Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №23/2008
Четвертая тетрадь
Идеи. Судьбы. Времена

Лебедушкина Ольга

NON/FICTION - вкус к хорошей книге

О некоторых новинках Десятой ярмарки интеллектуальной литературы

В конце ноября в Москве завершилась X Международная ярмарка интеллектуальной литературы NON/FICTION.
За десятилетие русскоязычная калька названия ярмарки – Нон-фикшн – уже перестала удивлять необычностью звучания. Зато удивила сама ярмарка.
Когда-то она задумывалась как альтернатива ММКВЯ, где в начале осени представляют публике все новинки массовых жанров, от детектива до фантастики, и эта альтернативность всячески подчеркивалась устроителями.
NON/FICTION была ярмаркой «от противного», ярмаркой-протестом. И порой, глядя на невзрачные обложки с именами знаменитых философов или историков, так и хотелось сказать, выражая подспудное настроение, общее и для посетителей, и для продавцов: «Да, мы бедные, зато гордые».
Десятая NON/FICTION показала, что пафос «интеллектуального гетто» исчез. Это в первую очередь было видно по тем же книжным обложкам. Интеллектуальная книга в России обрела наконец достойное внешнее оформление. И это говорит о большем, чем о достаточной прибыли издательств, которая позволяет нанять хороших дизайнеров. Кажется, что издатели и читатели почувствовали вкус к хорошей книге, которая не выражает собой, пусть и опосредованно, протест против массовой литературы, а достойно представляет себя и свое содержание.
Если применить нехитрую, но точную в данном случае метафору – у интеллектуальной литературы России появилось свое лицо. Книги, представленные на NON/FICTION, узнаешь и на книжных полках магазинов – они особенные. Да и посетители десятой NON/FICTION стояли в очереди за билетами не так, как раньше; если пять лет назад очередь к кассам Дома художника нет-нет да и напоминала стояние за продуктами по талонам, то теперь настроение другое – такое, как среди людей, собравшихся за билетами на единственное выступление знаменитого оркестра или на уникальную экспозицию живописи.
Стоит добавить, что десятая NON/FICTION, может быть, была последней в Доме художника на Крымском Валу. На этом месте власти Москвы собираются строить «Дом-апельсин» по проекту архитектора Нормана Фостера. Однако атмосферы прощания не наблюдалось; наоборот, возникала уверенность, что либо сохранится эта выставочная площадка (кризис, масштабные строительные проекты замораживаются), либо будет найдена новая.
340 издательств, почти 30 тысяч посетителей, 258 «круглых столов», встреч с авторами, семинаров, конференций – это слишком масштабно, слишком серьезно, чтобы зависеть от конъюнктуры места и времени. И не случайно организаторами уже анонсирована NON/FICTION № 11 – Москва, 25–29 ноября 2009 года.

У термина «non fiction», кроме его основного жанрового значения, есть и своеобразный «сверхсмысл». Это в буквальном смысле «не-фикция», то есть то, что выделяется для каждого в подлинное чувство реальности, в нечто «настоящее» и «достоверное». Почти все мои друзья и знакомые, да и я сама, вернулись с выставки примерно с одним ощущением: куплена куча книг – хороших, замечательных, разных; потом ее разобрали, рассовали по полкам, а прочитать сразу же и оставить где-то поблизости, чтобы возвращаться и перечитывать, захотелось только несколько книжек. Естественно, эти несколько – у каждого свои. «Не-фикциями» среди моих многочисленных приобретений оказались книги трех поэтов, одного теоретика поэзии и том критики…

Русский поэт, которого наконец перевели на русский

Одним из главных книжных событий не только NON/FICTION-2008 и уходящего года, но, возможно, и первого десятилетия века, можно считать том «Пауль Целан. Стихотворения. Проза. Письма», выпущенный издательством «Ад Маргинем». Это первое более-менее полное издание на русском языке стихов и прозы человека, писавшего по-немецки, но называвшего себя русским поэтом, и пожалуй, едва ли не единственного европейского автора, у которого можно обнаружить эпиграф на кириллице. Начиная с середины 1990-х годов благодаря публикациям Бориса Владимировича Дубина и Марка Белорусца «русский Целан» стал появляться на страницах различных изданий, но в виде такого большого собрания сочинений он пришел к отечественному читателю с большим опозданием, и это при том что мало кому еще русская литература обязана так многим: «великий поэт-переводчик», как назвал Целана Жак Деррида, подарил немецкому и французскому читателю Блока, Есенина, Цветаеву и Мандельштама, румынскому – «Героя нашего времени». Ирония судьбы состояла в том, что стихи самого «поэта-переводчика» постоянно обнаруживали свойство непереводимости.
Уроженец австро-венгерской провинции, ставшей в 1939-м советскими Черновцами, еврей по национальности, по паспорту – гражданин Австрии, проживавший в Париже с 1950 года и до своего трагического конца, тот, для кого полдюжины европейских языков были родными, – он писал свои стихи на «совсем другом немецком», как выразилась Юлия Кристева, знаменитый филолог-структуралист, сама – француженка болгарского происхождения. Впрочем, то, что язык Целана «совсем другой», не ссылаясь на Кристеву, может подтвердить любой немец, знакомый с его поэзией, и в состоянии проверить опытным путем всякий, кто хотя бы немного говорит и читает по-немецки. Целан писал на «остраненном» немецком, взрывал грамматические структуры, а о том, что он обнаруживал в разломах грамматики – Бога или бездну, до сих пор спорят исследователи и комментаторы.
Паулю Целану принадлежит одно из самых страшных и прекрасных стихотворений в истории мировой поэзии – «Фуга смерти». Это стихи о Холокосте, построенные по законам не вполне литературы – они состоят из трех самостоятельных тем-«голосов», переплетающихся и пересекающихся по законам баховского контрапункта. Однажды мне случилось слышать, как это стихотворение читали молодые актеры из уличного театрика в Кельне – втроем, взявшись за руки, с закрытыми глазами. Они почти пели безжалостную мелодию, которая при чтении вслух проступает из текста. Разумеется, перевести такое почти невозможно.
Но Целана перевели замечательно. Во время работы выставки NON/FICTION были объявлены лауреаты Премии Андрея Белого, и переводчики и составители книги Татьяна Баскакова и Марк Белорусец получили эту премию в номинации «За заслуги перед русской литературой». Целан в русском переводе – действительно огромная заслуга и перед литературой, и перед отечественным читателем, у которого теперь это издание есть.

Шекспир и Верди

Другая книга-событие – еще одна книга великого поэта. Это «Лекции о Шекспире» Уистена Хью Одена (М.: Издательство Ольги Морозовой; перевод Марка Дадяна). В основе издания – расшифровки курса лекций, который Оден прочел в 1946 и 1947 годах в Нью-Йоркской новой школе социальных исследований.
Так сложилось, что гораздо раньше появления этих лекций на русском языке нашему читателю стал известен связанный с ними анекдот. Историю рассказал в своих записках Алан Ансен, литературный секретарь и друг Одена, который познакомился с поэтом, придя на лекцию о «Виндзорских проказницах». Лекция была такая: сначала Оден коротко изложил свою точку зрения на пьесу, которая, по его мнению, была чрезвычайно скучна. Зато, вдруг оживившись, сказал Оден, Верди написал по мотивам этой скучной пьесы гениальную оперу «Фальстаф». После чего на свет Божий был извлечен проигрыватель с пачкой пластинок, и все оставшееся время студенты слушали Верди.
Разумеется, на самом деле все было не так. «Лекции о Шекспире» представляют собой очень глубокое и вдумчивое прочтение шекспировских пьес. Особую роль у Одена играет подбор цитат, к которым стоит относиться очень внимательно. Часто за цитатой не следует комментарий, потому что Оден поразительно умел обходиться без комментариев, иллюстрируя ход собственной мысли «чужим словом». Другой вопрос, что, как всякий хороший лектор, он умел делать отступления, постоянно переходя от текста к жизни. И в этом смысле жизнь, которая интереснее и прекраснее любой гениальной литературы, у Одена-лектора превращается в музыку Верди.
«Посмотритесь в зеркало. Что мы видим? Мы видим объект, познанный другими, некую сущность. В видимом образе отсутствует первичная тревога, так как существование ему даруем мы сами. В чем очарование актерства? Актер – живой человек, выражающий чужую сущность, однако эта последняя не испытывает тревоги и не стремится обрести плоть, поскольку исполняемая роль есть только возможность. Большинство из нас достигают компромисса между сущностным и экзистенциальным «я». Родители любят нас и ценят наши достоинства, и это смягчает нашу экзистенциальную тревогу. Мы стремимся к любви и уважению окружающих и стараемся избежать осуждения. Взамен, ради любви окружающих, мы отказываемся от некоторых целей сущностного «я». Большинство из нас стремятся уйти от тревог, сопряженных с выбором: мы либо вносим разнообразие в наше окружение, дабы состояние страстности, в которое мы себя привели, само диктовало нам, что делать (мы гонимся за всеми зайцами сразу), либо мы подавляем все альтернативы, кроме одной, так, чтобы у нас не осталось выбора. Выбор подразумевает стремление к несчастью».
К слову, это был фрагмент из лекции о «Ричарде III».

В жанре длинных писем

«Ваш М.Г.»: Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. М.: Новое издательство, 2008. Это сборник писем к трем адресатам: филологу-классику Нине Владимировне Брагинской, литературоведу Ирине Юрьевне Подгаецкой и философу Наталье Сергеевне Автономовой. Читая их, постоянно задумываешься над тем, как изменяются контуры личности Михаила Леоновича после его смерти. Именно контуры – не масштабы. При жизни он был отечественным стиховедом номер один. И еще замечательным филологом-классиком. Еще – переводчиком. Посмертные публикации все больше выявляют в тех же масштабах другие очертания: рядом с ученым все яснее обнаруживается писатель, причем писатель того жанра, который специально и намеренно не претендует на то, чтобы быть литературой. Писательство Гаспарова, спрятавшееся за потребностью писать письма близким и интересным ему людям, сегодня кажется очевидным. Вот всего лишь короткий отрывок – Гаспаров пишет И.Ю.Подгаецкой из Лос-Анджелеса в канун Рождества 1993 года: «Я здесь по-прежнему без языка: меня понимают, но я не понимаю. Я подумал, что это лишь доведение до предела моего давно привычного ощущения: я как на ладони понятен миру, но мир непонятен мне. (Противоположность романтическому «вам меня не понять».) Между нами как будто стекло, с его стороны прозрачное, с моей зеркальное».
Наверное, это особый жанр – длинные письма Гаспарова. В том самом смысле, в каком они существуют в стихотворении Рильке «Осенний день». Поскольку из всех русских переводов они исчезли, привожу подстрочник: «Тот, кто бездомен ныне, больше не построит себе дома, // Кто сейчас одинок, останется один надолго, // Будет не спать ночами, читать, писать длинные письма // и беспокойно бродить по аллеям, // когда летят листья». Это состояние не покидает при чтении грустной и прекрасной книги, которую автор, сам того не ведая, писал тридцать с лишним лет…

О превращении журналистики в поэзию

А.Цветков. Атлантический дневник. М.: Новое издательство, 2007. Эссеистика Алексея Цветкова находится в непосредственном родстве с поэзией не только потому, что автор – один из лучших современных поэтов, пишущих на русском языке. В культурном прошлом всякого поэтического текста, как и всей поэзии в целом, – звучащая речь и живой голос. Эссе, вошедшие в книгу «Атлантический дневник», первоначально должны были, говоря словами автора, восприниматься «с голоса». Собственно сборник – «расшифровка», «бумажная версия» цикла передач радио «Свобода», прозвучавших в 1999 – 2003 годах.
Правда, в отличие от стихотворения жанр радиопередачи никакими особыми амбициями не обладает. Как и жанр эссе, справедливо названный Сергеем Боровиковым «нетщеславным». В этом смысле радиоэссе – форма вдвойне нетщеславная и неамбициозная. К тому же еще и эфемерная, как все одноразовые изделия радио и телевидения: как бы ни было хорошо, посмотрели, послушали и забыли...
Случай Цветкова – еще один из немногих и очень значительных примеров того, как такие жанры становятся высокой литературой, уравниваясь в правах и ценности с поэзией и прозой. Не случайно в книге поэта «Эдем и другое» (М.: ОГИ, 2007) избранные стихотворения соседствуют с избранными радиоэссе. Так что давний план Честертона по превращению журналистики в поэзию по-прежнему продолжает реализоваться, несмотря на то, что сегодняшний массовый уход писателей и поэтов в газетную, журнальную, телевизионную и радиожурналистику, писание сценариев или редакторскую работу принято считать досадной необходимостью. Семнадцать лет молчания Цветкова-поэта могли бы стать серьезным аргументом в пользу того, что диктат формата убивает литературу. Однако все вышло наобо-
рот – эссеистика не вытеснила и не подменила поэзию, работа на радио просто стала новой возможностью художественного высказывания.

Сад Плюшкина

Семисотстраничная антология «Гоголь в русской критике» (Сост. С.Г.Бочаров. – М.: Фортуна ЭЛ, 2008) уже успела заслужить похвалы и упреки рецензентов. Похвалы – за превосходную работу составителя, упреки – за то, что многое в антологию не вошло. При этом совершенно ясно, что тогда антология должна была бы принять вид «долгоиграющего» многотомника.
Впрочем, дело здесь не столько в необъятности материала, сколько в подходе. Одна из лучших книг Сергея Георгиевича Бочарова не случайно называется «Сюжеты русской литературы». Это особое видение истории (в нашем случае – истории литературы) как сюжета, history как story, объясняет логику авторского выбора.
Общеизвестно, что Гоголь однажды уже стал жертвой «сюжета», придуманного и как по нотам разыгранного русской критикой середины XIX века. Это произошло, когда его противопоставили Пушкину как «отца натуральной школы» и автора жесткой социальной сатиры. В этом сюжете Пушкину отводилось место «чистого художника», а в Гоголе, наоборот, видели в самую последнюю очередь художника, а в первую – обличителя и бичевателя социальных зол. Сейчас уже совершенно не важно, кто первым оказал Гоголю эту услугу – его первый и главный критик Белинский, революционный демократ Чернышевский, эстет-либерал Дружинин… Менялись только плюсы и минусы, расставляемые над понятиями «артистического» и «дидактического» направлений словесности. Мистика, сказочника и духовидца Гоголя прочно записали по разряду «дидактиков». Поколения отечественных школьников позапрошлого и прошлого веков оказались встроены в этот старый сюжет, пока писали сочинения о том, как автор «Мертвых душ» «бичевал и обличал» Коробочку и Плюшкина. И рядом с ними не было и быть не могло, предположим, Владимира Набокова, чтобы шепнуть на ушко, что по законам литературы рядом с тем, кого автор приговорит быть абсолютным негодяем, никогда не вырастет сад с картины Мане. А ведь рядом с логовом Плюшкина именно такой сад и растет. Но Набоков и Мане – это уже совсем другой сюжет.
Собственно, антология Бочарова именно этот «другой сюжет» и воссоздает. В него попали и привычные хрестоматийные статьи. Но рядом с Белинским оказались Пушкин, Вяземский, Шевырев, братья Аксаковы, Тургенев, Аполлон Григорьев.
Книга состоит из трех частей. В первую вошли отзывы современников. Во второй – в основном Серебряный век – Розанов, Белый, Мережковский.
Третья часть – «настоящий двадцатый век»: от «Как сделана «Шинель» Гоголя» Эйхенбаума до Михаила Вайскопфа, Юрия Манна, Андрея Битова, Марии Виролайнен. Нашлось место даже для некогда скандально известной статьи отечественного последователя Фрейда И.Д.Ермакова о повести «Нос». Филологи рядом с писателями, критики рядом с учеными, но всех, по замыслу составителя, объединяет умение в гоголевской прозе увидеть свой собственный сад…

Рейтинг@Mail.ru