МЕМУАРЫ ДЕТСТВА
Мешок никому не нужных монет
Копили-запасались-терпели
Родители нас всегда жалели, всячески ограждали от реальности,
но общее ощущение, что мир опасен, просачивалось все равно.
Помню, мы все время на что-то копили и жили так: лишнего не покупать.
Родители давно мечтали приобрести новую кооперативную квартиру и к
этому готовились много лет. Они заранее покупали мебель – шкаф,
стиральную машину, кровать, но пользоваться новыми вещами, даже
притрагиваться к ним, не позволяли: это для новой квартиры, которая
вот-вот будет, и в ней все будет с иголочки.
Как началась сама перестройка, я не заметила, а вот денег стало совсем
мало. Родители продолжали совершать попытки обзавестись квартирой, но
сделки несколько раз проваливались. В конце концов все уже отчаялись, а
новая мебель стояла в старой квартире неприкосновенной, ею не
пользовались уже по привычке.
Когда я пошла в школу, то все необходимые принадлежности – рюкзак,
пенал, кеды – собирали по знакомым. Одежду где-то «доставали по блату».
Смысла этой фразы я не понимала, но мне казалось, что блат – это что-то
вроде пропуска. Будет блат – будут и кофточки.
Но блат у родителей появлялся редко, и все, что было можно, я
донашивала за старшим братом. Мне совсем не было обидно ходить в
мальчиковой одежде: так живут все вокруг, мои одноклассники тоже
донашивают, даже мальчики за старшими сестрами! Помню, когда я выросла
из кроличьей шубки, то она перешла каким-то младшим знакомым, а после
них опять сменила владельцев.
Не забыть, как тогда люди ходили в магазин, покупали все скопом: сахар,
муку, крупу – все, что там было. Говорили о грядущем голоде, а он все
не наступал. В муке и в крупе заводились жучки, продукты выбрасывали –
целая трагедия над вскрытой упаковкой.
Помню, мама просит меня встать в очередь в один отдел, а сама встает в
другой, а я стою и боюсь, что моя очередь подойдет раньше и я окажусь
один на один с высоким прилавком, из-за которого меня не видно, над
которым возвышается продавщица, ужасно сердитая, то и дело
покрикивающая: «Быстрее, быстрее говорите, что вам, сколько!»
Выйти из очереди – позор, нельзя, мама огорчится, что нам теперь сахара
не хватит.
А сахар был очень нужен: мама варила варенье из всего съедобного – из
кабачков, из арбузных корок, еще из чего-то. Был, помню, рецепт варенья
из зеленых помидоров. Там было главное – лимон достать.
Под всеобщие разговоры о голоде дома квасили капусту, солили огурцы и
помидоры, сушили фрукты и грибы. Тогда людям выдавали «нарезы»,
земельные участки в чистом поле, их можно было засаживать картошкой или
еще чем-то. Родители почти не привлекали нас с братом к работе на
огороде, кажется, им было неудобно.
И все кругом говорили: «Мы страшно бедствуем». Но у меня никогда не
было ощущения, что мы живем плохо. Колбасный сыр, например, мы с братом
любили больше, чем просто сыр, а картофельное пюре с тушенкой – просто
класс. Лосось в банках точно присутствовал.
«Плохое» окажется не там, где его ждали. Оно начнется, когда в
магазинах откуда-то появится много всего прекрасного, яркого, вкусно
пахнущего, но недоступного. «Это мы никогда не купим, даже не надо
смотреть», – говорила мама.
Помню, в магазине игрушек я увидела на полке огромного тигра. Он лежал
высоко-высоко и от этого становился еще более желанным. Тигр меня
гипнотизировал, но я даже не рассказывала о нем родителям, знала точно
и ясно: купить его мне не смогут, только расстроятся.
Этот тигр лежал в магазине очень долго, кажется, несколько лет. Многие
дети собирались у прилавка специально, чтобы смотреть на него.
…Когда деноминация случилась, нам с братом перепал целый мешок
никому уже не нужных монеток. Недоумение: копили-копили, а теперь детям
играть отдали.
Монеты смешались с дедушкиной коллекцией старых советских и
дореволюционных. И все.
Кто есть кто
Взрослые все время читали газеты. Однажды в газете на первой
полосе напечатали много черно-белых портретов каких-то дядек, я стала
спрашивать, кто они такие, и бабушка читала разные фамилии.
Стародубцев, Пуго… – я тыкала пальцами в портреты, наконец бабушке
надоело, и она стала на каждый мой тык отвечать: «И этот враг народа, и
этот…» Но вдруг опомнилась: «Смотри не болтай! Не рассказывай нигде о
том, что слышишь дома!»
Как на грех именно в это время у меня была отличная память и язык как
помело, всем хотелось обо всем рассказать. В шесть лет моя голова была
набита политическими анекдотами, помню, как на потеху взрослым я
рассказывала про дядьку, плачущего у Мавзолея и говорящего: «Лучше бы
он был жив, а дело его умерло!»
Почему это смешно – я не понимала совершенно. Кстати, в Мавзолей меня
сводить все же успели. Очередь была гигантская, больше, чем за сахаром,
почему-то очень запомнилась могила Гагарина, а Ленин – это что-то
серо-желтое, не рассмотрела.
Тогда все дети были помешаны на телевизоре: там появилась реклама, она
была динамична, выразительна и мгновенно запечатлялась в голове. К
примеру, звонит нам какой-то человек, а я ему отвечаю слоганом: «Мамы
еще нет дома, она скоро будет, а я сейчас посмотрю «Светскую хронику»,
вымою ноги и лягу спать». На другом конце провода держали паузу, потом
шли гудки.
Мне, конечно, доставалось от взрослых, но ужасно трудно было не
повторять за экраном, потому что телевизор в доме не выключали, как
будто ждали оттуда каких-то важнейших, окончательных, все разрешающих
вестей.
«Светская хроника», «Прожектор перестройки», «Взгляд» и «600 секунд» –
из любой точки квартиры я узнавала Невзорова, мрачного, сурового
человека в кожанке, который заходил одновременно во все квартиры нашей
страны и рассказывал страшные вещи. Что страшного, сразу не скажешь, не
поймешь, но голос был очень тяжелым – гарантия того, что новости
неутешительные.
Но и на улице, в уютном скверике перед домом, стояло напряженное
гудение, из которого вырывались крики и язвительные возгласы, – это
когда бабушки и дедушки выводили детей на прогулку, а сами сбивались в
кучку и толковали о политике.
Горбачева ругали так сильно, что мне хотелось немедленно пойти и
пожалеть его, бедного. Моя же бабушка – старая закалка – на все
пожимала плечами, зато дома выговаривалась по телефону с проверенной
подругой по полной.
Однажды моя бабушка вдруг громко закричала в телефон: «Представляешь? В
Москве танки!» Мы с братом страшно оживились: настоящие? Можно ли будет
на них покататься?
Вскоре к нам приехали знакомые, они были невероятно взволнованы,
взрослые ходили со значительным видом, говорили вполголоса, собирались
звонить и не могли дозвониться в Америку – и нам тоже передалась
атмосфера тревоги и какого-то предчувствия, как перед Новым годом.
…Вскоре я пойду в школу учиться, и мой класс стал первым, кого в нашей
школе не приняли в пионеры. Обещали с первого класса, что мы будем
октябрятами, пионерами, потом комсомольцами и, наконец, коммунистами.
Но увы. Мы остались на всю жизнь октябрятами.
Новенький домик на чистом
столе
Весь дом был у нас завален книжками, журналами, папками,
которые передавались из рук в руки друзьям и знакомым. Взрослые громко
разговаривали «за чаем» на кухне, на магнитофоне крутили актуальный в
то время отечественный рок.
И вот из этого само собой разумеющегося фона, который меня не
затрагивал – он просто был, – однажды выплыл на меня такой сильный и
очень страдающий голос, постоянно срывающийся на крик. «Шевчук», –
говорили.
Возможно, этому поспособствовало одно памятное событие.
Тогда была суббота, мы с мамой убирали квартиру под бурчание
телевизора. Мама сказала, что хочет его выключить, потому что
собирается пылесосить, мол, все равно ничего слышно не будет.
Я пошла выключать, но тут заметила, что на экране происходит что-то
очень любопытное: на стол ставят разные кубики, детальки, вырастают
домики, и начинается песня (надо сказать, что про видеоклипы мы ничего
тогда не слышали)
И я замерла: на моих глазах рос город на столе, по нему уже двигались
машинки, бегали человечки. Я смотрела не отрываясь, во мне росло
какое-то волнение, возможно, от звучащего низкого хриплого голоса,
который пел песню совсем не про игрушечный город, а про что-то другое,
взрослое и тревожное. Вдруг на улицах разноцветного города из кубиков
появились всадники с обнаженными саблями, пластиковые дядьки с
пистолетами, музыка стала совсем уж пугающей, и вдруг кто-то выплеснул
на стол много-много воды...
Домики стали рушиться, человечков смыло волной, и тут мама выключила
свой пылесос, вошла в комнату и стала меня трясти, прижимать и
расспрашивать: «Что… что?»
Она выключила телевизор, и последний кадр навсегда остался в моей
голове: стол чистый, совершенно пустой, а за столом бородатый дядька
сидит и смотрит на единственный, новенький, только что поставленный
домик.
И так мне жаль было разрушенного мира, так мало надежд давал мне этот
бородатый дядька, что я рыдала взахлеб.
После этого случая для меня приобрели значение слова «перестройка»,
«все идет, и идет по плану» – у нас под окнами это пели студенты. И
потом я часто ставила себе «ДДТ».
Спустя десять лет, когда мы уже учились в школе, нас захватывали
запретные и острые темы, которые учителя на уроках обходили стороной, –
про войну в Афганистане, про путч. А однажды, когда американцы начали
войну в Ираке, это нам было уже лет по 15, слова знакомой песни Летова
зазвучали в коридорах школы совсем иначе: «Я проснулся среди ночи и
понял, где прячется Бен Ладен».
Эта наша политическая осведомленность была для школы чем-то новым, и
тот драматизм, с которым мы переживали то, что происходит сейчас, и то,
что в детстве нас едва успело коснуться, наши учителя не могли
объяснить. Хотя бы понять – для того, чтобы с этим работать. Нет, нас
учили как ни в чем не бывало.
…И вот сегодня я поставила на прослушку новый диск Шевчука «Иначе». И я
опять готова разрыдаться – для чего все было?
Тогда я решила написать эти записки.