Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №21/2011
Третья тетрадь
Детный мир

МЕМУАРЫ ДЕТСТВА


Львович Александра

Мешок никому не нужных монет

Копили-запасались-терпели

Родители нас всегда жалели, всячески ограждали от реальности, но общее ощущение, что мир опасен, просачивалось все равно.
Помню, мы все время на что-то копили и жили так: лишнего не покупать.
Родители давно мечтали приобрести новую кооперативную квартиру и к этому готовились много лет. Они заранее покупали мебель – шкаф, стиральную машину, кровать, но пользоваться новыми вещами, даже притрагиваться к ним, не позволяли: это для новой квартиры, которая вот-вот будет, и в ней все будет с иголочки.
Как началась сама перестройка, я не заметила, а вот денег стало совсем мало. Родители продолжали совершать попытки обзавестись квартирой, но сделки несколько раз проваливались. В конце концов все уже отчаялись, а новая мебель стояла в старой квартире неприкосновенной, ею не пользовались уже по привычке.
Когда я пошла в школу, то все необходимые принадлежности – рюкзак, пенал, кеды – собирали по знакомым. Одежду где-то «доставали по блату». Смысла этой фразы я не понимала, но мне казалось, что блат – это что-то вроде пропуска. Будет блат – будут и кофточки.
Но блат у родителей появлялся редко, и все, что было можно, я донашивала за старшим братом. Мне совсем не было обидно ходить в мальчиковой одежде: так живут все вокруг, мои одноклассники тоже донашивают, даже мальчики за старшими сестрами! Помню, когда я выросла из кроличьей шубки, то она перешла каким-то младшим знакомым, а после них опять сменила владельцев.
Не забыть, как тогда люди ходили в магазин, покупали все скопом: сахар, муку, крупу – все, что там было. Говорили о грядущем голоде, а он все не наступал. В муке и в крупе заводились жучки, продукты выбрасывали – целая трагедия над вскрытой упаковкой.
Помню, мама просит меня встать в очередь в один отдел, а сама встает в другой, а я стою и боюсь, что моя очередь подойдет раньше и я окажусь один на один с высоким прилавком, из-за которого меня не видно, над которым возвышается продавщица, ужасно сердитая, то и дело покрикивающая: «Быстрее, быстрее говорите, что вам, сколько!»
Выйти из очереди – позор, нельзя, мама огорчится, что нам теперь сахара не хватит.
А сахар был очень нужен: мама варила варенье из всего съедобного – из кабачков, из арбузных корок, еще из чего-то. Был, помню, рецепт варенья из зеленых помидоров. Там было главное – лимон достать.
Под всеобщие разговоры о голоде дома квасили капусту, солили огурцы и помидоры, сушили фрукты и грибы. Тогда людям выдавали «нарезы», земельные участки в чистом поле, их можно было засаживать картошкой или еще чем-то. Родители почти не привлекали нас с братом к работе на огороде, кажется, им было неудобно.
И все кругом говорили: «Мы страшно бедствуем». Но у меня никогда не было ощущения, что мы живем плохо. Колбасный сыр, например, мы с братом любили больше, чем просто сыр, а картофельное пюре с тушенкой – просто класс. Лосось в банках точно присутствовал.
«Плохое» окажется не там, где его ждали. Оно начнется, когда в магазинах откуда-то появится много всего прекрасного, яркого, вкусно пахнущего, но недоступного. «Это мы никогда не купим, даже не надо смотреть», – говорила мама.
Помню, в магазине игрушек я увидела на полке огромного тигра. Он лежал высоко-высоко и от этого становился еще более желанным. Тигр меня гипнотизировал, но я даже не рассказывала о нем родителям, знала точно и ясно: купить его мне не смогут, только расстроятся.
Этот тигр лежал в магазине очень долго, кажется, несколько лет. Многие дети собирались у прилавка специально, чтобы смотреть на него.

…Когда деноминация случилась, нам с братом перепал целый мешок никому уже не нужных монеток. Недоумение: копили-копили, а теперь детям играть отдали.
Монеты смешались с дедушкиной коллекцией старых советских и дореволюционных. И все.

Кто есть кто

Взрослые все время читали газеты. Однажды в газете на первой полосе напечатали много черно-белых портретов каких-то дядек, я стала спрашивать, кто они такие, и бабушка читала разные фамилии. Стародубцев, Пуго… – я тыкала пальцами в портреты, наконец бабушке надоело, и она стала на каждый мой тык отвечать: «И этот враг народа, и этот…» Но вдруг опомнилась: «Смотри не болтай! Не рассказывай нигде о том, что слышишь дома!»
Как на грех именно в это время у меня была отличная память и язык как помело, всем хотелось обо всем рассказать. В шесть лет моя голова была набита политическими анекдотами, помню, как на потеху взрослым я рассказывала про дядьку, плачущего у Мавзолея и говорящего: «Лучше бы он был жив, а дело его умерло!»
Почему это смешно – я не понимала совершенно. Кстати, в Мавзолей меня сводить все же успели. Очередь была гигантская, больше, чем за сахаром, почему-то очень запомнилась могила Гагарина, а Ленин – это что-то серо-желтое, не рассмотрела.
Тогда все дети были помешаны на телевизоре: там появилась реклама, она была динамична, выразительна и мгновенно запечатлялась в голове. К примеру, звонит нам какой-то человек, а я ему отвечаю слоганом: «Мамы еще нет дома, она скоро будет, а я сейчас посмотрю «Светскую хронику», вымою ноги и лягу спать». На другом конце провода держали паузу, потом шли гудки.
Мне, конечно, доставалось от взрослых, но ужасно трудно было не повторять за экраном, потому что телевизор в доме не выключали, как будто ждали оттуда каких-то важнейших, окончательных, все разрешающих вестей.
«Светская хроника», «Прожектор перестройки», «Взгляд» и «600 секунд» – из любой точки квартиры я узнавала Невзорова, мрачного, сурового человека в кожанке, который заходил одновременно во все квартиры нашей страны и рассказывал страшные вещи. Что страшного, сразу не скажешь, не поймешь, но голос был очень тяжелым – гарантия того, что новости неутешительные.
Но и на улице, в уютном скверике перед домом, стояло напряженное гудение, из которого вырывались крики и язвительные возгласы, – это когда бабушки и дедушки выводили детей на прогулку, а сами сбивались в кучку и толковали о политике.
Горбачева ругали так сильно, что мне хотелось немедленно пойти и пожалеть его, бедного. Моя же бабушка – старая закалка – на все пожимала плечами, зато дома выговаривалась по телефону с проверенной подругой по полной.
Однажды моя бабушка вдруг громко закричала в телефон: «Представляешь? В Москве танки!» Мы с братом страшно оживились: настоящие? Можно ли будет на них покататься?
Вскоре к нам приехали знакомые, они были невероятно взволнованы, взрослые ходили со значительным видом, говорили вполголоса, собирались звонить и не могли дозвониться в Америку – и нам тоже передалась атмосфера тревоги и какого-то предчувствия, как перед Новым годом.
…Вскоре я пойду в школу учиться, и мой класс стал первым, кого в нашей школе не приняли в пионеры. Обещали с первого класса, что мы будем октябрятами, пионерами, потом комсомольцами и, наконец, коммунистами. Но увы. Мы остались на всю жизнь октябрятами.

Новенький домик на чистом столе

Весь дом был у нас завален книжками, журналами, папками, которые передавались из рук в руки друзьям и знакомым. Взрослые громко разговаривали «за чаем» на кухне, на магнитофоне крутили актуальный в то время отечественный рок.
И вот из этого само собой разумеющегося фона, который меня не затрагивал – он просто был, – однажды выплыл на меня такой сильный и очень страдающий голос, постоянно срывающийся на крик. «Шевчук», – говорили.
Возможно, этому поспособствовало одно памятное событие.
Тогда была суббота, мы с мамой убирали квартиру под бурчание телевизора. Мама сказала, что хочет его выключить, потому что собирается пылесосить, мол, все равно ничего слышно не будет.
Я пошла выключать, но тут заметила, что на экране происходит что-то очень любопытное: на стол ставят разные кубики, детальки, вырастают домики, и начинается песня (надо сказать, что про видеоклипы мы ничего тогда не слы­шали)
И я замерла: на моих глазах рос город на столе, по нему уже двигались машинки, бегали человечки. Я смотрела не отрываясь, во мне росло какое-то волнение, возможно, от звучащего низкого хриплого голоса, который пел песню совсем не про игрушечный город, а про что-то другое, взрослое и тревожное. Вдруг на улицах разноцветного города из кубиков появились всадники с обнаженными саблями, пластиковые дядьки с пистолетами, музыка стала совсем уж пугающей, и вдруг кто-то выплеснул на стол много-много воды...
Домики стали рушиться, человечков смыло волной, и тут мама выключила свой пылесос, вошла в комнату и стала меня трясти, прижимать и расспрашивать: «Что… что?»
Она выключила телевизор, и последний кадр навсегда остался в моей голове: стол чистый, совершенно пустой, а за столом бородатый дядька сидит и смотрит на единственный, новенький, только что поставленный домик.
И так мне жаль было разрушенного мира, так мало надежд давал мне этот бородатый дядька, что я рыдала взахлеб.
После этого случая для меня приобрели значение слова «перестройка», «все идет, и идет по плану» – у нас под окнами это пели студенты. И потом я часто ставила себе «ДДТ».
Спустя десять лет, когда мы уже учились в школе, нас захватывали запретные и острые темы, которые учителя на уроках обходили стороной, – про войну в Афганистане, про путч. А однажды, когда американцы начали войну в Ираке, это нам было уже лет по 15, слова знакомой песни Летова зазвучали в коридорах школы совсем иначе: «Я проснулся среди ночи и понял, где прячется Бен Ладен».
Эта наша политическая осведомленность была для школы чем-то новым, и тот драматизм, с которым мы переживали то, что происходит сейчас, и то, что в детстве нас едва успело коснуться, наши учителя не могли объяснить. Хотя бы понять – для того, чтобы с этим работать. Нет, нас учили как ни в чем не бывало.
…И вот сегодня я поставила на прослушку новый диск Шевчука «Иначе». И я опять готова разрыдаться – для чего все было?
Тогда я решила написать эти записки.

Рейтинг@Mail.ru