…И в ту же минуту почувствовал:
то, что я говорю, – ложь

Из подобных мгновений, мгновений пробуждения, и складывается драматический опыт внутренней свободы, которую оберегает наивное, детское чувство фальши

Григорий Померанц. К сожалению, многие вещи давно привычны нам. У нас всегда было слишком сильное государство, подавляющее инициативу. Поговорка “инициатива наказуема” появилась все-таки не в Китае и не в Новой Зеландии – это наша поговорка.
Дореволюционное государство, правда, было гораздо либеральнее. Оно почти не вмешивалось в хозяйственную деятельность, а после Александра II – и в духовную жизнь. Чуть-чуть лишь придерживало, а после 1905 года цензуры практически и вовсе не было.

А советская власть прямо как при Иване Грозном или при Петре беспощадно давила все, что не соответствовало ее намерениям.

Чрезвычайно важно уметь пользоваться свободой. Так получилось, что свободой в основном воспользовались жулики. Это можно объяснить. Мафиозные отношения устанавливались уже при советской власти. Накануне перестройки во многих республиках теневые структуры фактически пришли к власти. Пытались бороться с этим Шеварднадзе, Алиев, во всесоюзном масштабе –Андропов. Наконец, при Горбачеве “узбекское дело” – та же попытка подавить наступление мафии, то есть союза теневиков с частью номенклатуры, потерявшей чувство самосохранения и вступившей в корыстные отношения с теневиками. Когда были разрушены последние устои, скрытое вышло наружу. Но это все опять же наше, неимпортированное.

Я обращаюсь, может быть, прежде всего к учителям и журналистам: наша общая задача – возродить веру свою собственную и веру каждого отдельного человека в то, что что-то зависит от него самого. Это относится к сущности культуры. Потому что сущность культуры – это живой след достойно прожитой человеческой жизни, верной каким-то святыням. А это зависит от каждого.

Без понимания такой бесконечной важности внутреннего поворота каждого не повернется и страна. Конечно, все не повернутся, но пускай повернется творческое меньшинство и создаст тем самым новую атмосферу.

В частности, хороший учитель очень многое может передать своим ученикам. Прежде всего ученик перед собой увидит человека, который не обманывает самого себя, не предается иллюзиям, понимает всю трудность задачи глубокого внутреннего поворота, но не теряет мужества и надежды, что этот нравственный поворот возможен.

Когда говоришь, всегда охватывает страх, что это покажется общими словами. Но о каждом конкретном случае ведь не скажешь.

Николай Крыщук. Я понимаю, что все дело в личном опыте и выписывать общие рецепты невозможно. Но все-таки… Вот вы пишете о том, что у многих народов культура всегда была живым примером старших, что она не отделялась от них в книги. Но у нас-то культура действительно отделилась в книги, не стала живым примером. Как этот узел развязать и возможно ли это? Тем более что проблема, как вы сами утверждаете, не сегодняшняя, а древняя. О ней еще Конфуций писал.

Григорий Померанц. Да, уже во времена Конфуция возникло сложное общество, где произошло отделение идеала культуры от практики культуры и встал вопрос о том, чтобы реальность культуры приблизилась к ее идеалу. Этой проблемы нет только у самых примитивных, бесписьменных народов.

Каждое изобретение человека, каждый шаг культуры вперед несет с собой новые опасности. В частности, письменность принесла опасность отделения нормы культуры от реальной нормы. Чем дальше, тем этот разрыв становится больше.

А в современном обществе процессы изменений идут чрезвычайно быстро. При постепенных изменениях в какой-то степени можно ориентироваться на то, что было вчера, а когда меняется все, как в нашем ХХ веке, это становится трудно или невозможно.

Это не значит, однако, что совершенно исчезает, стирается роль живого примера. Другое дело, что этот пример может и не встретиться. Сплошь и рядом человек, чувствующий себя затерянным, заброшенным, в очень запутанной, усложненной жизни вынужден сам искать, за что ухватиться. Мне в этом поиске помогла литература.

Потом за литературой открылась живопись. В студенческие годы я каждую неделю ходил в Музей новой западной живописи и как-то через картины импрессионистов и постимпрессионистов почувствовал возможность ощущения жизни как целого, а не просто как ряда несвязанных явлений. Еще позже я научился вслушиваться в музыку и получил огромный источник творческой энергии.

Искусство, кроме всего прочего, – это передача творческой энергии. Эта творческая энергия отчасти разлита и в природе. Также я научился всматриваться в природу – в лес, например, в дерево – и возвращаться, вглядываясь в это, к тому стихийному ритму жизни, который подсказывает мне и до сих пор, если хотите, как строить фразу в моем рассуждении. Фраза подчиняется не просто определенным правилам, но и тому ритму, который есть в природе, в музыке, в живописи.

Но, конечно, первым моим учителем была книга. А первым чувством, толкнувшим к развитию, была неспособность принять те нормы, те идеалы, которые мне предлагали.

Советская система была одной из великих попыток упростить задачу культуры. Вместо бесконечной сложности открытых вопросов дать ряд простых ответов. Делать жизнь с кого? С товарища Дзержинского. Или вот вам Павка Корчагин. Надо жить, как Павка Корчагин.

Первое, что у меня возникло, был комплекс неполноценности: я не такой, как надо. А потом в шестнадцать лет мне попалась на глаза одна книга Стендаля, в которой я увидел героя, близкого мне по характеру и в то же время не отрицательного, каким обычно был в советской литературе интеллигент (ну, например, Мечик в “Разгроме”), а положительного. Я впервые увидел родственный мне тип положительного героя и понял, что во мне, несформировавшемся, другой тип личности.

Уже в шестнадцать лет, вчитываясь в другие книги, я стал находить историю того, как складывался этот тип личности. В словах, например, Льва Толстого, что возможна обдуманная решительность. Есть ведь не просто разница между решительностью и нерешительностью.

Я позволю себе нарушить стилистику и как бы забыть, что Толстой Шекспира не любил. Так вот, есть решительность Фортинбраса, который не думает, ради чего он делает то, что делает, он просто усвоил некую норму и идет, не сворачивая. И есть обдуманная решительность Гамлета. Гамлет вовсе не такой уж нерешительный, но он мучительно ищет правильный путь.

Словом, таким вот образом я постепенно собирал себя. Вчитываясь в книги, вглядываясь в картины, вслушиваясь в музыку, находил ту личность, которая постепенно складывалась во мне. Иначе говоря, я собирал те впечатления, которые в конце концов помогли мне стать целостной личностью.

Самое главное, что учитель может передать ученику, – это опыт становления. Потому что в том сложном обществе, в котором мы живем, стать целостной личностью очень трудно. Мы, как правило, обладаем слабым сопротивлением. Рекламе и пропаганде, например. Нами очень легко манипулировать, нас легко направлять в любую сторону с помощью газет, телевидения, радио и так далее.

Мне было восемнадцать лет, когда моя простодушная матушка спросила: “Гришенька, неужели это социализм?” А нам объявили, что социализм уже построен. Мы очень удивились, но там были такие серьезные слова, как “экономический фундамент” и прочее. “Ради этого люди шли на каторгу, на виселицу?” Я ответил: “Конечно. У нас ведь общественная собственность на средства производства”. И в ту же минуту почувствовал, что то, что я говорю, ложь.

Если в тебе есть это внутреннее чувство лжи и истины, чувство интуитивное, не основанное на логических опровержениях, надо ему верить, надо ему следовать и ни в коем случае нельзя это детское, быть может, чувство фальши подавлять рассуждениями.
Если говорить о традициях русской культуры, это то, что Толстой называл умом сердца. До Толстого о сердечном уме говорили святые отцы. Но у святых отцов это надо понимать в определенном контексте – контексте аскетического пути. А важно найти путь к правде в обыденной жизни, не за монастырской стеной.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"