие люди, и милосердной женщине большие начальники выделили пустующее помещение, что примыкало к храму богини Кали, – большущий мрачный ангар с сырыми стенами и с рассохшейся деревянной дверью, где до поры до времени держали жертвенный скот. Таким был Nirmal Hriday – первый дом для умирающих в Калькутте.

Через год Терезу совершенно случайно встретит ее бывшая ученица, в миру – Субхасисни Даш, теперь – монашица Агнес. Она-то и станет ее первой послушницей, а впоследствии всегдашней помощницей.
Затем придут еще сестры, числом по какому-то высшему провидению или же странному совпадению двенадцать.
В следующем 1950 г. Орден милосердия будет официально признан Римом и с радостью принят слабыми мира сего, беднейшими из бедных.

– Истина в вине, – чмокали греки и разбавляли правдоносный напиток водой.
Так что вольно слагать легенды, проецируя реальность на расцвеченный приукрасами лист; вольно глину заливать в форму интерпретации, мифа. Можно обманом взять природу, убедив ее в том, что яблоко со вкусом груши – это не просто садовничий эксперимент, а, например, образ времени, где одно понятие влегкую подменяется другим. Можно по-брюсовски шагать сквозь стены, смеясь над архитектурным пространством.
Только ведь правда всегда одна: спел когда-то солист «Наутилуса» – и навязчивый смех вместо сообразного ситуации сожаления воспринимается как банальная истерика. А мы начинаем понимать, что киви – всего лишь искусственно выведенный плод, что красного дерева компьютер – издержки дизайнерской мысли, что рекламные тексты на глянцевой бумаге не лучше и не хуже графоманской вычурности.
– Чтобы простое сделать сложным, нужно однажды соврать, – говорил изобретатель громоотвода, ожидая от комиссии по патентам добро на свое приспособление.

Господь! Дай мне силы
утешать, а не быть утешенным,
понимать, а не быть понятым,
любить, а не быть любимым.
Ибо, когда отдаем, получаем мы.
И, прощая, обретаем себе прощение.

Утро начиналось в четыре часа с молитвы Франциска Ассизского. День продлевался иными стихирами (термин введен Владимиром Борисовичем Микушевичем), и никто не мог умалить веры монахини-доброволицы с крохотным распятием на левом плече.
Болезнь? Микстура, и …отыми, Боже, от одра смертнаго… Лихие увечия? Бинт – и кондак нараспев. Неизбежная кончина? Со святыми упокой…
«Ничто так не укрепляет дух, как вычищенная выгребная яма», – любила повторять Тереза и носила вместе с сестрами ордена простую одежду, стаптывала дешевые сандалии, отказывалась от самых скромных гостиничных номеров, предпочитая им госпитальный матрац – рядом с ранеными и прокаженными. Сочная в своих земных трудах и сухая до высоких нравоучений, она давала своим послушницам возможность обходиться не минимумом, но тем, что есть, да сама, не имея средств на авиаперелеты, устраивалась в Air India бортпроводницей.
В интервью нетерпеливым телевизионным компаниям каждая из милосердиц объясняла:
– Мы не социальные работники, мы не бригады скорой помощи, мы – из Ордена любви Христовой.
Какой-то слабонервный журналист, пронаблюдав за работой сестер, мямлил: мол, такие подвиги страстотерпия он не совершил бы и за миллион – повалился в обморок; а когда чуть оклемался, увидел перед собой Терезу, которая в благостной улыбке, отводя руку с пузырьком нашатыря, приговаривала: «За миллион и я, милый, не согласилась бы, и я…»

Проказа в Индии до сих пор считается дурным знамением, Господним проклятием. А в те времена здоровые люди старались избавиться от зараженных: выгоняли их из дому, травили ядами, усыпляли и хоронили заживо, произносили заклинания, окуривая свои помещения чудодейственными травами.
Местные власти ни в какую не соглашались строить нужные лечебницы.
Пройдет год, прежде чем суеверные столоначальники разрешат ордену работать в лепромобилях, которые начнут разъезжать по всей стране, и врачи в них будут пользовать прокаженных прямо на колесах, облегчая болезненную смерть, а то и спасая от оной.
Понадобится еще время, чтобы основать поселок специально для страдающих лепрой людей, где последние, заручившись обыкновенной человеческой поддержкой и медицинской помощью, станут жить, создавать семьи, рожать полноценных детей, выздоравливать и покидать спасительное место или смиренно ожидать печальной участи.
– Что вы сделаете, если… – изощрялись в вопросах-страшилках праздные гуляки.
– Как Мать скажет, так и будет, – размеренно отвечали им сестры.
Тереза же, не замедляя своей речи, приглашала любопытных в поселок испить жаждоутоляющего напитка – чаю, например. Однако желающих можно было перечесть по пальцам.

Shishu Bhavan – детские приюты в нескольких индийских городах, созданные на содержимое какой-то совсем уж небывалой премии Magsaysay Prise.
Белфаст...
Эфиопия...
Бейрут, в который Тереза приехала с пасхальной свечой и иконой Девы Марии.
Молитвы.
Перемирие.
Кинофильм Малькольма Мугериджа «Something Beautifull for God», вышедший на экраны в 1969 г.
Скепсис и циничные ухмылки раздраженных политиков: «Вы лечите не причину, а следствие. Вы латаете дыры. Вы пускаете пар. Ваш труд тонет в океане проблем, которые могут быть решены только совместными усилиями на государственном уровне».
– Я не знаю, что такое апартеид, не понимаю, – отвечала им одержимая, брала с собой помощников – китаянку, бенгалку, негритянку – и… прямиком, не задумываясь, в Преторию, где об ужасах добрососедства и терпимости детям рассказывают только на ночь, и то, чтобы они не вывалились из люльки и не кинулись бегать по дому в поисках недоломанной игрушки.

Плод покоя – молитва,
плод молитвы – вера,
плод веры – любовь,
плод любви – покой, —

писала Тереза в своем дневнике, ввиваясь в дыхание медитации.
Она общалась с представителями английской королевской династии, запросто шутила с римскими папами, журила Фиделя Кастро за пристрастие его народа к сигарам, призывала Ясира Арафата к веротерпимости. Бараки и дворцы не знали замков, когда Тереза оказывалась поблизости. Ей же самой можно было позвонить среди ночи и получить аудиенцию ранним утром.
– Люди – явление круглосуточное, – убеждала с телеэкранов Тереза нас, изумленных.

СПИД, пусть даже он и цеплялся сотни лет кряду за хвосты каких-нибудь там зеленых мартышек, но людей застал врасплох хотя бы своей неизлечимостью.
Нью-Йорк 1985-го сотрясался от истерического мандража, когда горожане узнали, что в местной тюрьме умирают от невиданной болезни трое преступников. По настоянию Терезы мэр отдал распоряжение освободить всех троих, а к Рождеству их поместили в специальное заведение для больных СПИДом – Gift of Love (Гринидж-виллидж).
Американцы испугались пуще прежнего: воры и убийцы на свободе, да еще жуть как заразны. Монашеские увещевания о том, что это знак свыше, что хорошо бы стать повнимательнее друг к другу и т.д., не возымели нужного действия.

Лето сменилось зимой, зима становилась летом,
Но в Святой земле ни лета нет, ни зимы:
Всегда прохладно вино, пища всегда согрета,
И солнце над головою проходит путем прямым.

Сергей Ташевский. «Святая Земля»

…Была жизнь, дождь заливал пески, облака раскрывались звездами, чернел асфальт, исчезали следы на нем.
– Кристально чистая биография – это всегда плохо, – резюмирует героиня отечественного детектива.
Где-то должны быть ляпы, подозреваем мы, и если не находим оных – удивление рассекает наши лбы. Журналисты ломятся за сенсациями, вытаскивают червяка, на который – удастся – поймают жирный скандалище с дутыми жабрами и хлестким хвостом. О простом писать скучно, о хорошем сложно, а чудо тем не менее бывает обыкновенным не только в советской киноцитате.

Что для меня Иисус?
Слово, что следует произнести. Правда, о которой не умалчивают. Путь, сложенный дорогами. Свет, неподвластный смене дня и ночи… Он – голодный, ему нужна еда. Он больной. Одинокий. Нежеланный. Прокаженный. Нищий. Запойный. Душевнобольной. Слепой. Калека. Заключенный. Блудница. Он – человек с зачерствевшим сердцем, которое смягчится… Я все ему отдала, даже свои грехи, и он перемолол их во мне в нежность и любовь. Я – супруга распятого супруга. Я – это Он, а Он – это мы все.
Дневниковые записи Матери Терезы не хранятся в тайниках Ордена, они прошили в печати долгие типографские строчки, являя миру открытость и искреннюю надежду.
Сестры милосердия (их более трехсот тысяч) работают ныне в восьмидесяти странах.
Секта? Что ж… Ее основательницу считали сумасшедшей, она, по мнению автора энциклопедии «Мистики XX века», питалась энергией солнца, не зная человеческой пищи. Она забыла медаль нобелевского лауреата где-то в гардеробной. Неужели страдала беспамятством? Вряд ли…

В меню некоторых дешевых индийских забегаловок два листа. На одном – чаи, лепешки, местные пряности. На другом – текст. Когда спрашиваешь официанта, кто написал эти стихи, он, странно переводя на вас свой взгляд, шепчет: святая. И вы перечитываете:

Жизнь – это возможность, воспользуйся ею.
Жизнь – это красота, восхитись ею.
Жизнь – это блаженство, вкуси его.
Жизнь – это мечта, осуществи ее.
Жизнь – это вызов, прими его.
Жизнь – это долг твой насущный, исполни его.
Жизнь – это игра, стань игроком.
Жизнь – это богатство, не растранжирь его.
Жизнь – это имущество, береги его.
Жизнь – это любовь, насладись ею сполна.
Жизнь – это тайна, познай ее.
Жизнь – это завет, исполни его.
Жизнь – это юдоль бедствий, превозмоги ее.
Жизнь – это песнь, спой ее до конца.
Жизнь – это бездна неведомого, ступи в нее, не страшась.
Жизнь – это удача, лови этот миг.
Жизнь так прекрасна, не загуби ее.
Жизнь – твоя жизнь, борись за нее!


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru