А может, сам скажет?

Спрашивать не умеем – увы. Но отвечать навострились необыкновенно. В этом-то смысле все умеем: и подменить вопрос, и утопить его в нескончаемом многоглаголании, и отбарабанить набор фраз, и настоять, что такого, мол, вопроса вообще быть не может, и помычать вместо ответа, и оскорбить вместо ответа, и посмеяться вместо ответа. Это сколько угодно.
Но при этом, однако, считается общепризнанным, что спрашивать – легко, отвечать – трудно.
 Уж будто бы!
 Вопрос задать ох как трудно! Все мы прекрасно помним мучения школьных лет: в самом деле, если ученик способен сформулировать, что именно ему непонятно, то ведь это значит, что в принципе он в материале разбирается, а неясные частности способен обсудить с учителем. Но если непонятый, пропущенный материал сбился в какую-то нелепую кашу, то никаким вопросом ее не ухватишь... А если какой-то вопрос прорежется и кое-как сформулируется, то, увы, в подавляющем большинстве случаев ответом на него будет ужас учителя: «Как! Ты таких элементарных вещей не понимаешь!»
Да мы-то, взрослые, учителя, родители, вполне отдаем себе отчет, что наши дети нас никогда – ни о чем, ни за что – не спрашивают? Или наивно утешаемся соображением, что малыши – почемучки, а на малышовские «почему» ни один мудрец не ответит?
Напрасно утешаемся! Ведь возраст почемучек – это чуковский возраст «от двух до пяти», но не дальше и не больше. Боюсь, что потому не дальше и не больше, что мы сами отбиваем у детей всякую охоту о чем бы то ни было нас спрашивать. Но, однако, и мы ведь ни о чем не спрашивали взрослых... а выросли все-таки нормальными, нравственными, полезными членами общества. Разве нет?
Кто из девочек спросил маму или учительницу о том, что делать со своей первой девчонкиной влюбленностью? Кто из мальчиков посвятил отца или учителя в тягостные проблемы мальчишеского взросления? Естественно, никто, и уж, разумеется, не я... И поэтому, наверное, я роковым образом ошибаюсь, когда глупо горжусь, что моя десятилетняя дочь до сих пор задает мне вопросы: и экзистенциальные, и лингвистические, и бытовые, и медицинские. Отвечать очень легко и приятно; но каково дочке формулировать? Отвечать очень легко и приятно, но каково дочке решиться спросить?
Один из вариантов таинственной старинной легенды повествует о том, что благородный Парсифаль, рыцарь без страха и упрека, не мог свершить великий подвиг, обрести святой Грааль, именно потому, что был слишком благороден, куртуазен, вежлив и т.д. Из благороднейших побуждениий он не задал Увечному королю невежливый, неуместный и праздный вопрос: «Что с тобой?» (Вопрос подразумевал жестокий подтекст: за что, мол, ты обречен хромать на обе ноги? В чем ты виноват, что так наказан?)
 Благороднейший Парсифаль исходил из того, что король сам скажет, если найдет нужным. А король знал, что не имеет права говорить, пока его не спросят.
В самом деле: на ком лежит преимущественное право? Или: на ком лежит обязанность – задавать вопросы?
Ну и на ком же? Логически, теоретически говоря – говоря с точки зрения здравого смысла, – естественно, чтобы меньше знающий спрашивал знающего больше. Но нам раз и навсегда заушательски внушили, что спрашивает оно (знающее начальство), а лопочем, теряемся, не знаем, что сказать, – мы.
В нашем военизированном обществе всегда действовало армейское правило: начальство не спрашивают, оно само задает вопросы.
Увы, какие именно вопросы задает начальство, известно заранее: допрос­ные вопросы. Но то, что допрос и вопрошание – это разные вещи, под угрозой начальственного допроса как-то смазывается.
Жестокое правило воздвигается перед нами частоколом: задавать вопросы – право! Отвечать на вопросы – обязанность!
Мы и молчим. Как Парсифаль. Даже к любимому человеку, когда он угнетен и подавлен, не кидаемся со спешными вопросами: «Что с тобой? Что случилось? Что тебя мучит?» Ждем, что он сам скажет, если найдет нужным... А он и не скажет, пока мы не спросим.
А уж задать вопрос ребенку, на который бы ему было интересно ответить, – это нечто почти невозможное. Все вопросы, обращенные к сыну или дочери, – это вопросы из допросного, начальственного ряда: «Где? Когда? С кем? Почему? Уроки приготовил? Сколько будет дважды два?»
В вопросе как бы подразумевается некое обвинение: так-так-так, в чем ты виноват, признавайся! Чего не знаешь? Отвечай! В вопросе как бы совсем потерян компонент интереса: ты мне интересен, интересен, интересен, поэтому я спрашиваю, спрашиваю, спрашиваю!
...Здесь вопросы задаем мы! Когда же фраза приобретет свой истинный смысл? Мы – любящие, интересующиеся, заботливые, а не мы – допрашивающие, уличающие, обвиняющие?
Впрочем, если человек смог отбросить страх, то свободно и достойно он ответит на вопрос любого вопрошающего. Есть ведь, в конце концов, прямой, неложный, честный ответ на действительно недопустимые вопросы: «Это личная тайна! На такие вопросы не отвечаю! Не признаю вашего права спрашивать об этом».
Однако этот ответ возможен только в том случае, если изжит жестокий закон: тот, кто спрашивает, – тот хозяин, тот, кто отвечает, – тот раб.

№ 12, 1994