Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №42/2000

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

“Дорогой мне человек, перекинемся душевным словом…”

О знаменитом мастере устного рассказа, который был богат видом из окна и утренними часами

Желтый автобус

Лет уже двадцать назад проходил я студенческую практику в вологодской газете. Редактор отправил меня в командировку по письму в райцентр Сямжа. Ехал я туда часа два, а по дороге все бормотал про себя: “Сямжа, Сямжа…”, будто пробовал на вкус новое слово. Мне казалось, что оно горчит и сушит, будто траву жуешь. Даже какая-то опасность ощущалась в этом слове…

Вот приехал на сямженскую автостанцию, стал ждать местного автобуса. Он и подкатил вскоре – потрепанный, с остатками желтой краски на боках. В автобусе женщины весело и бойко говорят о чем-то, смеются. Я испугался – не надо мной ли смеются – и забился на дальнее сиденье. Прислушиваюсь к разговору и еще больше пугаюсь – не понимаю, о чем речь. Говорят люди по-русски – это я слышу, а слов не понимаю ни одного. Будто за границей оказался. Только к концу того длинного летнего дня я стал понимать, что мне люди говорят, привык к их певучему произношению.

Тогда я впервые понял, что язык, которым мы говорим в городе, – это асфальтированная дорожка вдоль большой, как Волга, реки. А вот эта река с тысячью притоков и несметным множеством ручейков и есть живой, как говорил Владимир Даль, великорусский язык.

Борис Викторович Шергин, сказитель, художник, писатель, все свои призвания употребил не на дело собственной славы, а на сохранение живого русского слова во всем его тысячелетнем течении. Жаль, что его заслуги до сих пор особо не отмечены в учебниках русского языка и литературы, а книги Шергина выходят сейчас так же редко, как и при его жизни. Недавнего столетнего юбилея Бориса Викторовича Москва не заметила, а ведь Шергин прожил в столице почти неотлучно всю свою взрослую жизнь – с 1922 года. Здесь его и проводили в последний путь на Кузьминское кладбище в семьдесят третьем. Из писателей на похоронах был только Юрий Коваль. Потом он написал замечательные воспоминания о Борисе Викторовиче. “Писать о Шергине никак не решался, все казалось, это будет второе прощание. В ненаписанном есть жизнь, ненаписанное – это еще не пережитое окончательно. Как будто даже есть шанс снова зайти на Рождественский, услышать доброе слово…”

Шергин жил в доме на Рождественском бульваре. А до этого – в полуподвальной комнате в Сверчковом переулке. В низкое окно этой комнаты прохожие и машины брызгали грязью, мальчишки сколько раз попадали мячом, играя в футбол… Что можно было разглядеть в это бедное окошко? А Шергин видел в него всю красоту мира. “Утром открою оконце, и в мой подвал глянет вечное светлое небо. Открою и страницу Евангелия, отсюда в… убогую мою душу начнет струиться весна вечной жизни…”

Ни Евангелия, ни икон никогда не прятал Шергин. Ходил в церковь не таясь. Никому, кроме Бога, не кланялся. Жил в привычной нищете, подлинно нищими считал тех, кто обменял совесть на пайки, ордена и автомобили с персональными шоферами.

Печатали его редко – за всю жизнь у Шергина вышло шесть или семь книжек. А главная его книга, “Дневник”, до сих пор не издана. В советские годы былины и сказания Шергина проходили по ведомству фольклора, литературных древностей. Языку русского Севера отказывали в праве считаться живым, сегодняшним. Ведь он по духу своему не мог служить пропаганде. Всякое канцелярское, уродливое слово на фоне такой луговой красоты было бы отторгнуто, разоблачено, как мертвый сухостой.

Вот и сейчас “нет спроса” на Шергина. Русский язык – будто лес после пожара. Только и виднеются повсюду тлеющие иноязычные названия. Говорим, кажется, на одном языке, но детям уже не вполне ясно, о чем толкуют старики, а для стариков что молодежный сленг, что речи наших политиков – чистая тарабарщина. Того гляди, придется не только Шергина и Бажова, но и Пушкина переводить детям с русского на русский.

Беседы с дождями

“Иной раз ранней весной… пойдет отец на бор охотиться… Ступаем по мху, по мягким оленьим путищам, и он мне рассказывает о зверях, о птицах, о рыбах, как они живут, как их добывают, как язык животных понимать…”

Борис Шергин родился за четыре года до наступления двадцатого века. Отец его, Виктор Васильевич, был известным человеком в Архангельске – главный механик Мурманского пароходства, корабельный мастер первой статьи, талантливый художник.

Отец иногда на полгода уходил в море, и вся семья жила, прислушиваясь к тому, что происходит на море, в небе…

“…Заплачет в трубе норд-вест. Мама охватит нас руками:

– Ох, деточки! Что на море-то делается. Папа у нас там!..”

Когда мальчик вырастет, он по-прежнему будет чутко прислушиваться к жизни моря, травы и неба, он найдет десятки, если не сотни, удивительных слов для определения цвета облаков, утренней и вечерней зари…

Он говорил с дождями. “Дождь-то знает, что я его слушаю… все мне обскажет”. Дружил с деревьями. “Бродя по городу, я все остановлюсь да полюбуюсь… дак и поглажу дерево…” Просыпался и в Москве рано-рано, вместе с кошкой Уляшкой, тихо отдергивал занавеску, выглядывал в переулок, потом шел проведывать небо. Так и записывал потом в дневнике: “Ходил сейчас проведывать чашу мою небесную…”

Последние свои годы Борис Викторович провел почти в полной слепоте, но и тогда ждал всю ночь рассвета, когда переплет окна обозначится…

Всю жизнь он хранил матушкин берестяной туесок из-под морошки. Часто открывал его, чтобы услышать запах родины. Так же бережно он хранил все, что ему рассказывали отец и мать. Из этих рассказов и сложилась в 1924 году его первая книжка северных сказаний. Странно она, должно быть, выглядела – вокруг перевернутый, разрушенный до основания миропорядок, а книга полна величественного спокойствия, тишины и мудрости.

“…Малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели…”

В те же двадцатые годы Шергин стал выступать с чтением былин и сказаний и этим зарабатывать себе на хлеб. Он и в Москву тогда из-за этого перебрался. Мастерство устного рассказывания Шергин никогда не утрачивал, и известно, что в 50–60-е годы его записывали на радио. Где-то в фондах хранится голос Бориса Викторовича, и как жаль, что такое сокровище остается втуне. Ведь не то что услышать, почитать Шергина – радость. Его слово всегда будто с мороза – чистое до хрустальности. Такие книги не столько глаза читают, сколько душа.

Борис Викторович обращался к читателю: “Ты, дорогой мне человек, перекинемся душевным словом…”

Как же мы сегодня истосковались по уважительности, как необходима нам сейчас душевная стройность и тихость беседы, без этой погонялки теле- и радиоэфира: “У нас осталось несколько секунд до новостей…”

Как хотелось бы услышать Бориса Викторовича… Но, может статься, еще услышим, а пока перелистаем его “Дневник”, запасемся добротой. “Час в добре пробудешь, – говорил Шергин, – все горе забудешь…”

Дмитрий ШЕВАРОВ
Рисунок Бориса ШЕРГИНА

Из дневника Бориса Шергина (1944–1953 гг.)

Поздний вечер, а за домами стоит еще тихая заря. По переулкам в весенних лужах отражается золото неба и деревья. Тишина ранней весны над городом…

Днем над грязными унылыми домами небо столь хрустально чисто, лазурь бледно-голубая, в легких, как кисея, барашках… Стоишь, забудешь, что твой трамвай подошел…

* * *

…Когда в полдень небеса отуманятся безмерной ровности пеленою, всегда кажется, что небо и земля задумались. Эта задумчивость родит тишину. Эта задумчивость природы родит тихость в сердце человеческом.

Спешат куда-то человеки…

…Снова развешиваю уголок оконца: сине-зеленая озаренность небес прозрачна несказанно. Весь северо-восток точно иконостас нерукотворный…

Еще домы человеческие спят сплошною стеною. Но – как прекрасны живы деревья!

* * *

…С точки зрения “мира сего”, я из тех людей, каких называют “несчастными”… Еле брожу, еле вижу. Профессор Маргулис как-то похлопал меня по плечу и, всегда холодный, равнодушный, участливо взглянул:

– Не много ли для одного человека?

Но я думаю: как много кругом несчастья. Как много бедствующих, болящих… Так мало счастливчиков, в такову печаль упал и лежит род человеческий, особливо сынове российские, что в полку сих страдающих спокойнее быть для совести своей. С плачущими, алчущими, изгнанными, скорбящими… Куда почетнее шествовать путь жития своего, нежели попрыгивать со счастливчиками.

* * *

Положена и человеку жизнь с природою, с весною и осенью, с небом и солнцем, с ветрами и дождями. Надо жить, чтобы в полночь слышать пение петуха, а на рассвете мы к коровушке, чтобы у ворот лаял пес, чтобы слышать, как осенью барабанит в крышу дождь и шумит в трубе ветер, а по весне поют птицы…

* * *

Людям горя не кажу. Что спросят, отвечу весело. Пуще всего бодрись перед близкими.

* * *

Со мною не раз бывало такое: в городе ли, в старом проулке, в деревне ли застигнет тебя, обнимет некое сочетание света и теней, неба и камня, дождя и утра, перекрестка и тумана… и вдруг раскроются в тебе какие-то тайновидящие глаза… И думаешь – когда-то в детстве-юности шел ты и видел ты схожее расположение дороги, света, тени, времени и места. И разум твой раскрывает тебе большее, то есть то, что сейчас с тобою происходит…

…И лежащий в печали человек всегда хочет встать да развеселиться. И чтобы сердце твое развеселилось, совсем не надобно, чтоб вдруг изменились житейские обстоятельства. Развеселить может светлое слово доброго человека… Люди нужны людям. Бывают дни удушливо-тоскливы… Но вот точно вольным ветром нанесет к тебе человека с живой душой. И будет он говорить не о твоем горе, а горя твоего часть он унесет.

…Спастись от печали можно только в людях. Доспей себе близких... припаси себе людей. Не живи один, пусть с тобой люди живут, которым ты нужен.

* * *

…Есть книга для юношества: “Чудеса природы”. Изображены огнедышащие вулканы, ниагары, пропасти, баобабы, фундуклеи, карликовые деревья, одним словом, что чуднее. А истинное чудо природы, на что надо учить детей любоваться, – это благоуханная нежность клейких листичков, вербных барашков, барашков сначала серебряных, потом золотых…

* * *

Сегодня такой “серенький”, такой северный день, жемчужно-облачный. Северная весна. Небось там, у северного моего моря, реки распленились от льдов, а берега по взгорьям обсохли. Ветер сегодня весенне-свежий, с родимых моих берегов…

Люблю рассветы, паче дня.

Люблю кануны праздников больше, чем праздники.

Люблю предначатие весны, нежели цветущую пору ея…

* * *

Люблю караулить рассвет… Великое это богатство – раннеутренние часы. Чем больше их захватишь, тем ты богаче.

* * *

Не плавай далеко. Всего света в карманы не уберешь. Ранней весною броди по холмам, по берегам срединной Руси. Собирай в сердце рано-утреннюю красоту…

* * *

Всякому человеку надобно иметь стержень некий мысленный… Что же это за стержень? Это, во-первых, степень душевной силы, на которой надобно человеку содержать себя даже при упадке сил телесных. Не падать духом ни при каких житейских неприятностях. Я не говорю здесь о каком-либо душевном горе, я говорю о семейно-бытовых, также о житейских, деловых неурядицах, которые трясут человека и выматывают его пуще лихорадки. Во-вторых, эта душевная сила не есть какое-то нечувствие или бесчувственность.

Нет, если ты человек поэтически настроенный, если пронес ты через всю жизнь нечто любимое, скажем, призвание к чему-либо... в минуту жизни трудную наведи себе на мысль это твое вечно любимое.

…Пусть от этого огня осталась теперь у тебя копеечная свечечка. Самое воспоминание о любимом, заветном украсит, озарит твое умонастроение теперь…


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru