Почему на картине Брейгеля добродетели страшны как смертный грех?

Секрет будущего в работах трех великих голландцев

Уверенность, которую нам дает надежда, – наиболее радостная и важная посереди жизни, полной столь многих, почти невыносимых бедствий.

Надпись с гравюры Питера Брейгеля Старшего “Spes” (“Надежда”)

Правило переселенцев

У меня есть необъяснимая уверенность в том, что работа философа, историка Йохана Хейзинги “В тени завтрашнего дня” перейдет в третье тысячелетие, не изменив смысла своего названия и не превратившись в анахронизм.

«Между отчаявшимся культурным пессимизмом и уверенностью в грядущем рае на земле находят себе место те, кто ясно видит недуги и пороки современности, кто не знает, как их вылечить или исправить, однако они действуют и надеются, пытаются понять и готовы не спасовать перед трудностями».

Профессор Хейзинга относил себя именно к “тем, кто...”. Действовать, надеяться, пытаться понять – все это не из амплуа большого ученого, который в первую очередь обязан быть носителем абсолютного знания, а скорее обыденное правило жизни какого-нибудь трудяги-переселенца, осваивающего новый материк. Подавляющее большинство пишущих о Хейзинге сочувственно начинают с того, что он действительно не историк, а что-то вроде поэта от истории. Этим с самого начала обозначается признание каждого “настоящего” историка “не-поэтом”, что само по себе неправда. Потому что каждый, кто занимается историей, выстраивает факты и события по законам того или иного сюжета, собственного или чужого, выдавая этот сюжет за познанный смысл. Отсюда и опасная традиция – выпрашивать у историков рецепт на завтра. О том, что Хейзинга был честнее и, следовательно, объективнее, говорит именно его категорическое “не знаю” в ответ на вечный вопрос “Что делать?”, который всегда задают с тайной надеждой, что уж на этот-то раз ответ окажется простым. «Многие говорили мне: “Вы ставите диагноз недуга, но не даете ни прогноза, ни средств исцеления”. Что я был просто не в силах давать какой-либо прогноз, мне самому уже доводилось заявлять, – писал Хейзинга в предисловии к седьмому изданию своего трактата. – Еще большей дерзостью было бы отважиться на терапию, когда болезнь зашла так далеко. Самое большее, на что я готов был решиться, – это указать на возможность выздоровления».

Голландия после конца света

Читая эту работу, постоянно ловишь себя на мысли, что Хейзинга как будто репетировал мироощущение человека конца века и конца тысячелетия. Разумеется, оно было ему прекрасно известно как историку.

С Питером Брейгелем Старшим и Иеронимом Босхом Хейзингу сравнил Жак Лё Гофф, подразумевая то, что все трое – каждый по-своему – создали картины мира во времени и пространстве и вне их. Но речь даже не об этом неуловимо общем, объединяющем всех великих голландцев. Сравнение окажется глубже, если мы вчитаемся в трактат Хейзинги. Окажется, что и Босх, и Брейгель, как мы сегодня, жили в тени завтрашнего дня.

П.БРЕЙГЕЛЬ. “НАДЕЖДА”

Оба художника – жители переходной эпохи. Оба создавали фантастические образы не то близкой катастрофы, не то какого-то посткатастрофического зазеркалья и в любом случае чувствовали тектонику времени. Но «...и в эпоху Ренессанса и Реформации, и в эпоху Французской революции и Наполеона основы общественного бытия не были расшатаны так же сильно, как это происходит сейчас. И, что особенно важно, в течение обоих критических периодов надежда и идеалы гораздо значительнее влияли на общее настроение...» (Й.Хейзинга)

Во что нам верить?!

Хейзинга не ставит диагноз, лишь перечисляет грехи нашей эпохи. Не случайно для этого им избран старомодный жанр трактата. Точно так же поступали Босх и Брейгель, иллюстрируя перечень смертных грехов. Зачем? С одной стороны, ответ очевиден: чтобы методом от противного конкретизировать и укрепить пошатнувшиеся идеалы, то есть добродетели. С другой – всем известно, что у обоих “добродетели” получались пострашнее грехов.

Нечто похожее мы встречаем и у Хейзинги, но с одной существенной разницей: он пишет о добродетелях, застигнутых в момент превращения в грех внутри человеческого сознания.

Одной из главных общественных ценностей нашего столетия можно считать то, что “мы живем в мире, который насчет самого себя, своего характера и возможностей просвещен во всех отношениях несравнимо лучше, чем это было на более ранних этапах истории”. Начиная с XVIII века мы привыкли видеть в просвещении и просвещенности неоспоримую добродетель. Мир стал мудрее? И вот здесь Хейзинга пишет: «Однако мы не так наивны. Глупость во всех своих обличьях, мелких и смешных, злых и порочных, никогда еще не правила таких оргий на белом свете, как в наше время».

Это не та глупость, о которой писал Эразм Роттердамский. С этой, с нашей, считал Хейзинга, Эразму нечего было бы делать. Изменились и ее природа, и внешний облик. Современная глупость может иметь сколько угодно интеллектуальный и презентабельный вид. Эту новую глупость Мераб Мамардашвили называл “мертвая мысль”. А Хейзинга – “всеобщим ослаблением способности суждения”. На все это давно готов контраргумент – наша чрезмерная информационная перегруженность, которой каждый из нас вольно или невольно время от времени кокетничает.

И.БОСХ. “САДЫ ЗЕМНЫХ НАСЛАЖДЕНИЙ”

Тем не менее симптомы все накапливаются. Не важно, что это: косноязычие публичного политика, оказавшегося наедине с журналистами без спасительной помощи пресс-секретаря, или беспомощность школьника на классном сочинении. В любом случае полное разложение синтаксиса и господство междометий свидетельствуют об одном и том же – о смерти самостоятельного мышления и атрофии мыслительного аппарата. И именно потому, что всем прекрасно известно, что на запланированной пресс-конференции политик будет говорить вполне неглупо, сегодня далеко не всякий интеллектуальный поиск убеждений внушает ранее привычное уважение. В девяноста девяти случаях из ста вопрос “Во что нам верить?” сейчас содержит робкую надежду на сумму готовых суждений, которые можно было бы усвоить и в подходящих случаях выдавать, не задумываясь, – лишь бы не задумываться. Глупость времен Эразма означала качество мысли. Глупость современная демонстрирует полное отсутствие мысли и почти генетическую готовность переложить Богом данную способность мышления и суждения на чужие плечи. Именно эта готовность изменила роль интеллектуальной элиты, существовавшей во все времена и во всех культурах как часть общества, мыслящая более глубоко и талантливо, и превратила ее в просто мыслящую часть общества – единственную. В истории ХХ века можно даже проследить приметы этого превращения. О том, что оно произошло, свидетельствуют рецидивы одной и той же всерьез обсуждаемой темы – трагической вины интеллектуалов (или в нашем отечественном, особо показательном варианте – интеллигенции) перед всеми остальными. О вине ведомого начисто забыли, потому что не хотелось помнить. Убежденность в том, что мышление всегда сопряжено с риском и что этот риск в высоком смысле частное дело каждого, одинокий разговор с небом и бездной, на сегодня заменена в лучшем случае на вопрос “Имеет ли мыслящий человек право ошибаться?”. И даже один из талантливейших современных философов, отвечая на этот вопрос положительно, говорит о том, что “практически все идеологии нового времени... всегда создавались как бы не от себя. И уж обязательно за другого, вместо другого, который сам за себя и от себя ни писать, ни говорить не может”. О не менее заметной встречной инициативе речи по-прежнему нет – заменить “не может” на “не хочет” не хватает смелости.

Крестьянский ум

Зато Хейзинга имел смелость утверждать, что средневековый крестьянин, шкипер или ремесленник был мудрее просвещенного современника потому именно, что, несмотря на ограниченность, его мышление имело собственную среду обитания и уже тем самым было обречено на самостоятельность. «Он сознавал свою некомпетентность и не брался судить о том, что выходит за черту его кругозора. Там, где его суждение было недостаточным, он уважал авторитет. Именно благодаря своей ограниченности он бывал мудрым». Потому что авторитетным чужим суждением поверялись жизнь и мироздание, но ни в коем случае это суждение не присваивалось автоматически. У современного человека нет той среды обитания, в которой могла бы жить его собственная мысль.

Этот грех современности определяет у Хейзинги все остальные. Тоталитарные идеологии и цинизм в политике, кризис морали и науки – все, что принято обосновывать с помощью макровеличин и всевозможных “объективных законов развития”, – все это в трактате объясняется болезнью человеческого сознания, в котором не осталось места для своей мысли. Идеалы и ценности живы, если их поддерживает живое мышление. Иначе наука превращается в профанацию науки, христианский принцип борьбы со злом – в поиски политически удобного врага, жажда героизма – в культ тупой силы. Теряя мысль, человек теряет себя самого.

Сокол в колпачке

Достаточно вспомнить нелепую фигурку Надежды на знаменитой Брейгелевой гравюре, и поясняющий текст превратится в откровенное издевательство: “Уверенность, которую дает нам надежда...”

Кто там и в чем может быть уверен? Моряки, которые надеются доплыть до гавани в шторм? Потерпевшие крушение и тонущие надеются, что их не сожрут огромные рыбы? Или те, кто на суше, обладают этой уверенностью? Вот заключенные в тюрьме, вот сокол в колпачке, вот какие-то недотепы тушат давно сгоревший дом, беременная женщина стоит на берегу, рыбак удит рыбу в том самом штормовом море. И все куда-то смотрят абсолютно невидящими глазами. Один из тонущих вот-вот схватится за удилище рыбака – так близко он от берега, но каждому смотрящему на все это с самого начала ясно: он никогда не выберется на берег, и рыбак никогда не увидит протянутой к нему руки. И это та самая уверенность... Надежда поймана с поличным в момент превращения в безнадежность.

О “Добродетелях” Брейгеля написано очень много, и прежде всего потому, что их тайна до конца не разгадана: так и непонятно до конца, усмехается художник или вполне серьезен, смог сказать то, что хотел, или нечто сказалось помимо его воли. И все-таки многие комментаторы склоняются к тому, что у Брейгеля число смертных грехов удваивается за счет добродетелей. Взгляд, достойный скептика и пессимиста.

Посмеем все же предположить, что дело не в пессимизме.

В предисловии, которое уже цитировалось, Хейзинга это почти объяснил: «Многие спрашивали меня: вы видите нашу эпоху и нашу культуру в таком мрачном свете и тем не менее называете себя оптимистом? Мой ответ таков: да, я оптимист. Ибо я называю оптимистом не того, кто, невзирая на самые угрожающие признаки упадка и вырождения, восклицает беспечно: “Ах, оставьте, дела обстоят не так уж и дурно! Все опять войдет в свою колею!” Оптимистом я называю того, кто и тогда, когда едва различим путь, выводящий из тупика, не теряет надежды на лучшее».

Наша аналогия позволит нам допустить, что Брейгель не иронизировал, создавая свою аллегорию надежды. Надежда не становится безнадежностью, а противостоит ей, как и положено. Она и есть этот “едва различимый путь” “посереди жизни, полной столь многих, почти невыносимых бедствий”. Одно то, что ее шутовская фигурка все же маячит на фоне шторма и кораблекрушений, говорит в ее пользу. Точно так же не позировал и не рисовался Хейзинга, когда заявлял о своем оптимизме перед тем, как показать читателю неутешительную картину “сегодня в тени завтра”, растянувшегося на весь ХХ век. Конечно же он нарисовал панораму катастрофы. Тем не менее это такая панорама, которая включает в себя надежду как часть композиции. Потому что история и ее возможные варианты поставлены в прямую зависимость от сознания каждого человека – не от идеи (плохой или хорошей), не от власти, не от экономики. Пусть каждый сам себе ответит на вопрос, как он оценивает шансы на исцеление от недуга – это и есть едва различимый путь, выход, о котором говорил Хейзинга. Человек может захотеть не быть хищным зверем или полуавтоматом, может захотеть мыслить. «Не от вмешательства регламентирующей власти следует ожидать спасения. Основы культуры имеют особенную природу, их не могут закладывать или поддерживать коллективные субъекты как таковые, будь то народы, государства, церкви, школы, партии либо ассоциации. Для этого необходимо внутреннее очищение, очищение самого индивидуума. Должен измениться сам духовный habitus (состояние) человека».

Все слова и конструкции кажутся настолько знакомыми, что не сразу становится понятно, что же нового по сравнению с тем, что уже было некогда сказано, смог сказать Хейзинга. Практически ничего, кроме того, что человек реально может захотеть и отменить любой кризис и любую катастрофу. Это и есть надежда.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"