Бродский и Пушкин

Открытие темы

К юбилею Иосифа Бродского, как и вообще принято к юбилеям, все стараются подвести какой-то итог. Итога, однако, не получается. Не получается адаптировать его стихи и биографию к нынешнему времени, загнать их в систему оценок. Бродский мешает. Мешает жить так, как живется, жевать жвачку повседневности, мешает расхожей морали, в которой всем ясно, что такое хорошо и что такое плохо. И звучат почти обиженные слова о том, что, мол, он – чужой. Чужой для России поэт, эмигрант, обещавший прийти умирать на Васильевский остров и всех обманувший, защищавшийся стихами от реальной жизни и от своей ностальгии по Родине. «Почему же он выше нас, откуда это следует?» – такой вопрос задает Александр Вяльцев в «Независимой газете» (среда, 24 мая) и отвечает на него: «Он был в стороне от нас – это точно... И поэзия его – это все выхолощено, искусственно и далеко...»

То, что вы прочитаете ниже, – вовсе не ответ на эту статью и уж совсем не итог. Но если нам так надобны оценки и мы не можем без них обходиться ни на уроке литературы, ни в жизни – давайте уж оценивать по гамбургскому счету.

Прошло уже четыре года после смерти и всего шестьдесят лет со дня рождения лучшего русского поэта послевоенной эпохи, поэта, сделавшего язык советской поэзии мертвым языком, а мертвые языки предыдущих эпох – живыми, открывшего наконец и новый язык стиха, который в итоге оказался столь же естественным, как разговор между двумя внимательными собеседниками. Это чудо уже настолько воспринято как должное, что можно и посетовать, и поностальгировать по ушедшей эпохе словесности, и пожать плечами – какая же новая поэтическая речь открыта, где она?

Но за ним оказалось довольно трудно повторять. Сначала всем виделись чисто технические, ритмические приемы (их перенять было легко), потом – разветвленная и интеллектуально нагруженная метафора (это тоже повторимо, пусть сложнее), потом – какой-то вроде как легкий цинизм во взгляде на мир, и он оказался не только легко повторяем, но едва ли не моден... А все-таки сам поэтический ход оставался не повторен. Потому что эти стихи не открывали школу – они стали величайшим поворотом в русской поэзии именно в силу того, что показывали вариант не-общей интонации. Она исчерпывалась одним человеком, одним взглядом, одним жестом. Но после этих строк стало невозможным писать так, как если бы их не было. И интонация, образные ряды, рваный ритм с переносом ударений на следующую строку и даже строфу – все это вошло в систему современной версификации, дав новый импульс развитию рифмованного стиха, в котором, казалось бы, не придумаешь больше ничего особенного (все размеры известны, все рифмы кажутся банальными). Оказалось, что можно. Но не в порядке повторения – а своей дорогой.

“Общая интонация” советской поэзии, безусловно, строилась на пафосе. Но зло не в этом. Глупо было бы не замечать, что вся русская поэзия в лучших своих образцах патетична. Как раз попытка преодолеть пафос родила в поздней советской поэзии феномен “тихого голоса”, “задушевности” – стихи, которые не только не переживали своих создателей, но утратили обаяние и стали беспомощными еще на их веку. Пафос же присутствовал и в песнях Высоцкого, и в рок-н-рольных текстах, которые явно нельзя отнести к советской поэзии. Пафос есть и в стихах Бродского – это не Бог весть какое откровение. И если порой он смешан с тончайшей иронией, это лишь усиливает его воздействие, потому что здесь мы имеем дело не с преодолением иронией пафоса, но совсем наоборот – с патетикой, сила которой умножается вогнутыми зеркалами иронии и самоиронии... Но, впрочем, и не в иронии вовсе дело.

Ирония, если угодно, была предугадана – постмодернистская ирония 90-х, расчищающая культурное пространство от мертвых ценностей, но вместе с ними уничтожающая и ценности живого слова и диалога, ценность смысла. Но Бродским ирония была преодолена, превращена в созидательный инструмент. В этом смысле он, ни секунды не будучи постмодернистом, сразу стал пост-постмодернистом. Вот почему в полной мере его стихи соотносятся с современной культурной ситуацией, а не с веяниями той эпохи, когда они были написаны.

Масштабы его влияния на русскую культуру сейчас измерить очень трудно, тем более что, несмотря на всемирное признание и славу, влияние это опосредованное, отнюдь не прямое. Да, имя его знает почти каждый, многие читали стихи – но воздействие поэта на язык и культуру измеряется отнюдь не славой и признанием. Особенно в наше время, когда культурное пространство формируют куда более мощные и прагматические факторы, нежели поэзия, – реклама, компьютерный сленг, кино и ТВ.

Поэзия, если угодно, – медленный яд культуры, она оказывает свое влияние исподволь и в начале преображает язык не прямой цитатой, а интонацией, раздерганной на тысячи заимствований (которые рано или поздно доходят и до только что перечисленных “низких” источников, обильно орошающих культурное пространство нации). Вот почему сегодня тщетно искать следы влияния поэзии в повседневности. Мы живем в поле этого влияния и именно потому ничего не можем заметить. Так, возможно, и в сороковые годы XIX века русское общество совершенно не ощущало ни в языке, ни в своих пристрастиях и интересах влияния пушкинских стихов; однако сами эти стихи с каждым годом становились все более понятными все большему количеству людей. Сегодня нечто подобное происходит и со стихами Бродского. Не потому, что он опередил время, но потому, что он его сформировал.

Возможно, аналогия с Пушкиным покажется сегодня слишком смелой, тем более что носит оттенок хрестоматийной пошлости, выраженной фразой “наше все”. Но следует вспомнить, что в девятнадцатом столетии живое отношение российского общества к пушкинским стихам, адекватная оценка фигуры поэта сформировались лишь спустя несколько десятилетий после его гибели. И дело не столько в инерционности сознания, по мнению многих, столь характерной для России (может быть, как раз такой инерционности не существует вовсе), сколько в преображении языка и нравов, сделавшем широкие слои общества способными понять и расслышать пушкинские слова. Произошло же это благодаря постепенному изменению склада речи (в массовой литературе, в прессе, в салонных беседах), и одним из источников этого изменения были именно пушкинские стихи. Можно сказать даже, что на протяжении нескольких десятилетий стихи сами готовили для себя читателя, способного их открыть.

И в отношении стихов Бродского сегодня можно с известной долей уверенности сказать нечто подобное. Уже сейчас воздействие их стиля на современную поэзию (какой бы она ни была – от графомании до по-настоящему ярких текстов) проследить легче легкого. Более того, это влияние ощущается и в прозе, и в эссеистике, и даже в стиле газетного языка. Повторюсь: влияние это пока по большей части замкнуто в рамки изящной словесности, которая весьма слабо востребована современной эпохой. Но, с одной стороны, степень такой востребованности постоянно меняется, а с другой – влияние, оказываемое литературой на язык, сегодня проходит через ступеньку масс-медиа, поскольку люди, формирующие массовую культуру, что бы о них ни говорили, всегда, хотя бы отчасти, опираются на находки и тенденции культуры “элитарной”. Поэтому канал воздействия всегда открыт и поэзия Бродского уже сегодня преображает культурное пространство.

Это становится очевидно, когда обнаруживаешь, что его стихи, еще двадцать и десять лет назад казавшиеся невероятно сложными для неподготовленного читателя, сегодня легко понимают и принимают старшеклассники. И нас самих, когда-то ощущавших себя над этими страницами читателями-детективами, сумевшими распутать сложный клубок следствий и причин, с каждым годом все больше зачаровывает именно кристальная ясность строф. Метафоры, казавшиеся изысканными головоломками, воспринимаются ныне как легкое и необыкновенно точное сравнение.

В России понятие “поэт” эначит одновременно и много, и мало. Много – потому что имеет возвышенную трактовку, оправдывающую иррациональность, заложенную в наших характерах и судьбах, стремление к противостоянию и прорыву за пределы пошлости и бытовых обязательств, в конце концов это знак прикосновения человека к некой области высшей истины, по которой мы тоскуем здесь, на земле. И мало – потому что предлагает человеку выбор между двумя социальными категориями – “властителей дум” и “неудачников”, удорожая прижизненную и посмертную славу до безумия, делая ее чуть ли не необходимым атрибутом, без которого сама ткань поэзии, само слово “поэт” бледнеют и сходят на нет, становясь почти пародийными. Потому что иного теста на то, состоялся прорыв или нет, в распоряжении социума не имеется. И тот, кто назвал себя поэтом, должен быть готов, что “все сказанное им может быть использовано против него”. Не обязательно окружающими людьми, обществом, может быть – и им самим, его самоощущением неудачника. И тех, кто сумел вырваться за пределы этого в общем-то довольно плоского выбора, единицы.

Пожалуй, окончательно – всего только двое. И в общих чертах их биографии очень схожи. У Бродского тоже был свой Державин – Ахматова, был круг друзей, в котором можно найти сходство с пушкинским кругом и даже распределить роли (но речь о живущих ныне людях, и, в конце концов, иные из них слишком озабочены таким распределением – потому лучше оставить это за кулисами статьи), была своя ссылка и Болдинская осень, своя опала и прижизненная слава, от которой мало толку, над которой тянуло лишь иронизировать, и разговоры о том, что поздние стихи хуже ранних... Но все это внешние черты сходства, за которыми сходство куда более мощное – умение чувствовать себя поэтом от Бога.

Да, эта знаменитая реплика на суде – с паузой перед последним словом, которая отметает все сомнения в игре, в выспренности, в высокомерии, – уникальна и абсолютно созвучна пушкинскому самоощущению. Между ними за полтора века на российской земле жили и умирали великие поэты, но ни одному из них не довелось произнести о себе этой, казалось бы, простейшей фразы. И речь не о том, кто из них “хуже” или “лучше”, – речь о пушкинском самоощущении, позволяющем открыто и ясно ее произнести.

Бродский, как и Пушкин, открыл в русской поэзии нечто большее, нежели новый язык. Он открыл саму возможность поэзии в настоящем и будущем, открыл склянку с божественным проникающим ядом, преображающим жизнь. И подобно тому, как Пушкина долгие десятилетия не решались назвать национальным поэтом (отчасти и потому, что слишком многое в легкости его языка восходило, как казалось современникам, к европейскому складу), так и в Бродском сегодня еще видят влияние англоязычной поэзии. Но переводы лучших английских поэтов, в которых мы ловим сегодня это сходство, выполнены людьми, читавшими и перечитывавшими Бродского. До конца шестидесятых таких переводов, с такой интонацией просто не существовало (хотя многое переводилось и тогда). Теперь же при чтении англоязычных авторов, даже в оригинале, от нее почти невозможно избавиться и совсем невозможно представить, как можно это перевести, избежав интонации Бродского... А значит, скорее всего мы имеем дело совсем с другим, противоположным влиянием – с оптикой, через которую нам открывается вид на чужую культуру.

И – на свою собственную. Потому что стихи Бродского – это взгляд-свидетельство человека, живущего вне рамок теорий и идеологий, в потоке жизни, о которой он ведет свой диалог с Богом. По существу, поэт говорит о жизни лишь то, что может представлять хоть какой-нибудь интерес для ее Создателя. Не меньше, но и не больше. И мы только-только начинаем понимать, что, в сущности, Бога не очень интересуют наши политические воззрения, наши прения о земной справедливости, наши желания обустроить собственное будущее и рассчитаться друг с другом. Но Ему наверняка интересны наши страсти, наша свобода, наши попытки продолжить себя в бесконечность не-животными способами, наконец, наше стремление понять Его.

Любое сравнение – это пространство для сомнений. Но строить ли пьедестал или ограничиться минутой молчания – вопрос, не имеющий никакого отношения ни к самому поэту, ни к его стихам. Это наше личное дело. В иные эпохи возникает потребность такой “знаковой разметки” культурного и исторического пространства, но нынешняя от подобных разметок уже устала. Так что возведение памятника и речи на торжествах, очевидно, придется отложить до других времен, равно как будет отложена и хрестоматийная пошлость, и пиетет, и раздражение... Но что здесь хорошо, а что плохо – опять же наше личное дело, вряд ли представляющее интерес для Творца. Ему в отличие от нас вполне достаточно и того, что было сказано в стихах.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"