Перед своим незапятнанным голом

Сказать, что Лев Яшин, которому 22 октября исполнилось бы семьдесят лет, был знаменитым вратарем, – значит ничего не сказать. Знаменитых много, а Яшин – один на весь белый свет. Общепризнанный лучший вратарь ХХ века

Cлово “гол” (по-английски goal) обозначает и мяч, залетевший в футбольные ворота, и сами эти ворота. И когда мы читаем у Набокова: “И каким ревом исходит стадион, когда герой остается лежать ничком на земле перед своим незапятнанным голом”, – то понимаем, что речь идет о сохраненных в неприкосновенности – незапятнанности – героем-голкипером своих ворот, сторожить которые он поставлен.
“Как иной рождается гусаром, так я родился голкипером”, – писал Владимир Набоков в автобиографических “Других берегах”.
“В России и вообще на континенте, особенно в Италии и в Испании, – продолжает Набоков, – доблестное искусство вратаря искони окружено ореолом особого романтизма. В его одинокости и независимости есть что-то байроническое. На знаменитого голкипера, идущего по улице, глазеют дети и девушки. Он соперничает с матадором и с гонщиком в загадочном обаянии... Он белая ворона, он железная маска, он последний защитник”.
Сказать, что Лев Яшин, которому 22 октября исполнилось бы семьдесят лет, был знаменитым вратарем, – значит ничего не сказать. Знаменитых много – Планичка, Замора, Грошич, Жильмар, Бенкс, Мазуркевич, наши – Соколов, Жмельков, Акимов, Хомич, Леонид Иванов, Маслаченко, Кавазашвили, Рудаков, а Яшин – один на весь белый свет. Общепризнанный лучший вратарь мира ХХ столетия.
“Не могу пожаловаться на то, что спортивная слава обошла меня стороной. – Это признание самого Яшина (цитирую по его “Запискам вратаря”, вышедшим в 1976 году в Библиотеке “Огонек”). – И писали обо мне тоже немало. Но никогда не доставалось на мою долю эпитетов вроде “человек-птица” или “человек-тигр”. И это справедливо. Я к категории феноменов не принадлежу. Никогда ноги не хотели подбрасывать меня в воздух сами, наоборот, всякий раз, отталкиваясь для очередного прыжка за мячом, я ощущал, как велика сила земного притяжения. Никогда мяч не лип к моим вратарским перчаткам сам, наоборот, нас с ним всегда связывали отношения, какие связывают дрессировщика с коварным и непокладистым зверьком. Так что если мое имя и осталось в футболе, то обязан я этим не матери-природе и не счастливым генам”.
Феноменальность славы Яшина, первого вратаря мирового футбола ХХ века, одного из лучших, а по некоторым опросам, лучшего спортсмена нашей страны уходящего столетия, в том, что всеобщего поклонения, почета, признания добился не баловень судьбы, не обласканный создателем избранник, а человек нашенский, свойский, мастеровой, труженик (осенью военного, 43-го, четырнадцатилетним парнишкой пошел с отцом слесарить на завод), мальчишка, гонявший в московском небе голубей, словом, парень из нашего города, с нашего двора.
Страна приказывала быть героем, и героем становился любой – ты, я, он, она, Бобров, Стрельцов, Власов, Яшин. Просто Яшин, часовым поставленный у ворот, лучше других представил, что у него за спиной полоса пограничная идет, и отменно, истово подготовился к бою. А футбол по востребованности обществом, по месту и роли в коллективном бессознательном часто предстает не игрой, а боем, войной. Не случайно один из политологов, большой знаток футбола, сравнил прошлогодний французский чемпионат планеты с виртуальной мировой войной, где “армии” бьются до последнего, осознавая себя представителями своей страны и своего народа, – как говорят итальянцы, сегодня мы не будем европейцами, сегодня мы будем итальянцами.
Страна, которой Яшин служил верой и правдой, всю дорогу либо воевала, либо готовилась к войне. “Эй, вратарь, готовься к бою!” – неслось из репродуктора, с экранов кинотеатров (как же популярен был довоенный фильм “Вратарь” по книжке Льва Кассиля с ослепительно красивым и сверхнадежным Антоном Кандидовым, вчерашним волжским грузчиком, ловящим мячи, как арбузы). Так надо ли удивляться, что страна с оборонным сознанием выдвинула в первый ряд своих героев вратаря – стража, хранителя, часового? Надо ли удивляться, что страна энтузиастов-коллективистов приказала стать общенациональным героем-атлетом не бегуну-марафонцу или боксеру с их обостренным ощущением одиночества как материи существования, а представителю самой что ни есть коллективистской игры?
Тут, правда, были свои нюансы. Одинокость и независимость (о, как прав рожденный голкипером писатель!) фигуры вратаря вообще-то должны быть на подозрении у коллективистского сознания, и для чистоты жанра ему лучше бы определить в герои кого-нибудь из полевых игроков, кто в дружбу верит горячо и рядом чувствует плечо соседа, товарища, подельника. Но Яшин был необычным вратарем. Выделенный самим своим местоположением, игровой ролью стража-хранителя-часового, он не прижимался к сетке своих ворот, а играл по всей штрафной площадке, а то и за ее пределами, с хулиганской – тушинской – артистичностью, сняв неизменный кепарь, отбивал высокий мяч головой (правила не позволяли играть за пределами штрафной руками), разрушал вражеские набеги на дальних подступах к своему оборонительному рубежу, своим глуховатым, но сильным баском непрерывно командовал беспрекословно подчинявшимся ему защитникам, да и не только защитникам (первый в любой игре всегда тот, кто лучше всех ее понимает). Этот удивительный вратарь при всей своей отдельности и отделенности от броунова движения футбольных атомов был главным проводником артельного, соборного, коллективистского начала, руководителем и направителем игры.
Не случайно, нет, не случайно наше игровое пространство выделило в общенациональные “первачи” фигуру вратаря. Талантливых вратарей, как и шахматистов, всегда было у нас пруд пруди. (Кстати, нежнейшая дружба связывала последние десять лет жизни Льва Яшина и Михаила Таля, говоривших друг о друге, что не встречали в жизни человека добрее и благороднее, а еще один шахматный чемпион, Борис Спасский, признался однажды автору этих строк, что смотреть с Яшиным футбол было совсем неинтересно: он все ходы на поле предугадывал и предсказывал.) Про шахматы – отдельная песня, а вот вратарство у нас в крови, и связано это, пожалуй, прежде всего с особенностями национального характера. Какой же русский, россиянин тож, рожден для спокойной, размеренной, нормальной жизни – в нем закипает ярость благородная только в экстремальных, боевых условиях, когда надо спасать и спасаться, он велик и грозен только в чрезвычайных обстоятельствах и ситуациях, а у вратаря по определению вся жизнь – чрезвычайные обстоятельства, он поставлен выручать и спасать.
Слава Яшина – выстраданная слава. Битый-перебитый-униженный-освистанный, он не спрашивал судьбу с недоумением: “За что?”, а только, натянув поглубже на глаза кепку, еще сильнее упирался рогом в землю, еще беспощаднее истязал себя на тренировках и никогда не щадил себя в бою – когда потерял сознание после сильного удара бутсой в голову, как в матче с Австрией на первом для советской сборной чемпионате мира в Швеции в 1958 году, отказался, едва придя в себя, покинуть поле. А четыре года спустя, на следующем чемпионате мира в Чили, после того как, закрытый игроками, пропустил в четвертьфинале мяч с дальней дистанции, его, спасателя и спасителя, с подачи малопрофессионального и необъективного журналиста (по телевидению мы тогда “войну миров” не лицезрели) обвинили в нашем поражении, и надо было слышать, каким свистом и улюлюканьем обложили трибуны вратаря московского “Динамо”, стоило ему, чемпиону Олимпийских игр-56, обладателю Кубка Европы-60, вчерашнему кумиру толпы, появиться на публике в первом московском послечилийском матче. И в первом, и во втором, и в третьем... Сколько он поношений тогда принял, какие муки испытал! Грязные письма, матерные граффити на стеклах машины, разбитые окна квартиры. Оскорбительная, нестерпимая несправедливость, как сберечь от ее подлых ударов сердце и мозг? Может, и правы те, кто утверждает, что в жизни нужна несправедливость как движение, но это понимание не утешает, не лечит. Всего через год – вот она, выстраданность славы – распинаемого Яшина признают лучшим футболистом Европы и пригласят участвовать в матче века между сборными мира и Англии. Лишь четверть века спустя, когда его могучий организм пошел вразнос и хирурги, спасая жизнь, вынуждены были с небольшим интервалом во времени отрезать ему обе ноги, стало понятно, чего это тогда ему стоило...
Да и начинал Яшин не многообещающе, а как-то нескладно, нелепо. В первом же матче за московское “Динамо” в марте 1949-го – играл он тогда в дубле – с ним произошел случай конфузный, единственный и неповторимый в истории футбола: на обжитом многими поколениями московских динамовцев гагринском поле вратарь сталинградского “Трактора” в середине первого тайма забил своему коллеге мяч, выбив его из своей штрафной площадки. В раздевалке Яшин швырнул в угол перчатки, бутсы и, не в силах сдержать слезы, стал стаскивать свитер. Но тренеры Станкевич и Якушин снова поставили его на следующий матч и еще на один, так что он закрепился в дубле.
А вот в основном составе долго закрепиться не мог. И не потому, что у “Динамо” были два превосходных голкипера – легендарный “тигр” Алексей Хомич, первый учитель Яшина, и безрассудно смелый и чертовски элегантный Вальтер Саная. Просто в один совсем не прекрасный для него осенний день 1950 года, выполняя впервые роль запасного вратаря основного состава (Саная заболел) и выйдя за 15 минут до конца вместо получившего травму Хомича – “Динамо” вело в матче со столичным “Спартаком” 1:0, – Яшин, выйдя на перехват мяча, посланного по высокой дуге, столкнулся со своим полузащитником Блинковым, сбил его с ног, а спартаковский форвард Паршин без помех послал мяч в пустые ворота.
И снова Яшина, по его словам, “упрятали в дубль всерьез и надолго”. Целых три сезона о нем не было слышно, а всего он просидел в запасе без малого пять лет. Не скис, не расклеился, не извел окружающих жалобами на свою несчастную долю. Проклятия, впрочем, сдержанные, чтобы не повредить тонкую ткань игроцкой, артистической души, посылал только себе. И так себя выдрессировал, так игру разумом проинтуичил, что, длиннорукий, не очень с виду ладный, долговязый, стал с каждым годом – с 53-го, как закрепился в основном составе “Динамо”, с 54-го, как занял место в воротах сборной СССР, и до последнего своего игрового сезона в 70-м – казаться и выглядеть все красивее и сильнее, все свободнее; специалисты отмечали чуть ли не как самое ценное его качество расслабленность в плечах, в поясе, в кистях рук, в коленях, ту расслабленность, которая одаряет вратаря ощущением свободы, легкости, власти над мячом.
В несвободном обществе люди игры, в частности спортивной игры, были свободнее других своих сограждан. Игра ведь старше культуры, при всех своих связях со временем она относительно автономна, самостоятельна – и русский, советский вратарь Яшин чувствовал себя абсолютно свободным и получал блаженство от игры лучших мастеров планеты, защищая в 1963 году ворота сборной мира в Лондоне против сборной Англии, так же как немец из ФРГ Шнеллингер, как сбежавший в Испанию от советских танков в 1956-м венгр Пушкаш, как эмигрировавший из Аргентины в ту же Испанию Ди Стефано, как родоначальник футбола из одной из самых старых европейских демократий.
“Блаженство” – слово редкое в яшинском и его поколении словаре. Но всякий раз, вспоминая игру сборной мира, он говорил: “Никогда я не испытывал, участвуя в игре, подобного чувства полной удовлетворенности и блаженства”. Другое слово – “долг” – входило в их душевный состав, долг был для них превыше всего на свете. Дело, которым они занимались, было выше и больше каждого из них, это дело – они видели это на чемпионатах мира – объединяло народ и народы гордостью за свою команду, свою страну и – бери выше! – за свою принадлежность к роду человеческому, избравшему футбол своей главной утехой, главной игрой (все еще, будем надеяться, игрой, а не войной).
Футбол опасен, когда он становится дубиной народного гнева в отношениях одной нации с другой. Футбол прекрасен, когда он дает понять, что есть только одна раса – человечество.
Я всего раз в жизни был на футболе, где никто не болел “против”, где все болели “за” – на прощальном матче Льва Яшина в московских Лужниках 27 мая 1971 года. Тогда, передав свою повязку капитана сборной мира англичанину Бобби Чарльтону, Яшин встал в ворота московского “Динамо”, усиленного тбилисцами и киевлянами, и “сухим” отстоял первый тайм, вытащив полумертвый мяч от Чарльтона в правом нижнем углу (для справки – вратарю шел сорок первый год!), и еще семь минут второго, а потом сдал свой пост Володе Пильгую и убежал, опустив голову, в тоннель стадиона – сто три тысячи моих соотечественников, лиц разных национальностей, вскочили со своих мест в порыве любви и благодарности этому человеку, подарившему им столько радости и счастья, и били в ладоши, и топали ногами как оглашенные, счастливые в своем священном безумии.
Лев Иванович Яшин ушел тогда из футбола, через девятнадцать лет, 20 марта 1990 года, – из жизни, но остался навечно в национальном пантеоне признанных миром русских гениев. Яшин – спаситель, искупивший своими страданиями и подвигами на горько пахнущем травой поле стадиона нашу страсть к таинству игры. Яшин – образец благородства как величия души и нравственной незапятнанности. Ему случалось пропускать не очень мертвые мячи и даже “бабочки”, но гол за спиной Яшина так и остался незапятнанным.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"