“...И тогда я зажгла все свечи”
...Конечно, не писала и не получала
писем. Круг одиночества сужался прямо на грудной
клетке. И все из-за безумства двух месяцев жары.
Едва не попала в больницу. Летом в больнице
лежать хуже всего, хотя в любимые миры можно уйти
и там. Набрать с собою побольше книг, кассет… Но,
к счастью, обошлось. Живу сейчас радостно и
наполненно. Почти заново живу.
* * *
Я еще не хожу в школу. Я маленькая
девочка с короткой стрижкой и иду с бабушкой на
почту. У бабушки добрые глаза, легкая походка и
тонкая рука. Она любит читать книги и кормить
кошек. Я смотрю по сторонам. И, держась за
бабушкину руку, как маленький листок за надежную
ветку, одновременно и иду, и лечу, и расту.
Каждый выход за калитку был событием. Магазин на
углу с козырьком-навесом над входом и запахами
хлеба и конфет. Сквер возле рынка. Площадь с
ежедневным парадом голубей. Уличная деревянная
лестница, поющая под ногами, сквозь щели
рассохшихся ступенек виднелись буйные заросли
трав… Иногда мы ходили в гости к бабушкиным
подругам, помнившим ее и себя гимназистками…
Мы проходили мимо дворов с открытыми калитками.
Крепко держась за руки, переходили дорогу и, с
усилием открыв тугую дверь, попадали в
прохладное помещение. Там пахло сургучом и
почему-то лаковым деревом. А помните чернильницы
на длинном столе и допотопные деревянные ручки с
железными перьями? Они немилосердно царапали
бумагу. Где-то на почте до сих пор валяются мои
рисунки на испорченных бланках.
* * *
...Я так жалею, что не училась с Вами в
одном классе. Именно в то время меня заковали в
гипс, а потом так и не сделали вторую операцию, но
я быстро научилась ходить и даже бегать в этом
гипсе…
* * *
Помните запах и цвет старых парт?
Сколько раз их красили-перекрашивали – до того,
что слой краски стал густой, почти мягкий. И пахло
чернилами, книжками и надкусанными, уже слегка
заветренными яблоками.
Я помню, посредине парты было отверстие для
чернильницы. Но чернильный пузырек стоял на
подоконнике, и Ольга Николаевна, наша
учительница, всегда набирала всем в ручки
фиолетовые чернила. И была скамейка – одна на
двоих! – как качели. И всюду было теплое дерево…
И как холодно вспоминается другая школа, в
которую я начала ходить с четвертого класса.
Новая, только что построенная. Казалось, она ни
разу не побывала в человеческих ладонях, не
вылепилась в одухотворенную форму…
Маленькие не должны учиться в таких устрашающе
огромных зданиях. Им бы заниматься в старинных
особняках со скрипучими лестницами, с толстыми
стенами, с узкими коридорами, с высоким, но самым
обычным окном, чтобы было светло, но все же
оставалось место для тайников внутри парт,
темных, как темнота родного дома…
К счастью, я просидела в новой школе всего два
года. Потом писала на обычной досточке, которую
клали на кровать, когда делала уроки, лежа на
животе.
Кажется, если бы мне показали мою первую парту, я
прижалась бы к ней щекой.
* * *
Иногда чувство непонятного сожаления и
потери охватывает меня осенней порой. Я не
догадывалась, что это парк ждет меня к себе. Ах,
как там было хорошо! Аллеи не стояли на месте, а
уходили вдаль и были насквозь прошиты солнечными
стежками. Мне показалось, что я встретила полк
гусар, въезжающих в город. Было пестро от
мундиров, знамен и солнца.
И в парке люди, не отрываясь, смотрели на ровный
строй, на золотые эполеты и яркие блики эфесов…
Деревья-гусары уходят на зимние квартиры, скоро
они спрячут парадные мундиры. И, сидя в сугробах,
как в креслах, покачиваясь взад и вперед под
порывами ветра, они будут курить черные трубки,
окутываясь с головы до пят снежным дымом. И под
завыванье метели будут мечтать о гибких побегах
и летних стоянках на широких лужайках. О том, как
под первым дождем зазвенят серебристые шпоры.
* * *
…Мы стали прежними, сострадающими.
Мне кажется, что в Москве и машины стали ездить
тише, и люди идут медленнее... Я, наверное, очень
трусливый человек – любая беда, свершившаяся в
мире, пугает меня до паники всех
сопереживательных чувств…
Иногда мне кажется, я живу только прошлым. А если
и настоящим, то выдуманным, нафантазированным. А
будущее… Мне в нем просто нет места. Меня там нет.
Я там, где свеча и одуванчик.
* * *
…Темнеет вокруг. Но бросают
спасательные круги света уличные фонари. Правда,
по родной улице можно идти и в полной темноте,
почти на ощупь, наугад. Безошибочно ориентируясь:
то на мерцающие квадраты на стенах домов, то на
привычную выбоинку асфальта, то на запах акации
из соседского палисадника. Выбежит оттуда
знакомый заспанный пес, ткнет носом в ладонь и
доведет до самой калитки.
Теперь, когда детство осталось далеко, понимаешь
остро, что самое важное – не убежать с утра из
дома, а поспешить назад, к родным людям. Пока они
не ушли от нас насовсем.
* * *
Бледная ладонь на темном стволе дерева.
Меня почему-то всегда волнует эта деталь. И даже
домысливается несопоставимое – в синие жилки
перетекают соки дерева, и теперь неразделима с
деревом человеческая жизнь.
А люди проходят мимо. Кутают плотно горла. Пальцы
в перчатках. Рук не протянут, чтобы кору
погладить, чтобы узнать, высока ли температура у
этих высоких деревьев...
* * *
...Иногда я спрашиваю маму: зачем мы
покинули в середине 70-х наш дом на улице
Большевиков, наш дружный двор, где над самой
крышей раскинула ветки старая груша?.. Когда
осенью дядя тряс дерево, все укрывались в доме и
слушали, как барабанят в сотни кулачков
маленькие плоды. Нигде я больше не ела таких
вкусных груш.
А мама говорит про полуподвальное помещение, про
печное отопление… Для меня это была сказка! Окна
– вровень с землею, все ее ароматы вольно плывут
в комнату. Бродячие коты часто заглядывают к нам,
избалованные любовью моей бабушки. В печке
трещат дрова.
По вечерам все уединялись с книгами, а я,
перебегая из одной комнаты в другую, вдруг
останавливалась в пустой кухне и в полумраке
смотрела на пламя в печной дверце…
Теперь я живу на одиннадцатом этаже и
превратилась в небесную странницу. Я очень люблю
небо, его много в наших окнах.
Пишите мне “до востребования”.
Кувшин обхватил себя за плечи.
И слушает, как там,внутри,
жизнь замирает...
Цветы давно стоят.
* * *
Мой город все эти дни был на слуху. Я
жила надеждой, верила, что не может быть все так
несправедливо, непоправимо. Ведь снова и снова
рисковали спасатели, и силы военного флота
собрались, чтобы сражаться за жизнь людей. Мы
всей страной ждали помощи – сначала своей, потом
иностранной. Как долго шла эта помощь, наше
последнее чаянье.
Какой чудовищный август… Господи, я же не могу,
как раньше, легко пожелать себе и другим –
“будем счастливы, будьте счастливы...” И пока не
отзовемся, не согреем, не утешим обездоленного и
страдающего – не найти нам покоя даже под самым
уютным домашним абажуром, наедине с хорошими
книгами и близким человеком. Потому что и хорошие
книги говорят все о том же – о великодушии и
милосердии, о бескорыстных поступках и слезах,
когда плачешь не о себе, когда ничего не хочешь
желать себе. Потому что только с близким
человеком, не стесняясь и не опасаясь показаться
смешной и нелепой, говоришь, почти лепечешь о том,
что мир должен быть справедливым, законы его
гуманны, люди милосердны; что доброта, красота,
улыбка ребенка спасут мир и всех нас... Мы в своей
растерянности и в растрепанности чувств так
далеки от трезвого рассудка, но так близки к
собственному глупому сердцу, которое хоть и
глупое, а видит все так зорко и истинно.
Во мне так много боли и тревоги от последних
событий, я впервые выговариваюсь. Простите…
Небо гадает на снежной ромашке, бросает снежинки
на землю:
“Любит – не любит?..”
* * *
…Я стала смотреть телевизор, и ощущение
чудесности вдруг стало бледнеть, ускользать. И
тогда я зажгла все свечи, подошла к окну и
увидела, как на темном стекле отражаются
разноцветные фонарики елочной гирлянды. Они
удалялись в вышину, а я следовала за ними
взглядом. На небе появилась дорога, мощенная
желтым булыжником. В новогоднюю ночь я гуляла по
улицам этого города. Был легкий мороз.
* * *
Письма... Как беспредельна
привязанность сердца: через расстояния, города,
дни, календари, костры добирается она до
родственной души и, невзирая на продолжительную
разлуку и глубокую немоту, не утрачивает ни
толики любви...
И пусть ураганы, и морозы, и засуха, и мгла тяжелой
поступью приходят с погубительной целью. Они
ничего не смогут сделать. До заветного им не
добраться.
В нас цветет потаенная жизнь.
|