Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №43/2000

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

Дмитрий ШЕВАРОВ

В опустевшем дворе

Волшебная лира для мальчика в брезентовых башмаках

Я не верю в опустевший двор.
Я играю с вами до сих пор…
Валентин Берестов

С Валентином Дмитриевичем мы познакомились во дворе у Чуковского. Четыре года назад в Переделкине открывали музей Корнея Ивановича, и около дачи Чуковского собрались гости. Даже один министр приехал.

Знаменитые поэты читали свои стихи о Чуковском. Детям было жарко и скучно. Как это бывает на взрослых праздниках, дети оказались лишними.

Но тут появился Валентин Дмитриевич и повел детей в лес, на поляну, где когда-то, в 60-е годы, Чуковский устраивал свои знаменитые костры. Мы с дочкой шли под соснами за светло-серой курткой Берестова, и над нами упоительно пели птицы.

Остался его автограф на книжке: “…в чудесный день в доме Чуковского на добрую память от автора. В.Берестов. 3 июня 1996 года. Дети пляшут, и поют соловьи”.

Тогда я еще не читал автобиографической прозы Берестова, и последняя фраза о том, что “дети пляшут, и поют соловьи”, показалась мне лишь радостным моментальным снимком с натуры. А для Валентина Дмитриевича в этом был, как я сейчас понимаю, образ рая, утвердившийся в его сознании еще с отрочества, с дней эвакуации в Ташкент. Там он часто засыпал и просыпался под пение соловьев, там однажды вместе с Анной Андреевной Ахматовой слушал по радио концерт узбекской певицы Халимы Насыровой. Ахматова после этого сказала: “Казалось, что на сорок минут был включен рай…” И написала позднее: “Халимы соловьиное пенье…” Там же, в Ташкенте, Валя Берестов переводил “Оду к соловью” Джона Китса.

Так что с соловьями у Валентина Дмитриевича были особенные отношения. И вообще с птицами. Однажды он сам удивился: “Сколько ж я написал стихов о птицах!” В его стихах остались жить скворцы и грачи, дикий голубь и серая горлица, пестрый дятел и сорока, сова и аист… “Лучшая одежда – это крылья…”

* * *

И не заметил сам, как налегке
В родном я очутился городке,
И вспомнил то, что детство обещало,
И взял перо, и начал жить сначала…

Сколько удивительных поэтов дали России маленькие провинциальные города! Имена этих поэтов всем известны, а их родина так и осталась в тени. Всем знакомо имя Алексея Фатьянова, а кто помнит, что он родился в Вязниках? Многие любят стихи Владимира Соколова, но почти никто не знает, что поэт появился на свет в древнем Лихославле. Николая Рубцова теперь учат в школе, но кто слыхал про Емецк, где родился будущий автор “Тихой моей родины…”.

Так и с Берестовым. Только собираясь писать о Валентине Дмитриевиче, я впервые узнал, что есть в Калужской области городок с несколько скуповатым на слух, но крепким названием Мещовск. Здесь в церкви Петра и Павла младенца Валентина крестил отец Иоанн.

Отчего-то мне сейчас очень важно знать, помнят ли о Берестовых в Мещовске? Об отце поэта, учителе истории Дмитрии Матвеевиче Берестове? О Валентине Дмитриевиче? О его маме Зинаиде Федоровне Телегиной?..

Быть может, фантазирую я, там улицу назвали именем Дмитрия Берестова, а детской библиотеке дали имя Валентина Берестова?

Имя твое на снегу написал.
Стою и любуюсь им…

Кстати, в читальню Валя ходил с пяти лет, просил “Мурзилку”, декламировал вслух, не в силах удержаться от восторга, и тогда библиотекарь выпроваживала маленького читателя вместе с “Мурзилкой” на крыльцо, чтобы он никому не мешал.

Рядом, в деревне, жили бабушки. Мальчик был укрыт от невзгод сказками бабы Кати, молитвами бабы Саши, колыбельными песнями отца, который имел дивный голос и абсолютный слух. А мама читала ему перед сном стихи Фета. Так доброта и поэзия были вручены малышу на заре жизни.

Прабабушка Александра Герасимовна звала Валю Драгоцунчиком. Ослепнув, она воспринимала правнука как дар Божий.

Весной девяносто первого года Валентину Дмитриевичу случилось побывать в Иерусалиме. “В храме Гроба Господня я думал о своих бабушках…”

Берестов почти никогда не писал стихи специально для детей и не собирался быть детским поэтом. Но его поэтический мир, сотканный из лучей света, щелочек между половицами, паутинок и травы, оказался понятен лишь детям. Можно сказать, что дети спасли Берестова для русской поэзии.

Маленький, иду по городку.
Пятками босыми пыль толку.
Я великой страстью обуян:
Я люблю трудящихся всех стран…

Завтра была война. Отец ушел на фронт.

Так в одночасье кончилось детство детского поэта.

* * *

…А в булочной – дух каравая.
А в детстве – война мировая.
Так пой же о сладости мира
Волшебная хлебная лира!

Волна эвакуации забросила Берестовых в Ташкент. Мама устроилась работать на фабрику Гознака и получила комнату в глинобитном домике на окраине. В углу комнаты была брошенная нора какого-то зверя, и там Валя сделал тайник для своих первых рукописей. Он запоем писал стихи о подвигах древних славян, о смысле жизни, о войне. “За четыре месяца 1942 года я из мальчишки превратился в маленького старика…” У него резко ухудшилось зрение, но негде было взять очки, и он ходил, как в тумане, шаркая башмаками из брезента. В очереди за хлебом упал в голодный обморок. Беспрестанно болел. Но в эти же дни и месяцы, отнимая телесное, судьба торопилась проявить щедрость духовную и дарила подростку одну невероятную встречу за другой. У Вали вдруг появились такие друзья, опекуны и благодетели, о которых он и мечтать не смел.

Май 42-го. Корней Иванович Чуковский позднее вспоминал: “В Ташкенте под весенним дождем я познакомился с исхудалым и болезненным мальчиком, который протянул мне тетрадку своих полудетских стихов…”

Чуковский тут же понял, что юного поэта, прежде чем наставлять, надо спасать. Взяв в союзники Алексея Толстого, добился для Вали путевки в санаторий. Во Дворце пионеров попросил, чтобы Валю взяли в литературный кружок. Отдал его стихи на радио, и уже через несколько дней Валя проснулся знаменитым на весь Ташкент. Научил печатать на своей машинке “Ремингтон”. Оформил пропуск в фундаментальную университетскую библиотеку. Написал ходатайство в Комиссию помощи эвакуированным детям: “Этот 14-летний хилый подросток обладает талантом огромного диапазона… Его стихи классичны в лучшем смысле этого слова… Его нравственный облик внушает уважение всем, кто соприкасается с ним”.

Наверное, такие поступки и называются забытым словом “великодушие”.

Позднее, перед отъездом из Ташкента, сотрудницы комиссии подарили Вале листки плотной серой бумаги с ходатайством Чуковского. Мальчик был потрясен выданным ему авансом. Валентин Дмитриевич вспоминал: “Чтобы серые листочки с ослепительным отзывом обо мне не рвали мне душу и не были вечным укором, я отдал их маме в Калугу, и они хранились у нее в комоде до самой ее кончины”.

Валентин Дмитриевич вспоминал о Чуковском: “Он не только спас мне жизнь, но и направил ее”.

Воспоминания Берестова о Чуковском – пожалуй, лучшее, что написано о Корнее Ивановиче.

Сколько пережитых горестей и сдержанной мальчишеской благодарности всего лишь в одной строчке: “Он никогда не забывал покормить меня”.

* * *

О, счастье – на рассвете юных дней
Смешить Ахматову, смеяться вместе с ней!

Добрые люди передавали Валю Берестова с рук на руки, как драгоценную находку. Так Валя попал в ташкентский дом к Анне Ахматовой, где первого апреля сорок четвертого года встретил свое шестнадцатилетие. Анна Андреевна приготовила в честь этого события бухарский плов с курагой, подарила Вале блокнот в серой обложке, хвалила его стихи. “Что рядом с этим любые лавры!” – писал потом Берестов. В тот счастливый день рядом с ним был Эдик Бабаев, такой же худенький мальчик в очках. Он тоже писал стихи и просиживал дни напролет в университетской библиотеке. Через много лет Эдуард Бабаев станет профессором МГУ, выдающимся ученым.

Когда в девяносто пятом году Берестов читал стихи в американской школе, дети его спросили: “Сколько лет можно дружить?” Валентин Дмитриевич ответил: “Мы с Эдуардом Бабаевым дружили пятьдесят три года”.

Мне верится, что о дружбе двух ташкентских мальчиков еще будет издана отдельная книга – с перепиской Бабаева и Берестова, их взаимными мемуарами. Они успели написать друг о друге.

Вот только несколько строк.

В.Берестов: “Мы с Эдиком и вправду, как в каких-нибудь романах, стали друзьями на всю жизнь. Лиза, дочь Эдуарда Григорьевича, в школе даже написала сочинение “О дружбе папы и дяди Вали”.

Э.Бабаев: “Уезжая из Ташкента (в 44-м году. – Д.Ш.), Берестов подарил мне тетрадку со своими стихами, где были строки об одном из таких вечеров, когда кажется, что все нипочем:

Вот так идти бы снова
В распахнутых пальто…

Какое-то в этом было немыслимое торжество, которое, быть может, и есть дружба в настоящем смысле этого слова…”

Провожая Валю в Москву, Ахматова советовалась с Надеждой Яковлевной Мандельштам: “Наденька, кому же нам его отдать, чтоб польза была не нам, а ему?” Решили, что можно “отдать” Эренбургу. Когда с рекомендательным письмом в руках Валя Берестов, одетый в линялый ватник, появился у Эренбурга, то тут же увидел на стене картину французского импрессиониста Альбера Марке и радостно воскликнул: “Какой прелестный Марке!” Как вспоминал Берестов, от удивления у Эренбурга трубка выпала изо рта.

Девятое мая 45-го Валя встречает в Москве. Он успевает записать в дневник: “Просыпаюсь в четвертом часу… Бегу на Красную площадь. Светает. Вывешивают флаги…”

Оставим мальчика в этой счастливой поре его жизни. Впереди будут университет, любовь, археологические экспедиции, рождение дочки Марины, академическая аспирантура, недописанная диссертация о древнехорезмийских терракотах, много радостей и еще больше – горестей. Но главные события, кажется, уже случились к тому дню. Он ощутил себя поэтом. Отец остался живым на фронте и скоро вернется домой.

И облака белее дня,
И чисты ветра струи,
И зеленеют зеленя
Сквозь дымку дождевую…

Однажды, в конце пятидесятых, по командировке “Литературки” Валентин Берестов и Булат Окуджава попали в Вильнюс. Берестову как археологу очень хотелось до всех дневных дел тщательно осмотреть древний город, и с вечера он просил Окуджаву: “Булат, встань пораньше…”

Так родилась песня Окуджавы о веселом барабанщике, что навсегда пленила меня своей летней, утренней мелодией: “Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, // Когда дворники маячат у ворот. // Ты увидишь, ты увидишь, как веселый барабанщик // В руки палочки кленовые берет…”

Валентин Дмитриевич очень любил эту песню и считал ее чем-то вроде эпиграфа к своей жизни. Он говорил: “Те, кто меня хорошо знает, могут подтвердить, что я всегда старался быть таким вот веселым барабанщиком...”


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru