ОТКРЫТЫЙ ДИАЛОГ

Я тебя слепила...

Есть дети, из какого-то мазохизма позволяющие своим родителям лепить из них то, что тем хочется. Человек очень гибок. Но ведь даже талантливые скульпторы разбивают заготовку за заготовкой, прежде чем добиваются желаемого эффекта. Что уж говорить о бездарных.

У моей матери никогда не было амбиций или планов на мой счет. Если бы я оказался девочкой, она дала бы мне ряд условно полезных советов. А так моя жизнь проходила для нее в некоем тумане.
Детский сад, скажете вы, естествен для восприятия подростка, но неприличен для зрелого человека. Родители гораздо больше знают о нашей жизни, чем нам кажется. Но я отвечаю за свои слова, потому что мне есть с чем сравнить. Например, мать никогда не помнила, в каком классе я учусь. В школе, где я провел последние четыре года, была один раз. То есть выбивалась из статистики известных мне семей.
Замечу сразу, за слабое внимание к моей учебе, работе и прочим прелестям профессиональной жизни я скорее благодарен матери. Она умудрилась на негодном московском фоне сыграть роль деревенской матери, слепо доверяющей своему ребенку, вкусно и обильно его кормящей, одевающей и утирающей сопли.
Сама актриса, она относительно моей профессиональной ориентации имела одно твердое намерение – не дать мне стать актером. Как она выражалась, через мой труп. Опасность, впрочем, скоро потускнела. Классе в пятом я стал заикаться, и актерская доля сама собой вычеркнулась из вариантов моего будущего. Когда я поступил в математическую школу, мать развела руками с облегчением. У нее самой по математике редко бывало выше двойки, и несложное слово синус она проговаривала с суеверным ужасом.
Мой рассказ похож на идиллию. Идиллия становится живой от мелких и быстро зарастающих нарушений, иначе она чересчур статична. Как я теперь понимаю, мелкими нарушениями этой идиллии были советы моей матери. Каждый раз они носили характер директивный и срочный, внедрялись в меня со страшным напором и пылом. Не следуя им, я удостаивался звания идиота и переживал короткий спад в двусторонних отношениях с матерью. Мне не приходило в голову им следовать. И только сейчас, эксперимента ради, я пробую вообразить, где бы оказался, если бы шагнул в ту сторону.

Как я уже говорил, в старших классах я учился в математической школе, одной из самых известных в Москве. Известность была многосторонней: кто-то эту школу превозносил, большинство полагали, что там неплохо, некоторые же кляли на чем свет стоит. Хвастаясь моей школой, мать встречала в ответ вялое или бурное одобрение, пока наконец не наткнулась на ненавистника. Заинтересовалась, конечно, чем именно плоха моя школа, и получила обширный ответ, легко сокращающийся до всем. Мать уяснила, что имеет дело со специалистом, и спросила, что же мне делать. Инструкцию донесла до меня без искажений.
Из школы надо бежать. Немедленно. Куда угодно, хоть в школу рабочей молодежи. Плохо одно – из такой знаменито паршивой школы в тот же класс обычной не возьмут. Что ж, надо потерять год. Обидно, что его нет в запасе, но ничего не поделаешь – придется оттрубить два года в армии, а уж потом, на свободе с чистой совестью, поступать куда-нибудь. Лучше на вечерний.
Этот совет меня слегка встревожил. Я ему не последовал. После школы поступил на мехмат МГУ. Что случилось бы со мной, послушай я мать... В армии мне наверняка было бы очень плохо. Я неспортивен и физически не силен. Я прошел бы через дедовщину, издевательство и муштру. Короче, я оказался бы в аду, но в аду обычно не умирают. Горячих точек тогда еще не было. Скорее всего я вернулся бы через два года домой, в сумме потеряв на этот акробатический этюд три, а дальше мало-помалу восстановил опорные ориентиры своей судьбы.
Как ни парадоксально это прозвучит, тот материнский совет был самым экзотическим, но не самым худшим, потому что не содержал искусительного позитива. С самого начала предполагал порцию неприятностей и возвращение на круги своя.
Мать с юности мечтала и пыталась стать актрисой, поступала в различные небольшие театры, зачастую без ставки, то есть была абсолютной бессребреницей. Ее собственная мать в этом ее поддерживала. Они умудрялись жить вдвоем на одну пенсию и на случайные мелкие заработки. Потом моя мать устроилась в известный московский театр на пустячные деньги.
Театр, однако, постоянно выезжал на заграничные гастроли. Мало-помалу в этот бизнес впустили и мать. Заработки актеров на гастролях, вычисленные по нехитрой схеме деньги – шмотки – деньги, ошеломляли. Они получали в день, сколько тут получал космонавт в месяц.
Восстановим фон: брежневская уравниловка, многолетние очереди за холодильником. Западное изобилие сбивало советского человека с копыт. Сейчас этим никого не удивишь, но читатели постарше помнят: заходишь в магазин, а там только уксус. Казалось, что потребительский разрыв – это навсегда.
Следующий судьбоносный совет матери последовал именно тогда. «Давай, – сказала она, – мы устроим тебя к нам в театр радистом. Проработаешь пару лет и станешь ездить. Диплом твой подойдет».
Я думаю, с тем же успехом можно было осуществить протекцию и без диплома МГУ. И я смог бы освоить несложные обязанности радиста. Почему нет? Начал бы ездить за границу и понемногу безопасно спекулировать шмотками и оргтехникой. Втянулся – на это хватило бы как раз остаточного хвостика застоя. Потом кормушечная лафа для избранных прекратилась бы, но приоткрылась для широкого круга желающих. Прикрытие в виде радистских наушников отпало бы, как осенняя листва. Я отлично представляю себе этого человека, но это не я. Я не вступил на эту дорогу в начале девяностых, когда деньги стали мне гораздо нужнее, а традиционные разночинские способы их заработка забуксовали. Возможно, я сумел бы как-то ювелирно переродиться, и этот новый человек был бы счастлив. Собственно, я могу сказать об этом немного: я ни разу не пожелал стать этим новым человеком и ни разу не пожалел, что им не стал.
Третий важный совет моей матери был примитивен, банален и не смешон: эмигрировать в США и устроиться там программистом. Почему нет? Потому что мне это не подходит. Совет не был одноразовым. Он имел характер долгого, постоянного, растянутого на 20 лет давления на мозги, не прекратившегося и по сей день.
Лично для меня немыслима не только эмиграция, но даже непродолжительный отъезд. Мать иногда затевает спор. Я поддерживаю его, когда нет сил прервать. Если послушать со стороны, мы абстрактно спорим, где лучше жить. Кому? Кому-то вообще. Но не мне.