ТЕРРИТОРИЯ
Когда в начале ХХ века Столыпин сказал,
что «богатство России будет прирастать Сибирью»,
ему поверили немногие. А если и поверили, то
восприняли в прагматическом и сугубо
потребительском ключе. Конечно, то был век
колоний, и обширные русские земли за Уралом
подчас так и воспринимались – как изобильные
кладовые, откуда можно черпать золото и руды,
меха и лес. Однако, как кажется, последний великий
политик великой Российской империи имел в виду
нечто совершенно иное: сибирский характер,
сибирскую предприимчивость, сибирское моральное
и физическое здоровье, вообще дух этой широкой
земли, края авантюристов, поэтов и
землепроходцев, столь выгодно отличающийся от
болезненных и противоречивых настроений
Петербурга и Москвы. Когда-то славянофилы любили
говорить о русской молодости. Но уже К.Н. Леонтьев
опасался, как бы эта молодость не обернулась
преждевременной дряхлостью, без зрелости, – уж
больно много мы сделали заимствований у
старческих культур и мертвых цивилизаций, уж
больно стеснялись жить на свой манер. И Сибирь
казалась пространством, где эти опасения меньше
всего обоснованны. Сибиряки устраивались на
своей земле прочно, надежно, привыкли отвечать
только за себя – они уже рискнули сюда
перебраться, они уже отказались от
перестраховочной опоры на насиженные места.
Сибирь, думали Столыпин и немногие его
единомышленники, – русская Америка, но без
территориального разрыва и разноплеменной
эмиграции. У Сибири – великое будущее.
Развитие 1907–1914 гг. подтвердило самые
оптимистические прогнозы. Именно сибирские
города Омск, Красноярск, Иркутск, Хабаровск
быстрее других развивались, легче перенимали
технические новшества и усовершенствования,
были менее консервативны по духу, не меняя при
этом своего национального характера и
патриотической ориентации.
Гражданская война спутала все карты. И все-таки
заманчиво представить, как бы выглядела наша
страна, если бы победил Колчак и оставил город
Омск столицей России...
Однако история не терпит сослагательного
наклонения. У власти надолго закрепились
большевики.
В советское время значение и образ Сибири были
противоречивы. С одной стороны, край оставался
последней надеждой, глубоким тылом державы, где
глухо отзывались брожения и нестроения центра. С
другой – в эпоху форсированной модернизации,
когда ломались миллионы судеб, на десятилетия
взял верх бездарный потребительский подход.
Разрушалась природная среда, разрушалась
столетиями строившаяся жизнь.
Однако глупо красить историю нескольких
поколений в однообразные кроваво-черные цвета.
Сибирь, бывшая для многих кошмаром и бедой – не
рассказывай анекдотов, в Сибирь сошлют, пугали
своих чад не на шутку обеспокоенные родители под
Самарой и под Полтавой, – оставалась краем людей
отважных и независимых. Здесь человек как на
ладони, всегда можно уйти в тайгу, всегда можно
найти в тайге своего обидчика. Пустое,
незаселенное пространство оставляет шанс даже
тогда, когда, как кажется, кольцо уже почти
сомкнуто. Да ведь и не только лагерями славна
была земля сибирская. Строили города, тянули
железные дороги, и подневольный труд, и вольный в
конечном счете становились памятником людскому
упорству и преодолению, победой над средой. Земля
же всех принимала, не делала различий – и бывших
охранников, и бывших заключенных, и коренных
сибиряков. Когда едешь ныне по железной дороге из
Тайшета в Абакан, или по трассе БАМа, или от
станции Сковородино к Якутску, видишь своими
глазами, что не только лагерные байки, но и
романтические комсомольские песни, и
староверческие предания дают трагический и
величественный образ диалога русского человека
с этими распахнутыми пространствами.
Удивительно, но на фоне всепроницающего
социального кризиса 60–70-х годов Сибирь осталась
здоровой, цельной. Именно здесь возникла лучшая
русская литература третьей четверти ХХ столетия
(Вампилов, Шукшин, Астафьев, Распутин, Солнцев,
Лихоносов), здесь не чувствовалось в людях
упадка, внутреннего расслоения. Говорили по
большей части то, что думают, не прятали фиги по
карманам и на узких кухнях новостроек не давали
воли злобе и ненависти. Общее дело, общая судьба
всех тревожили, в книгах и в местной прессе
подчас можно было встретить откровенное
неудовольствие политикой властей предержащих,
но любителям выражения «эта страна» здесь бы
никогда руки не подали. Я помню, как меня потряс
совершенно иной, непривычный для москвича
общественный климат, когда я впервые еще
школьником приехал к своей тетке-учительнице в
деревню под Омск в 1974 году. Жизнь имела смысл и
приоритеты, все было без суеты, просто и в то же
время прочно расставлено по своим местам.
Сибирь и Дальний Восток всегда оставались зоной
побега, ухода, прорыва к свободе, прочь от затхлой
и регламентированной атмосферы остальной
страны. Уйти в строители, в рыбаки, в охотники,
наняться в старатели и мыть золотишко,
поселиться на алтайской заимке и зарабатывать
сбором золотого корня – сколь многие об этом
мечтали, но и сколь многие развернули-таки круто
свои судьбы.
«Пусть говорят, что мне не по годам,
Что очень далеко, да и накладно,
Но я могу уехать в Магадан.
Ладно!» – хрипел Высоцкий, выражая порыв целого
поколения.
И когда в 80-х годах Башлачев, как бы подытоживая
опыт отцов, спел: «Я хотел бы жить и умереть в
России, если б не было такой земли – Сибирь», –
это был исключительно точный перифраз. Сибирь
для России стала к этому времени тем же, чем была
Москва для Парижа в эпоху Маяковского –
единственной надеждой на иное общественное
бытие, на альтернативу повседневному скучному и
бессмысленному бытованию на фоне неизбежного
раздражения и неизбывных неурядиц. Меня и моих
друзей тянуло в Сибирь так же, как французских
левых интеллектуалов в 30-е годы манило в
Советский Союз: мы мечтали своими глазами
увидеть и воспеть Землю обетованную, территорию
свободы.
90-е годы стали для земель за Уралом тяжелым
испытанием. Но и они же пошли им на пользу. Там,
где люди могут изменить судьбу своими руками, они
ценят удаль и независимость. Разумеется,
огромный край трудно возродить за несколько лет,
разумеется, существуют отдаленные районы,
особенно на Севере, где невозможно выжить без
помощи Центра, а Центр выполняет свои
обязанности неохотно, спустя рукава, разумеется,
существуют места, где до сих пор не выплачивают
зарплату, где отключают свет. И так далее и тому
подобное – мы все это слышали, мы все это знаем. К
сожалению, труднее увидеть иную сторону медали.
Для этого нужно идти и смотреть, разговаривать с
людьми, а не только читать ленты новостей. И тогда
можно увидеть расцветающий Красноярск, огромный
имперский город, столицу сказочно богатого края,
легендарные Усть-Илим и Братск, где до сих пор
живут наследники строителей со всех стран
Восточной Европы, живут празднично и богато, а
надеются жить еще богаче и праздничнее, и никто
не сможет отнять у них уверенность в завтрашнем
дне. Наконец, поездив вдоволь по широким дорогам
(кстати, автотрассы от Челябинска до Иркутска
были выстроены в конце 80-х – 90-е годы), можно
прогуляться на рассвете по улицам старого
Иркутска и почувствовать близость несравненного
Байкала, монгольских степей, великого Китая и
сказочного Тибета.
На границе Челябинской и Курганской областей
дорожную столовую-заежку держит некто Глеб, по
прозвищу Покос. Он охотится в окрестных лесах,
пишет песни и сочиняет частушки, записал пару
кассет на какой-то курганской домашней студии.
Глеб удивительно талантлив, но он ничего не хочет
менять. Понимает что жизнь – здесь и сейчас,
между Челябинском и Курганом, а вовсе не в
Рио-де-Жанейро и не в Москве. Он не ищет стиля и
никому не подражает: стиль и собственный, ни на
кого не похожий голос у него появились, наверное,
лет в пять. К каждой своей фразе Глеб прибавляет:
«Покос такой», – и этот якобы словесный сорняк
делает его сказочную речь еще поэтичнее. Мне
кажется, что Глеб – Покос олицетворяет самый
чистый русский тип начала ХХ века (только не надо
толпами ездить в Курган и брать у него интервью).
Сибирские дети обожают ролевые игры. Путешествуя
от Челябинска до Улан-Удэ, мы встречали группы
подростков, отправляющихся из Слюдянки под Томск
на игру по «Властелину колец» Толкиена, из Тюмени
в Хабаровск на игру по «Обмену разумами» Шекли.
Мы вовсе не знали имени писателя Крапивина, по
романам которого каждый год устраиваются
грандиозные спектакли где-то в районе
Мариинского острога. Об этом нам рассказала
смешная и трогательная девушка из Томска на
одиноком полустанке в Барабинской степи...
Что это такое? Очередное увлечение, мода? Мне
кажется, что нет. Они предчувствуют великое
будущее.
По сравнению с Европой в Сибири совершенно иное
пространство, иное небо и иная земля. Особенно
поражают реки. Встать у причала на Красноярском
речном вокзале, глядеть, как несет свои воды
батюшко Енисей, подумать, что вверх по течению –
склоны Саянских гор и где-то в Туве – Енисей,
горная речка. Вниз по течению еще тысячи и тысячи
верст – легендарный Туруханск, столица
одноименного края, героический Норильск,
холодная Дудинка, километрах в четырехстах к югу
– Минусинская котловина, откуда по преданию
вышли все народы Евразии, и в степях там каменные
изваяния переговариваются по ночам на неведомых
языках. Километрах в пяти к северу стоит село
Овсянка, и живет там Виктор Астафьев, создатель
«Царь-рыбы» и «Печального детектива». А еще чуть
выше – заповедник «Столбы» с его уникальными и
очень странными скалами, опутанными суевериями и
преданиями.
Если замечтаться и все это представить себе
достаточно легко и наивно, то тайна жизни
раскроется перед тобой как раковина, и ветер
столетий будет еще долго шуметь в ушах.
Когда возвращаешься, когда переезжаешь Урал,
чувствуется, как пространство немного
сворачивается, пейзаж теряет размах и масштаб. Но
в то же время никакой четкой границы не
существует, отчуждения не существует. Сибирь в
лучших своих чертах, собственно, и есть Россия. Та
Россия, о которой мы грезим.
Андрей ПОЛОНСКИЙ
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|