Самые храбрые люди – детские
писатели
Это не просто красивые слова. Это
убеждение человека, пережившего все драмы
двадцатого века
Все уходят на работу. На кухне остается
теплый чайник. Она медленно идет к нему через
тесные комнаты. Тусклый зимний день медленно
встает за окнами. Знакомые тени лежат в коридоре.
Знакомые книги на полках. Они о чем-то хотят
сказать ей. Некоторые даже высунулись из своего
ряда. “Погодите, я вернусь к вам, и мы поболтаем,
пошелестим”. Шелест страниц так похож на шелест
дождя…
ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА ТАРАТУТА
Парижские зонтики
Евгения Александровна Таратута
родилась, когда на улице шел дождь. Был май 1912
года. А за окном был Париж.
До этого была романтическая любовь ее родителей.
Он был революционер – анархист, ученик
Кропоткина, сидевший в кандалах в Минской тюрьме
и сосланный на сибирскую каторгу. Мама была
хорошенькой тобольской девушкой. Побег с
каторги, эмиграция, скитания по Европе, и вот
наконец Париж, Латинский квартал, мансарда с
чугунной печкой.
Поразительно, что, когда случится революция и они
вернутся на родину, отец, столько лет отсидевший
в тюрьмах и на каторге, будет страшно
разочарован. Это была совсем не та революция,
которую он ждал. Не в белых одеждах, а в лохмотьях,
в крови, в ужасе… Он отказался вступать в партию
большевиков, бросил Москву и уехал в деревню, где
основал ферму “Бодрое детство”, внедряя там
идеи Кропоткина и передовые европейские
технологии. Через десять лет, в начале тридцатых,
Александр Таратута построил первые в СССР заводы
по производству сгущенного молока. Он даже сам
нарисовал этикетку для жестяных банок – ту
самую, всем известную. Голубые полоски на белом
фоне…
Но пока они еще в Париже. Немцы в восьмидесяти
километрах. Война. Отец поет маленькой Жене
вместо колыбельных старые революционные песни и
арии из оперы “Демон”. В открытой дверце печурки
дрожат угольки.
– Какого цвета был тогда Париж?
Она задумывается: “Это надо спросить у Кати. Она,
наверное, помнит…” Катя Цинговатова и Женя
Таратута ходили в Париже в один детский сад.
(Потом, уже в России, – в одну школу. Учились в
одном университете. Работали в одном
издательстве. Их дружбе исполнилось восемьдесят
пять лет!)
Над Парижем плывут немецкие цеппелины, похожие
на унесенные смерчем дорические колонны. Воют
сирены, возвещая тревогу, грохочет пожарный
автомобиль. С тех дней марта 1915 года она помнит
себя.
– …Немцы бомбят Париж, стреляют, очень страшно.
Меня мама сажает под стол, а на стол надевает
длинную большую скатерть. И я сижу там одна,
только плюшевый мишка со мной. Мы мечтаем, что вот
будет лето, мы поедем к морю… Это был океан. Помню
безумно горячий песок. Отец шел впереди и тащил
за собой легкий плед, а я бежала, чтобы ногами
попасть на этот плед, потому что песок обжигал
мне ноги.
Мы сидим в ее комнате, где, кажется, потолок
держится на стопках книг и книжных стеллажах.
– Вытащите зеленый корешок. Это Андерсен
дореволюционный. Я вчера пыталась вытащить – сил
не хватило…
Теперь каждая книга, что стоит на полке,
рассказывает ей гораздо больше того, что в ней
написано. Книги рассказывают о судьбе хозяйки.
Она не помнит, как возникла ее необыкновенная
привязанность к книгам. Это не просто любовь к
чтению, это ощущение книги как живого, теплого и
надежного друга.
Почти все свои детские книжки Евгении
Александровне удалось сберечь. Сама удивляется:
“Как? Среди таких приключений моей жизни!..”
Вот они стоят на заветной полке: “Хижина дяди
Тома” Гарриет Бичер-Стоу, “Ундина” Жуковского,
три тома Гоголя сытинского издания 1902 года, книга
Г.Клейна “Астрономические вечера”…
– Это одна из самых моих любимых книг! Из тех, что
лежали у меня под подушкой.
Сход лавины
Женю звали книжной девочкой. Ей хотелось
делиться книгами, рассказывать о книгах. После
школы, в 1929 году, Женя поступила в МГУ на
литературное отделение. Семьдесят лет назад, в 1931
году, в печати появилась ее первая рецензия.
Училась Женя у профессора Валериана Федоровича
Переверзева, он был специалистом по Гоголю и
Достоевскому. Вскоре Переверзев был обвинен в
меньшевизме, изгнан из университета и арестован.
Его книги были изъяты из библиотек и уничтожены.
Только в конце 50-х годов семидесятипятилетним
стариком Переверзев вернулся в Москву. От его
библиотеки ничего не осталось. Таратута принесла
учителю сохранившиеся у нее его книги. На одной
из них, о Гоголе, он написал: “…Вы принесли мне
трогательный подарок... гонимое творение моего
пера нашло спасение от губительной руки на одной
из полок вашей библиотеки. Сердечно тронутый,
крепко жму руку своей ученице…”
После университета Женя работала в детской
библиотеке, писала рецензии для газет о новых
детских книгах. В 1934 году арестовали отца, на
память о нем осталась книга Кропоткина, которую
он очень любил, – “Взаимопомощь как фактор
эволюции”.
– …Я должна была кормить семью, ведь маму
уволили с работы, а у меня было три младших брата:
Петя, Арсений и Володя. У меня появилась хорошая
работа в журнале “Смена”, и прежде всего я
купила себе обувь, а мальчикам штаны. А весной
тридцать седьмого нас с мамой вызвали в милицию,
отобрали паспорта и сказали, что нас навсегда
высылают в Сибирь…
Забытая фамилия
По иронии судьбы их отправили в тот
самый Тобольск, где в 1906 году на этапе мама
познакомилась с отцом и откуда они бежали за
границу. Это кажется фантастикой, но в 1939 году
Женя Таратута повторила путь отца – она бежала
из ссылки. Правда, не за границу, а в Москву. Но
рисковала она, пожалуй, больше, чем отец в свое
время. Ни поддельных паспортов, ни явочных
квартир, ни своих людей в органах – ничего этого
в тридцать девятом не было и не могло быть. Была
худенькая испуганная молодая женщина с котомкой
и без всяких документов.
В Тобольске она подрабатывала репетиторством, и
в Москву ее согласился взять с собой отец одного
из тех школьников, которым она давала уроки. Он
тоже страшно рисковал, ведь первая же проверка
документов могла и для него кончиться
трагически.
– Вы помните, как его звали? – спросил я Евгению
Александровну.
– Я заставила себя забыть его фамилию, такое было
время…
Женя не просто добралась до столицы, она добилась
справедливости – маму с мальчиками вернули из
ссылки. Вспоминая всех, кто спас ее тогда, она все
время повторяет: “Быть добрым – это надо быть
храбрым…”
С тех пор она убеждена, что самые храбрые люди –
это детские писатели.
– На нервной почве я потеряла голос совсем, не
могу ни шепотом – никак. С кем хочу поговорить –
пишу в блокноте. Пришла к Корнею Ивановичу
Чуковскому в Переделкино, он сразу говорит: “Я
вас возьму к себе секретарем, будете у меня жить,
а там дальше посмотрим…” От работы секретаря я
отказалась, боялась подвести его, но от денег и
ночлега отказаться не могла. Потом ночевала то у
Льва Кассиля, то у Агнии Барто, а иногда и где-то
на скамеечке, к счастью, было лето. Я искала
Фадеева, но его не было в Москве. Наконец я попала
к нему на прием, говорить не могу, подаю блокнот,
он читает… Через полтора месяца меня вызвали на
Лубянку и вернули паспорт. Вернулась и мама с
братьями. Жить было негде, и свою комнату в
коммуналке нам отдала на время детский поэт Лена
Благинина. Фадеев устроил меня на работу в
“Мурзилку…”
Потом была война, ночные дежурства на крыше
“Детгиза” осенью сорок первого. Она дежурила и в
ночь на шестнадцатое октября, когда в Москве
началась паника и тысячи людей бросились на
вокзалы, поверив слухам о том, что немцы уже вошли
в пригороды.
– Под утро я выглянула с чердака: передо мной
была Лубянская площадь, она была вся белая. Я
подумала, что выпал снег. Когда пригляделась, то
увидела, что вся площадь была усеяна бумагами –
выбрасывали архивы прямо в окна. А по радио о
положении Москвы ничего не говорили. Почему-то
постоянно сообщали новые часы работы
парикмахерских.
В эти дни на Карельском фронте погиб ее младший
брат, Арсений Таратута. Она долго ничего не знала
о нем, просила Василия Гроссмана, с которым
дружила в детстве, узнать хоть что-то о судьбе
брата. О том же просила Илью Эренбурга, с которым
ее отец был знаком еще по Парижу. Они рассказали
ей потом, что вся часть, где служил Арсений, была
брошена необученной на Карельский фронт и
полностью погибла.
Тайный жар
Гибель отца, брата, ссылка, война… В
сорок пятом казалось, что все самое страшное
позади. Из рук президента Академии наук СССР
Сергея Ивановича Вавилова она получила медаль
“За доблестный труд в Великой Отечественной
войне”… Работала референтом в академическом
институте, писала диссертацию о детской
литературе.
– Было лето пятидесятого года. Я зачиталась
допоздна, только погасила свет – за мной пришли.
Сразу вспомнила, что за папой тоже приходили
вечером. Целые сутки шел обыск. Из книг вырывали
титульные листы с автографами. Забрали
диссертацию, письма, дневники, которые я вела с
двенадцати лет. Уцелели лишь две тетрадки за
двадцать четвертый и двадцать девятый годы и
одно письмо моего друга, поэта Льва Квитко. Оно
уцелело лишь потому, что мама положила его в
коробку с елочными игрушками. Все остальное
сожгли…
Недавно мой знакомый рассказал, как в
восемьдесят седьмом году он оказался в
Переделкине, в Доме творчества, за одним столом
со старыми писателями. Речь зашла о репрессиях,
лагерях, Берии – об этом тогда впервые можно было
разговаривать без оглядки. Каждый вспоминал
что-то о пережитом, а маленькая пожилая женщина
ничего не рассказывала, она только тихо плакала.
Мой знакомый спросил у соседа по столу: “И что
она все плачет?” Ему сказали: “Это Таратута…”
Ее привезли в Бутырскую тюрьму и обвинили в том,
что, работая в Академии наук, она передавала
секретные материалы западным разведкам.
Требовали, чтобы она подтвердила намерение
писателя Кассиля, скульптора Герасимова и поэта
Квитко бежать в Америку. Евгения Александровна
отказалась давать показания на своих друзей. Она
не знала, что Льва Моисеевича Квитко, Квиточку,
как она его звала, к тому времени уже расстреляли.
Обвиняли в том, что она отказалась быть
осведомителем, и это была единственная правда в
лавине фантастических наветов.
– Месяцами я слышала чудовищную ругань, дикие
оскорбления. Вокруг меня витали только грязные
слова. Безумие было рядом, я уже видела оборотней.
И вот тогда Пушкин и Маяковский спасли мне
рассудок, великая русская поэзия спасла меня. Я
про себя читала “Песнь о вещем Олеге” и “Во весь
голос”. Если бы я не помнила стихов, я бы погибла.
Мое счастье – это память. Я поняла тогда в
Бутырках, как прав Пушкин: “Воспоминания – самая
сильная способность души нашей…”
Она сохранила разум, но была совершенно сломлена
физически. Ее отправили в инвалидный лагерь.
Приговор – пятнадцать лет. По дороге шептала
строки Блока:
Ты проклянешь в мученьях
невозможных
Весь мир за то, что некого
любить.
Но есть ответ в моих стихах
тревожных,
Их тайный жар тебе поможет
жить…
Две буквочки от Кассиля
– Даже у Солженицына ничего нет об этих
лагерях. А их было у Полярного круга два женских и
четыре мужских. В каждом по полторы тысячи
человек, только политических. Мороз до минус
пятидесяти. Волосы примерзали к стене барака.
Убирала снег, чистила картошку. Ножей не давали,
чистила на холоде железными пластинками. С тех
пор руки кривые…
Телефонную трубку она держит двумя руками, как
маленькие девочки держат куклу, качая ее.
– Там было много интересных женщин. В бараке я
оказалась рядом с Линой Ивановной, женой
композитора Сергея Прокофьева. Она была
испанкой, и хотя по-русски она говорила, иногда ей
хотелось совсем другого. Испанского я не знала,
но мы с упоением говорили по-французски, она
что-нибудь мне рассказывала, воскрешая
счастливые подробности.
Новый год встречали на лагерной кухне вчетвером:
Таратута, Лина Ивановна, студентка Алла и Татьяна
Николаевна Волкова, сотрудница музея Льва
Толстого, составитель-редактор его собрания
сочинений. Пили чай, вспоминали о доме, читали
стихи.
– Мама посылала мне новые детские книги. Однажды
я получила книжку Кассиля, где на полях нашла
поставленные им две буквочки – он же не мог мне
надписать книжку.
Благодаря заступничеству Фадеева Евгения
Таратута освободилась из своего лагеря первой –
в 1954 году, за два года до ХХ съезда, после которого
началось массовое освобождение.
– Послала домой телеграмму, что приезжаю
восемнадцатого апреля. Тут же к маме пришли мои
подруги Маша Белкина и Светлана Собинова и
принесли одежду. Причем пришли каждая сама по
себе, не сговариваясь. А за одну станцию до Москвы
в мой общий вагон вошла Катя Цинговатова. На
улице знакомые от меня шарахались, это же было
все равно что возвращение с того света, еще
никого не выпускали…
Она и сейчас помогает людям книгами. Добивается
издания новых талантливых детских книг и
переиздания старых. Благодаря ее хлопотам к
нашим детям вернулся маленький лорд Фаунтлерой
из одноименной повести Фрэнсис Бернетт, а сейчас
она ищет издателя для “Босоножки” Бертольда
Ауэрбаха (эта детская книжка не переиздавалась
почти сто лет).
Симон Львович Соловейчик называл ее “звездочет
литературы”. Дарит книги всем, кто в них
нуждается. “Вот здесь я отложила для
“Мемориала”, а эти – для моих друзей –
астрофизиков из Крымской обсерватории…” Первая
новость у нее всегда: “Мне подарили такую
книгу!..” И мы говорим по телефону о Байроне, о
Чижевском, о Пастернаке… Никогда не жалуется.
Только на темноту.
– За окном темно, только строки Пушкина мне
светят... Миленький, звоните, когда что-то
прочитаете интересное…
Дмитрий ШЕВАРОВ
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|