ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

“Я смотрел на эти тайники
и, может быть, там и плутал”

Е.А.Динерштейн.
“А.К.Воронский. В поисках живой воды”

Какие бури бушевали когда-то вокруг этого имени! Какой ор и гвалт вызывало оно у противников, почитавших себя единственными истинными выразителями духа наступившего времени “пролетарской” эпохи!
“Воронский на обеих лопатках! Так положила его история”, – ликующе заносил в дневник один из его оппонентов, когда этот профессиональный революционер с богатой дореволюционной биографией, в начале двадцатых годов по ленинскому поручению создавший первый советский толстый журнал “Красная новь” и издательство “Круг”, был урезан в своих редакторских правах и редколлегию журнала “укрепили” введением в нее заведомых противников Воронского.
А впереди были не только другие понижения по службе, но и – уже в тридцатые годы – ссылка (правда, еще в ближний Липецк), после которой Александр Константинович, по собственному признанию, “сломал свое перо журналиста” и ушел из критики.
Ну как же не враг! “Говорил о диктатуре Сталина, о том, что революция гибнет!” И о необходимости изменить партийный курс – “распустить большинство колхозов как нежизнеспособных…восстановить в правах середняков, раскулаченных под видом кулаков!” Вполне достаточно для расстрельной статьи, особенно если прибавить к этому, что, по словам допрашиваемого Бабеля, Воронский говорил писателям, что они “должны оставаться верными себе, своему стилю и тематике независимо от внешних влияний”.
И сгинул человек, которого даже один из конкурентов на журнальной стезе уподоблял Ивану Калите за его неустанное собирание вокруг руководимых им изданий писателей самых разных групп и направлений. Человек, годами грудью заслонявший многих из них от всяческих наветов, нападок, опаснейших намеков на их антисоветскую позицию.
“Если бы не он, по-моему, половину литературы бы угробили, – запальчиво уверял еще в 1926 году один автор, – а из писателей 90 процентов вышло бы уродами”. Даже опытнейший и многократно битый Михаил Пришвин позже свидетельствовал: “Во время литературного пожара он выносил мне подобных на своих плечах из огня”.
От него отступались, его предавали, даже от памяти о нем шарахались. Автор только что вышедшей прекрасной биографии “А.К.Воронский. В поисках живой воды” (издательство “Российская политическая энциклопедия”), известный историк литературы Е.А.Динерштейн с горечью упоминает о том, что уцелел всего единственный экземпляр книги Александра Константиновича с его дарственной надписью писательнице Л.Сейфуллиной: “Прочие владельцы подобных изданий уничтожили их...”
С концом сталинской эпохи имя Воронского стало возвращаться к читателю, но лишь медленно и со скрипом. Даже явно симпатизировавший ему автор в первом томе “Краткой литературной энциклопедии” тщательно соблюдал идеологический ритуал, оговариваясь, что, выступив вначале как критик-марксист, Воронский “постепенно отходит от партийных позиций”.
Ныне эти слова читаются совсем по-другому – как свидетельство проделанной критиком эволюции от позиции правоверного ортодокса, каким он начинал свою деятельность, к несравненно более объективному и широкому взгляду на искусство, к смелому отстаиванию его как независимого способа познания жизни.
Е.А.Динерштейн справедливо не изображает этот путь гладким и безошибочным. Он осложнялся давними стойкими предубеждениями, например, по отношению к сатире, в частности, к роману Е.Замятина “Мы” (познакомившись с ним в рукописи, Воронский уверял автора, что “рано еще по нас такими сатирами стрелять”), а позже – к рассказам М.Зощенко (впрочем, он же вскоре оценил как “произведение выдающегося литературного качества” повесть М.Булгакова “Роковые яйца”).
В образе этого человека, который, по позднейшему страстному и покаянному определению отступившегося от него в трудный час современника, “был для молодой советской литературы тем, кем был Белинский в дни, когда зарождалась русская реалистическая проза и поэзия”, – образе, вдумчиво и подробно воссозданном в книге, о которой идет речь, – необычайно подкупает неподдельная увлеченность искусством, его разноликими творцами, в том числе крепнущей “зеленью” (выражение из письма Воронского Ленину) литературной молодежи, многих из которой он справедливо считал “своим выводком”.
Поразительно “несвоевременно” – трогательно, доверчиво, беззащитно – исповедовался Воронский, уже вчистую разжалованный из руководящих деятелей, на одной из печально знаменитых своей атмосферой сыска, травли, улюлюканья партийных чисток начала тридцатых годов: “Я считал, что настоящее художественное произведение – это есть лес, и в нем очень много тайников. Я смотрел на эти тайники и, может быть, там и плутал”.
Больно даже вообразить себе эту обстановку – подзуживающие выкрики с места, уличающие речи, суть которых резюмируется воплем: “Ату его!” Один из тогдашних проработчиков Воронского, автор погромной статьи о нем в тогдашней Литературной энциклопедии, впоследствии читал нам курс истории отечественной критики таким языком: “Ленин пишет Горькому: вы хочете показать то-то и то-то, но ваше намерение…” и т.д. и т.п. Он же, будучи деятельным членом Главреперткома (осуществлявшего цензуру театрального репертуара), заявил, что, если надо будет, запретит и Шекспира!
Такие в “лесу” искусства не плутали: они его просто рубили.
Но кто же в результате оказался “на лопатках”? Кого на какие места расставила, а то и просто гневно и презрительно смахнула со своей шахматной доски история? – вот что слышится мне во внутренне взволнованном при всем его внешнем спокойствии тоне повествования о Воронском и делах минувших дней.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"