КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ
Если больше нечем
разогнать сгустившуюся тьму...
Настоящая книга Дмитрия Кедрина вышла
только сейчас
Издательство “Время” выпускает серию
“Поэтическая библиотека”, в которой недавно
вместе со сборником произведений Владимира
Луговского, включившим ранее не напечатанное и
освобожденным от прежних цензурных изъятий,
вышла столь же “раскованная” книга трагически
погибшего осенью 45-го года Дмитрия Кедрина “Вкус
узнавший всего земного...”. В ней помимо ряда
прежде не публиковавшихся стихов помещены
записные книжки и письма поэта (составитель и
автор обстоятельного предисловия – его дочь
Светлана Дмитриевна).
Короткую и драматическую жизнь прожил Кедрин! Он
был честен и наивно-прямодушен. Не скрыл, что
родом из обедневших дворян, и не был принят в
комсомол. Не подумал оповещать, что один из его
знакомых по Екатеринославлю получает посылки из-за
границы, да еще от отца-генерала, и был, пусть
всего на несколько месяцев, арестован за так
называемое недонесение.
Не найдя после освобождения работы, молодой поэт
уехал в Москву. Они с женой ютились в полуподвале
старого таганского дома, но были счастливы. “Мне
здесь живется светлее, лучше, чем там, – писал он
другу. – У меня есть будущее, день мой полон, да и
сама Москва, мой любимый город, бодрит меня. Есть
что-то итальянское, от Флоренции – в ее башнях,
золотых куполах, переулках и старых камнях”.
Здесь перед нами как бы первые зерна его будущих
поэм: “Зодчих” – о строителях знаменитого храма
Покрова и их трагической участи, “Коня” – о
другом знаменитом строителе, его метаниях и
мытарствах...
Вскоре Кедрину как будто улыбнется удача:
стихотворение “Кукла” так понравилось Горькому,
что тот даже устроил его торжественную читку
прямо на происходившей в доме Алексея
Максимовича встрече писателей с партийным
руководством. Кто другой из такого триумфа
“выжал” бы все – квартиру, должность, книгу. Но
только не Кедрин! Он довольствуется работой в
заводской многотиражке и такой комнатушкой в
подмосковном общежитии, что даже комендант
подивился: “Выбрали терраску без печки – и
радуются!” (Поэт же пленился открывавшимся из
этого “фонарика” видом на речку Клязьму,
заливной луг, церковь...)
В то время даже крупный признанный писатель мог
прочесть о себе в печати: “Большому кораблю (вы
подумали: большое плаванье? Как бы не так!) –
большие переделки!” Но тщедушный московский
новосел молчаливо и упрямо противится “духу
времени”: “...Я бесповоротно почувствовал, –
делится он с другом, – что переделывать себя не
способен... Не хочу, потому что знаю: большим
поэтом, пописывая “подходящие” вирши, я не стану...
Быть маленьким я не хочу, в большие меня не пустят...
Вот я и помалкиваю... Понять, что ты никогда не
расскажешь другим того большого, прекрасного и
странного, – что чувствуешь, – очень тяжело”.
Кедрину тягостно видеть, как громят именно тех,
кто создает “прекрасное и странное” –
Мандельштама, Павла Васильева, Пастернака,
Заболоцкого. В его рукописях сохранилась
эпиграмма:
У поэтов жребий странен,
Слабый сильного теснит:
Заболоцкий безымянен,
Безыменский – именит!
Вокруг бесследно исчезают люди,
волчьими глазами горят окна всем известного дома
на Лубянке, а поэт пишет про сподвижницу Степана
Разина Алену Старицу, чьи “друзья-товарищи
порубаны, пострелены”... Зловеще современен
здесь “древнерусский” облик любимого города:
А тучи, словно лошади,
Бегут над Красной площадью.
Все звери спят,
Все птицы спят,
Одни дьяки
Людей казнят.
В годы войны Кедрин запечатлел в своих
стихах ее тяжкую, неказовую сторону – скудную
жизнь тыла, ночи в убежище, где единственная
счастливица – кукла, бесконечные очереди, где на
людях пишут номера, “как на кабаньих тушах”,
ужас старухи, потерявшей карточки,
обнаружившиеся у иных черствость и своекорыстие.
А главное – нескончаемое человеческое горе: “Из
всей симфонии войны я слышу только плач
солдаток”.
Но в то же время, поработав в армейской газете и
тесно соприкоснувшись с фронтовиками, поэт
ощутил и нечто, возвращавшее угасавшую было
после тягостных 30-х годов веру молодых лет. У
многих тогда возникала надежда, что после войны
что-то должно перемениться... Этими мыслями
вдохновлено стихотворение о том, как от
“вздутого” рядовым солдатом огонька
прикуривают все во взводе, роте, дальше, выше...
Говорят, товарищ Сталин
В этот день на фронте был.
Сказка ложь, да в ней намек... Увы,
кедринским надеждам не довелось сбыться – ни
большим, ни малым. Его собственные стихи попадают
под ожесточенный критический обстрел, и, читая
дневник французского писателя Гонкура, Кедрин
делает многозначительную выписку: “Я уверен, что
последняя горсть, которую бросят на мой гроб, –
будет горстью грязи”.
Если Кедрину хотелось “услышать честный
солдатский шаг поэзии”, то критика все чаще
судила об искусстве, как один из персонажей его
стихотворной драмы “Рембрандт” о картинах
великого художника: “Где пышность тут? Я
спрашиваю, где субординация?”
Печальны многие из последних стихов
поэта:
Вот и вечер жизни. Поздний вечер.
Холодно и нет огня в дому.
Лампа догорела. Больше нечем
Разогнать сгустившуюся тьму.
А ведь ему было только 38 лет! В последний
день жизни Кедрин пожаловался жене: “Так надоело
все: нет надежды на будущее, не печатают меня, нет
крыши над головой...”
В октябрьские дни 1941 года перед семьей поэта
захлопнулись двери поезда, увозившего
эвакуировавшихся из столицы. Теперь перед ним
закрываются двери издательств. Одни выталкивали
его из литературы, другие сентябрьским вечером
сбросили с электрички в подмосковных Вешняках...
“Дай Бог книгу издать, настоящую твою книгу,
Митя”, – записывала в дневнике вдова поэта,
Людмила Ивановна. Она приложила поистине
героические усилия ради достижения этой цели. Ее
заботами кедринские сборники выходили не раз. И
все же “настоящей” книги Дмитрий Борисович
Кедрин, пожалуй, дождался только сейчас, уже
совсем незадолго до своей столетней годовщины.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|