Красавица и радио

Неравная борьба с советским гимном и с десантом ВВС США

Мой персональный вариант «Красавицы и чудовища» развивался и воплощался через любовь к радио. Старое радио мое довольно-таки вероломное и зависимое от прогресса сердце не забывало никогда.

Встреча с невидимкой

Когда мне, весьма подросшей, предательски показали по телевизору радиоволшебника Николая Литвинова, я просто убежала. И сказка кончилась, потому что не сбылась. Полюбить воочию невидимку детства не посчастливилось: у него оказались слишком большие уши и пенсионерские очки.
Вещи в России, как известно, хранят до последнего. Перестав участвовать в домашнем обиходе, вещь почти не видоизменяется и таким образом консервирует время. В подмосковной ближней деревне – а Подмосковье мало чем в смысле цивилизации отличается от Зауралья – на стене дома я увидела радиоточку. Пластмассовую черную коробку с затянутым пестрым трикотажем репродуктором и неотмываемо захватанной ручкой громкости. Сердце мое отозвалось предмету, словно живой невозвратности. Зная, что ретрансляторы Всесоюзного радио давно отключены, а само оно во что-то безнадежно преобразовано, понимая до тонкости, сколь сложную роль немая коробочка играет во взаимодействии человека с прошлым, я не удержалась и проверила вопросом то, что в вопрошании не нуждается, – заведомую родственность, скрепленную вещью:
– Зачем это? Ведь не работает…
Хозяйка помолчала, выжидая, в свою очередь, не начну ли я отвечать самой себе, чем избавлю ее от бесполезного откровения, а потом, не дождавшись, показала на фотографии. Они висели на противоположной стене, тронутые ретушью и отдавшие фиксаж свету, в выпиленных домпионеровским лобзиком рамках и, казалось, не имели к вопросу никакого отношения. Но таковы уж русские ответы по принципу «подальше положишь – поближе найдешь»: забирают лишку пространства, чтобы сторицей вернуть время:
– Они вон все мертвые давно. Отдыхают. А память работает…

“Отчего у нас в поселке у девчат переполох?”

Детские передачи начинались ровно в десять утра тилиликающей, разнобойной к общему тону мелодией – иного благовеста воинствующий атеизм не допускал. Два незримых и постоянно соприсутствующих существа, имевших имена, но не имевших вида – Литвинов и Бокарева, – голосами ангельскими и человеческими начинали попечительно говорить со мною о душе моей. Даже когда по идеологической разнарядке это был «Мальчиш-Кибальчиш» или не столь раскрученная «Сказка о громком барабане», где «проклятые буржуины» тоже долго пытали, а потом убивали ребенка, классовые истязания были сколь возможно очеловечены и ангелизированы этими голосами. Во всяком случае, им я во многом обязана внутренним преодолением ненависти и глухоты. «Эй, вставайте!» – кричал Всадник из «Кибальчиша»… Было, было в этом режиссерском решении нечто апокалиптическое!
Я росла в уральском поселке среди зеков разной процессуальной ориентации, в том числе недавних рыцарей Ордена 58-й статьи с неснятым поражением в правах. И если настенный репродуктор был моей домашней церковью, то на столбе возле магазина висела прямая по форме пародия на церковный колокол. Эти две точки транслировали совершенно разную информацию. Мне рассказывали сказки и пели запредельным голосом Бабановой, а остальному населению впаривали перманентный доклад Хрущева с редуцированными прилагательными («социалистицкий», «капиталистицкий»), нимало не обинуясь оглашением пустоты: население ежели и прислушивалось к «колоколу», то лишь для глумления, хотя докладчик большинство глумящихся только что снял с нар. Время от времени запускали, правда, «Оренбургский пуховый платок» или «Отчего у нас в поселке у девчат переполох». Зеки, впрочем, и на этот вопрос знали свой иронический ответ: остановятся у столба, задвинут чекушку в карман телогрейки, перемигнутся. Отчего-отчего? Да оттого, что прокурор по надзору едет.
Говорят, что, когда великий Орсон Уэллс читал радиоверсию романа «Война миров» своего однофамильца, заклявшего Россию долголетней «мглой», тысячи жителей Нью-Джерси в ужасе выскакивали из домов, ожидая немедленного нашествия марсиан. Невольные обитатели вольного поселения Чернушка «эффектом присутствия» не страдали. Нервами были покрепче: впечатлительных ГУЛАГ примаривал в первую зиму.
С 12 до 15 часов ежедневно в вещании наступал технический перерыв. То ли местные ретрансляторы нуждались в передышке, то ли паузы требовала линия партии. В «Угадайку» в этом промежутке не играли, «Был поленом – стал мальчишкой» не пели, но лично у меня сожалеть о безмолвии причин не было. А поселенцы трудились на лесоповале и никакой информации до первого вечернего стакана все одно не воспринимали. Выключалась радиоточка и на ночь, но вставал поселок «по гимну», поскольку утреннюю поверку амнистия не отменила. Совсем скоро любимая мелодия партаппаратчиков многим освежит память. Но смею допустить, что, например, засланная в начале 70-х на стажировку из Кембриджа в черноземную полосу англичанка в этом абсолютно не нуждается. Вряд ли она окончательно забыла, как ровно в шесть утра «Союз нерушимый» срывал ее с общежитской койки. Пока она не подружилась с аборигенами и не познала кое-какие секреты развитого социализма, бедняга ничего не могла противопоставить созданному «волей народной»: регулятор был мертво заклинен на максимуме. Конечно, мы сжалились над дочерью Альбиона и, поковыряв немного стенку, нарушили контакт в проводке. Мы и теперь неизбежно что-нибудь придумаем – иного не дано даже по Оруэллу.

Всадник Апокалипсиса

В один прекрасный день – прекрасный хотя бы потому, что бабушка наконец доверила мне лепить вместе с нею пельмени, не опасаясь праздных экспериментов с соблазнительно пластичным тестом, – из репродуктора раздался трубный глас.
«Внимание!»
Я машинально взглянули на часы, разобраться в криптографии которых доходчиво и терпеливо помогал мне рецидивист дядя Толя. Но еще не подняв глаз, я поняла, что это тот самый Всадник Апокалипсиса, который подымал односельчан фанатичного Мальчиша на борьбу.
«Внимание! – крикнул Всадник. – Объявляется трехминутная готовность! Американские империалисты строят планы ядерной бомбардировки. Хиросима не должна повториться!»
Бабушка уронила очки в фарш, но мгновенно мобилизовалась. Уроженка литературоцентричной страны, она жила по завету глашатая «музы мести и печали» и в горящие избы входила неукоснительно, тем более что проблема выбора была исторически снята. Не знаю, как с печалью, но не в том ли состояла месть Некрасова, что в хрестоматийных своих строках он не наметил даже пунктиром, удастся ли русской женщине в конечном счете выйти из дурной бесконечности пожара.
– Спокойно, деточка! – сказала бабушка несколько возбужденно. – Собери свои игрушки и пойдем предупредим деда.
Дед – сам вчерашний зек – руководил леспромхозом и в этот судьбоносный для Чернушки момент проводил совещание бригадиров, во время которого категорически запрещал членам семьи показываться в расположении конторы. К его радости, нас с бабушкой гораздо опередили обленившиеся сотрудники органов безопасности, которые были несказанно рады приключению и обезвредили источник дезинформации в два счета. А дед, оповещенный о происшествии верными людьми, уже скакал нам навстречу на «козле» – метко прозванном за отсутствие амортизаторов универсальном транспортном средстве руководителей среднего звена.
Всадником Апокалипсиса оказался киномеханик Мотя, на почве белой горячки выступивший с антиимпериалистическим обращением к народу. Увидев бегущую к рубке ватагу, он принял ее за десант ВВС США, выскочил грудью вперед, с геройским криком «Миру – мир!» упал в лужу, приправленную значительной толикой соляра, и поджег ее спичкой. Аутодафе, по счастью, не состоялось – Мотю оттащили в сторону и, поваляв по земле, подавили занявшийся ватник, напустивший дыма больше, нежели огня. Дед не дал миротворца на растерзание толпе и вызвался сопроводить до райцентра, надеясь там «отмазать»: культурный досуг поселян влиял на план по валу, а кроме Моти, обеспечить его было некому. Героя по причине невменяемости пришлось связать и завернуть в одеяло.
Я запомнила этот эпизод благодаря его связи с сюжетом «Красавицы и чудовища», ибо возможности радио в данном случае оказались поистине чудовищными.

Американская пропаганда

В прелестном фильме Вуди Аллена «Эпоха радио» отец, только что выпоровший юного героя за очередную шкоду, плачет, обнявшись с ним, над судьбой погибшей девочки, которую по радио пыталась спасти вся страна. Надо все же отдать должное американской пропаганде! Умеют они манипулировать коллективным бессознательным, извлекать из него позитив. С кем обняться мне, с кем вместе поплакать над концом «прекрасной эпохи»? Может, моя неспособность к объединению происходит оттого, что меня в детстве не пороли? Однажды я застала совсем уже старенькую бабушку благоговейно молчащей в унисон с немым репродуктором.
– Испортился? – спросила я, наивно протягивая руку к регулятору громкости.
– Т-с-с! – по-гусиному шипнула бабушка. – Чумак проводит сеанс. Всех заряжает…
Я поняла, что это минута молчания. И затянется она надолго. И мое дитя никогда не приникнет, оставив игры, к черной коробочке и не услышит голоса ангельского и человеческого, обращенного не то лично к ней, не то к маленькой скорбноглазой собачке:
– Здравствуй, дружок!..