Риск впечатлительности

Вольные беседы с Каем Юлием Цезарем

Рассказ Надежды Венедиктовой “Цезарь и Венедиктова”, опубликованный в последнем, предновогоднем номере журнала “Знамя” за прошлый год, несет в себе дыхание праздника – и откровенной одаренностью неизвестного автора, и прихотью его фантазии, и победоносностью сюжета, заставляющего признать, что жизнелюбие неумолимо, поскольку неукротимы и непредсказуемы в человеке его созидательные силы.

Состязание власти с творчеством, насилия с фантазией предстает в рассказе как совершенно безнадежное предприятие – безнадежное, разумеется, для власти, а не для вдохновения, для Цезаря, жившего в первом веке до Р.Х., а не для Венедиктовой, задающей свои дерзкие вопросы в канун двадцать первого века Р.Х. В самом пренебрежении дистанцией – и времени, и житейского состояния – есть отвага. Отвага, а не фамильярность и не амикошонство. Некий слепок с Давида и Голиафа.

“Иногда меня цепляет мысль, кто получал от жизни больше наслаждения – Цезарь или я?” – с этой фразы начинается рассказ, а дальше идет попеременное, вдумчивое и лихое сопоставление преимуществ всесильного патриция и районной библиотекарши, которая “никогда не командовала войсками, вместо мистерий участвовала в демонстрациях”. Он – из древнего и могучего рода, который, по его утверждениям, восходит к богине Венере; став властителем Рима, он воздвиг храм Венеры Прародительницы. “За моей спиною многовековая нищета, отсутствие семейных преданий и свист бескрайних российских равнин. Где-то витает тень прапрабабки Арины, дожившей до ста пяти лет и последние годы ночевавшей в гробу на чердаке – может быть, ее одиночество полуночницы юродствует в моей крови, прося Христа ради у времени и пространства.

Цезарь укоренен в плотном фамильном движении к цели – я свободно болтаюсь в просторах интимного.

На его чаше – традиции, чувство плеча и лона, значительность внешней судьбы, придающей блеск завершенного семейной тяге к величию.

На моей – сквозняк, открытый всем ветрам, от сирокко до вздоха гусеницы, необязательность биографии и ошеломляющая свобода частного выверта.

Его кайф ощутимее и популярнее, мой – пронзительнее. С самодовольством человека, живущего на целую христианскую цивилизацию позже, признаю, что дальнейшие попытки считаться будут еще субъективнее”.

Главная из этих попыток – о чем, собственно, и написан рассказ – свобода от плена властолюбия, от плена непременной победоносности. Антагонистка Цезаря – в лице Венедиктовой – не желает никаких оков, ибо желать личной выгоды, личных преимуществ над другими, даже над соперницей в любви, личной власти – это уже замуровывать себя в стены, в кандалы, одним словом, – в пределы. Не об анархизме здесь речь, а о подчинении чужим, заемным, ненужным тебе параметрам. Она позволяет своей душе гулять где хочет, позволяет себе отдаться впечатлениям этого свободного, незапрограммированного блуждания.

“В моей власти скользнуть за грань и не вернуться. Искус художника – гоняться за смутным и забираться в дебри, где не подстраховывает даже инстинкт самосохранения.

Наслаждение последней гранью, сорвать сознание, как стоп-кран, и на тебя не смогут указать даже пальцем – ты уже вне пределов досягаемости.

Власть Цезаря нуждается в свите и государстве. Отсюда размах и внешние эффекты – фейерверк завоеваний, интриг и судьбоносных решений. Моя власть украдена у самой жизни, достигшей избыточности в человеке и ищущей свежий выход.

Засунь меня вместо Цезаря на колесницу триумфатора, и я через четверть часа сдохну со скуки. Засунь его в мой столбняк под деревом, и он сочтет, что боги покарали его безумием”.

И еще через две страницы: “Он навязывал свое и наслаждался подгонкой действительности к своему образцу – в ловушке его честолюбия даже предсказания оракула теряли свою двусмысленность в пользу Цезаря.

Моя тактика с противоположным знаком – мастера из Фучжоу выезжали в открытое море, где воздух влажен и свободен от пыли, и в лодках работали над изделиями из расписного лака, средневековые китайцы ценили чистоту воздуха, как я – чистоту прикосновения к происходящему”.

То, что героиня рассказа – художник, да еще и писатель, заставляет ее с особенной чуткостью внимать человеческой впечатлительности – она готова видеть в этой впечатлительности едва ли не главную ценность и чудо творения: “Я ловлю кайф, когда удается застукать себя без всяких прикрас, в наготе смирения – ни границ, ни точки опоры, и нет имени тому, что протаскивает окружающее сквозь слова”.

Это в своем роде исповедь и проповедь ненасилия над воображением, над поэтическим созерцанием мира. Созерцание это у Н.Венедиктовой обладает глубокой энергией и тонкой подвижностью, между происходящим в реальности и поэтическим отражением совершается напряженное взаимодействие, уловить которое и запечатлеть едва ли возможно – настолько сложна прихоть подобных взаимодействий. Тем не менее автор внутри своего рассказа помещает историю о том, как любовь, оскорбленная изменой, преображает эту измену в поэзию, ибо обнаруживает в ней бесконечный резерв красоты. Этот рассказ в рассказе она называет “Ваза конца второго тысячелетия”, возвращая нас к датировке самого начала своего повествования и обнаруживая, как огромна свобода человека в означенную эпоху – если, конечно, этот человек не одержим ложными параметрами.