Уроки Паганеля

“…Лицо у него было умное и веселое…
Все говорило о том, что он склонен видеть
в людях и вещах лишь хорошее…”
Жюль Верн.
Дети капитана Гранта

Именно таким я увидел его впервые. Высокий, он стоял спиной к высокому окну, в лучах майского солнца. В лице его было ожидание чего-то хорошего, замечательного, что он готов был радушно приветствовать. Торжественный столичный зал гудел от шумной публики, но Соловейчик стоял один, вокруг него был только падающий из окна свет.
Через неделю мы увиделись совсем в другой обстановке. С очередным сердечным приступом Соловейчик попал в больницу, я пришел его навестить. Еще не успел с порога сказать: “Здравствуйте, Симон Львович…” – как он весело вскочил с койки все с тем же, теперь уже родным мне, выражением лица. Мы стали говорить о Пушкине…
Больница была хорошей, Симон Львович был весел, но что-то кольнуло меня. Мелькнула мысль: как, наверное, больно жить в наши дни с такой открытой расположенностью к миру, с такой доброжелательностью и ожиданием только хорошего… Но, видно, он, счастливый, никогда не думает об этом, он не боится в очередной раз ошибиться в тех новостях, что уже, как пули, летят к его сердцу.
Нет, я не видел более счастливого лица, чем лицо Симона Соловейчика. Наверное, эта способность к счастью была ему дана от рождения. Одним детям достались математические способности, другим – артистические, а ему досталась просто способность к счастью.
Правильнее было бы назвать эту способность даром. Дар быть счастливым вопреки несчастливым обстоятельствам, несправедливостям, эпохе, болезням. Какой согревающий всех вокруг дар!
“…Я вырос в огромной коммунальной квартире и всю жизнь прожил бедняком… Но несчастным не был… Ограниченный со всех сторон миллионом запретов, я прожил всю жизнь с чувством свободного человека и не могу вспомнить ни одного случая, ни единственного, когда я делал то, чего я не хочу делать, говорил то, что мне неприятно говорить, или писал то, что писать не хотел бы…”
Это было какое-то совершенно особенное, чуткое к другим людям счастье. Для Соловейчика не было мимолетных встреч, он как-то успевал быть внимательным ко всем, с кем пересекалась его жизнь. Я успел ощутить на себе это ласковое внимание, хотя познакомился с Соловейчиком в последний год его жизни. Ему в больницу привозили гранки, авторские материалы. Когда ему что-то особенно приходилось по душе, он тут же, между уколами и кардиограммами, спешил позвонить автору, задыхаясь от одышки, сказать добрые слова и объявить, что гонорар можно получить уже сейчас, сразу, не дожидаясь публикации.
Замечательно сказал о Соловейчике Валерий Аграновский: “Наш Паганель…” С жюльверновским героем Соловейчика роднила не только внешность, но и характер, привычки, неустанное просветительство, любовь к музыке. Как Паганель, услышавший в пустыне “Il mio tesoro tanto” из “Дон-Жуана”, так Соловейчик слышал музыку там, где никто ничего особенного не слышал. Он находил выдающихся людей там, где их никто не замечал. Его географией была педагогика. И как Паганель, стоя на борту “Дункана”, боялся пропустить хоть единый прибрежный уголок, пролив или остров, так Соловейчик боялся упустить незамеченной хоть крупицу добра и таланта. Шалва Амонашвили рассказывал мне: “Соловейчик создал в статьях мой образ. Он понял во мне что-то такое главное, чего и я не знал. Так он создал образ Шаталова, образ Лысенковой – и эти люди оправдали образы, которые были им предложены…”
Любил смотреть на звезды. Как и Паганель, он “занят был больше делами небесными, чем земными”. Еще мальчишкой, в сорок четвертом году, Сима сделал доклад на научной конференции о космических частицах.
Один звук его фамилии внушал людям радость. Причем это началось задолго до того, как он стал известным публицистом, педагогом, философом.
Его однокурсница по филфаку МГУ рассказывала мне: “Помню, на первом курсе мы все сидим в огромном зале, а кто-то на трибуне докладывает об итогах сбора картошки. Иванов собрал столько-то, Петров – столько-то, а студент Воробейчик собрал шестьсот килограммов картошки… Тут из зала раздался тоненький мальчишеский голос: “Я не Воробейчик, я – Соловейчик!..” Зал грохнул от смеха, и все как-то сразу почувствовали себя свободно, вздохнули с облегчением…”
Мальчик-очкарик со смешной фамилией был то неудержимо смешлив, то необыкновенно серьезен. В этом он был похож на своих ровесников. Пахнущее керосином дворовое детство. Коммунальная квартира. Мечта стать репортером, как отец. “Я и родился во дворе редакции газеты “Красный Крым” в Симферополе...” Когда началась война, Симе было только десять лет. Эвакуация, кипяток на станциях, деревенская школа, обмороженные ноги…
“Моя детская жизнь закончилась в феврале 1943 года, когда арестовали маму. Это было в эвакуации, мы жили в небольшом городке за Уралом, жили вчетвером – мама, бабушка, маленькая моя сестра и я… Под утро маму увели, и я остался старшим в семье… С этого дня я всегда чувствовал себя старшим…”
Маму через несколько месяцев освободили, но она, фармацевт по профессии, тут же добровольцем ушла на фронт. Вернее, уехала с санитарным поездом.
Двенадцатилетний мальчик привез бабушку и сестру домой, в Москву. Стал учиться в 324-й школе. Английский преподавал фронтовик без обеих ног. Логику – учительница, только что вернувшаяся из немецкого плена. Она и сегодня живет на Бескудниковском бульваре, ее зовут Нина Григорьевна Эрастова. Пятьдесят пять лет она хранит тетрадку с сочинением десятиклассника Симы Соловейчика.
– У меня Симы нет даже на общих фотографиях. Так получилось, другие выпуски есть, а этого нет. Вот выпуск Олега Басилашвили, они были младше, – Сима был у Олега вожатым…
После девятого класса ему предложили поехать вожатым в пионерский лагерь МИДа. Обещали выдать шелковую рубашку и туфли с посольского склада. “Дали мне отряд из тридцати одиннадцатилетних мальчишек – я хлебнул педагогики сразу и досыта…”
Туфли потом бабушка продала на рынке. Но Симе их было не жаль – он нашел дело на всю жизнь. Он понял, что будет заниматься с детьми и писать о детях.
Но судьба повела его к назначенной цели окольным и запутанным маршрутом. Опять же, как потом оказалось, к счастью.
Распределили его в библиотечный техникум в городок Зубцов, там он чуть не стал председателем колхоза (был такой партийный эксперимент – посылать учителей в отстающие колхозы на руководящую работу). В председатели его не взяли, хотя он очень к этому стремился и даже жениться срочно собрался – какой же председатель без жены? Тем временем место преподавателя в техникуме он потерял и с радостью вернулся в Москву. Работал репортером в газете на строительстве стадиона в Лужниках. В журнале “Пионер” вел колонку для мальчишек. Женился. Сын Артем родился в тот день, когда отца приняли на работу в “Комсомольскую правду”. На дворе был шестидесятый год. Подросткам шестидесятых – семидесятых повезло – у них был “Алый парус”; незабываемая, неповторимая страница в “Комсомолке”. Появилась она на свет благодаря Соловейчику и московскому десятикласснику Алеше Ивкину, ставшему первым капитаном “Алого паруса”.
Тогда в командировках по стране, в дни первой славы и первых конфликтов с начальством, Соловейчик пришел к тем принципам своей работы журналиста, от которых уже никогда не отступал. Это были тайные, внутренние принципы, но читателям они были абсолютно ясны. Сам он написал о них лишь в конце жизни, отвечая на какой-то вопрос. “…Знать только добрых людей... общаться только со значительным”. И вот, пожалуй, самое важное: “Я боюсь сказать, а тем более написать что-нибудь дурное о человеке, но если я чувствую в нем правду, то пусть хоть весь мир отвернется от него, мне не страшно написать, что он талантлив”.
Соловейчик не понимал, что значит “перехвалить” человека, тем более – маленького. Восхищение детьми, природой, музыкой, талантливыми людьми – это было его постоянное состояние. Он сделал свое восхищение жанром журналистики.
Только на первый взгляд могло показаться, что Соловейчик писал о тонкостях воспитания и нюансах учительской работы. Это все был разговор о жизни. Причем разговор ободряющий и дружеский, без тени назидания. Его статьи, очерки, еженедельные колонки нарушали давнюю, чуть ли не со средних веков идущую традицию, по которой философы-моралисты должны быть редкими занудами. Он умел говорить ясно о таинственных вещах и таинственно – о простых и привычных. Многим своим читателям он открыл глаза на собственных детей.
На весь Советский Союз он сказал когда-то, что детей надо баловать. Тысячи советских семей расстались с ремнем как воспитательным средством.
Он говорил неслыханные вещи, поэтому на него не могла не ополчиться казарменная педагогика. Да и сегодня многие ли с ним согласятся и, главное, многие ли из нас готовы за ним последовать?
“…своих детей надо оставить в покое…”
“…нельзя разоблачать детей, что бы они ни совершили…”
“...иногда приходится спасать детей от детского сада, от школы, от порядка...”
“…в школе нельзя публично обсуждать детские поступки и слабое учение…”
“…детей нельзя упрекать…”
Последняя его статья в “Литературной газете” так и называлась: “Не упрекай…”
Мудрый человек, созданный для общения, для беседы, он почти не был востребован телевидением и радио. И сейчас есть издания, где имя Соловейчика вычеркнут из любой статьи, кто бы ее ни написал. Газета, созданная восемь лет назад Соловейчиком и названная им “Первое сентября”, находится до сих пор в странной изоляции от печатного рынка. Ее не купишь в киоске или на газетном развале в метро. Наверное, в этом есть вина самой соловейчиковской газеты, абсолютно неприменимой и ненужной в быту, необходимой лишь в бытии.
Ведь в ней нет ни криминальной хроники, ни политики, ни программы телевидения. Только мысль и чувство. Когда газета для учителей и родителей только задумывалась, Соловейчик твердо решил, что в ней не будет даже фотографий. “Но почему же?” – недоумевали пораженные таким радикализмом коллеги. “Фотографии, – объяснял Соловейчик, – занимают место, оно нам нужно для мыслей”.
В этом не было позы, желания прослыть элитарным. Только жалость к учителю, заторканному, уставшему. Все, что не могло поддержать его, дать ему пищу для ума и сердца, Соловейчик отсекал, не считаясь ни с очевидной выгодой, ни со сложившимися традициями.
“Чем горше жизнь, тем милосерднее должны мы быть… Как я бы хотел, чтобы каждый номер нашей газеты был маленьким актом милосердия… И даже то, что мы о многом умалчиваем, иногда равно милосердию…”
Свою последнюю книгу он так и назвал – “Последняя книга”. Это был шаг бесстрашный и страшный. Мне и сейчас кажется, что нельзя было так называть эту книгу – очень светлую, местами даже веселую, полную счастливых воспоминаний и размышлений. Но, как говорил Соловейчик, “счастье вообще удел мужественных людей”, и, возможно, поэтому я чего-то не понимаю.
А в книге столько доверия к читателю, столько стремления его обнадежить. Как хочется, чтобы эта книга, выпущенная недавно редакцией “Первого сентября”, нашла как можно больше читателей. После этой книги, вопреки ее грустному названию, хочется жить светло, безунывно, деятельно.
Вот и Жак Паганель возникает в “Последней книге” – на сто шестьдесят девятой странице. “Чудак Паганель…”

Дмитрий ШЕВАРОВ

От редакции
Когда этот очерк уже был подготовлен к печати, пришло известие о кончине московской учительницы Нины Григорьевны Эрастовой, выпускницы довоенного МГПИ, фронтовой медсестры, ушедшей на передовую в сорок первом и попавшей вместе с 24-й резервной армией в страшное окружение под Вязьмой, из которого почти никто не вырвался. Она прошла через лагерь смерти и все-таки вернулась! Вернулась в школу, где ее учениками стали Симон Соловейчик, Олег Басилашвили и многие другие прекрасные люди. Светлая ей память.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"