Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №20/2008
Четвертая тетрадь
Идеи. Судьбы. Времена

УРОК МИРОВОЗЗРЕНИЯ


Лебедушкина Ольга

Поражение памяти

Забвение прошлого не происходит само по себе: ему можно либо противиться, либо в нем соучаствовать

Забыть о жертвах репрессий, отказаться от их памяти и свидетельств означает признать, что нацизм, тоталитаризм, лагерь победили, и более того, победили невидимо, поскольку их деятельность, механизм и смысл остались покрыты тайной.

Мой дедушка

Публикация произведена при поддержке учебного центра «Бест+». Учебный центр «Бест+» предлагает пройти обучение иностранным языкам, под руководством высококлассных педагогов Москвы и стран носителей языка. К Вашим услугам возможность записаться на курсы английского, немецкого, французского, итальянского, испанского, китайского и других языков. Сбалансированные группы, эффективные методики обучения, веселая и доброжелательная атмосфера, позволят в быстрые сроки освоить желаемый язык. Подробнее ознакомиться с предлагаемыми курсами, пройти тестирование для определения уровня владения языком, и подать заявку на обучение, можно на сайте учебного центра «Бест+», который располагается по адресу http://bestudyplus.ru/

На самом деле мой замечательный дедушка Вася вовсе не был мне дедом. Обоих моих дедов забрала война. Один погиб в сорок четвертом. Другой прошел войну, плен, концлагерь, потом советские лагеря, вернулся и умер через несколько лет от старых военных ран. От дедов не осталось ничего, кроме нескольких фотографий в альбоме, бабушкиных и отцовских рассказов и ежегодного невеселого застолья в День Победы.
А дедушка Вася был взаправду. Он приезжал из города с жутковатым названием Кривой Рог, привозил фломастеры (тогда редкость и предмет зависти сначала всего двора, потом – всего класса) и шоколадные конфеты (которые нельзя, но если потихоньку от родителей, то можно). Фломастеры вставлялись один в другой, получался смешной полосатый карандаш. На конфетных фантиках было написано по-украински. Я убедительно изображала простуду, давилась горячим молоком с медом, шуршала запретными фантиками. Хотелось побыть дома и чтобы рядом был дед – надежный и добрый, в мягком домашнем джемпере и очках в тонкой оправе. Он читал мне мифы Древней Греции из книжки Куна и «Белого Бима Черное ухо» из разлохмаченной «Роман-газеты». Этих «Роман-газет» была целая стопа. Я уже давно знала, что внизу, под спудом, лежит самая потрепанная, про которую нельзя говорить всем подряд и тем более нельзя ее всем подряд давать, в отличие от «Белого Бима». В секретной «Роман-газете» было про какого-то Ивана Денисовича. Разумеется, однажды я совершила попытку «Денисовича» прочитать, но мне не понравилось. Было скучно и про совершенно непонятную жизнь, не имевшую ко мне никакого отношения. Помню только, что, застав за этим чтением, дед впервые на меня закричал: «Дай сюда немедленно!» Я не особенно возражала. Неясно было, почему изменились его лицо и голос, жестяная трубочка с валидолом покатилась под стол, я полезла ее поднимать.
Телеграмма из Кривого Рога пришла много позже. На похороны ездила бабушка. Вернулась и сказала: вечером перед своим последним инфарктом он снова вспоминал, два часа говорил; не остановили вовремя, довспоминался...
Василий Дмитриевич Кожевников был младшим из девяти братьев моей прабабки. То есть я приходилась ему не внучкой, а правнучатой племянницей. Своих детей и внуков у моего дедушки Васи не было. Его забрали в тридцать восьмом, прямо с работы, из московского конструкторского бюро. Жена отказалась от мужа – врага народа. Он отбыл в лагере семнадцать лет. Вернулся к сестре в глубинку пожилой облысевший человек с больным сердцем. В руках – полупустой фанерный чемоданчик. Таким его увидела моя мама, тогда подросток. Он сидел за столом, дымился чугунок с картошкой, дедушка Вася почти не ел, задыхался, но продолжал рассказывать. Вспоминал…
Мама не запомнила этих рассказов. Только на исходе восьмидесятых, читая Шаламова и «Архипелаг ГУЛАГ», она будет соглашаться: вот и дедушка Вася об этом говорил. По той же причине – это я пойму, повзрослев, – как доказательство дедовой правоты, в доме хранилась и та «Роман-газета». Зато в маминой памяти навсегда отпечаталось чувство гнетущей неловкости, которое испытывали домашние. Всем казалось: это оттого, что дедушку Васю жалко – может не выдержать сердце. А он глотал лекарство и просил: вы должны это знать… В конце концов все, как и ожидалось, завершилось сердечным приступом. Потом деда научились прерывать: сначала родственники, затем – жена, другая, которую он встретил в том самом Кривом Роге, где позже осел. Предлог был всегда один: хватит, пожалей сердце. Его правда берегли. Никакой домашней цензуры. Никакого страха. Никаких неудобных тем. Просто не хотели, чтобы он переживал. В том, что сами заодно переживать не хотели, никто не осмелился себе признаться.
Он привык ограждать людей от своих воспоминаний. По понятным причинам я не услышала его рассказов. Сколько мне было лет, когда он отобрал у меня запрещенного Солженицына? Семь? Восемь?..

Как мы помним и забываем

Это отдельная тема – способы хранения и передачи памяти в отсутствие живых свидетелей. Или при их молчаливом все еще присутствии. Древним было проще: их коллективная память существовала в форме предания. И письмо мало что здесь изменило. Всякий «текст памяти» был защищен благословением или проклятием, как вавилонские клинописные таблицы или иероглифы египетских пирамид. Ничто не должно было исчезнуть – ни хорошее, ни плохое. Ложь, умолчание или искажение были по определению преступны. Ян Ассман, один из основоположников современной теории социальной памяти, выделил несколько формул, управлявших кристаллизацией и собиранием представлений о прошлом. Среди них и «формула свидетеля – верная правде передача того или иного события». Долг свидетеля – передать правду без искажений. Долг остальных – выслушать или прочитать, запомнить и передать дальше.
Мы помним и забываем не по собственному желанию. Механизмами памяти и
забвения руководят социальные силы  – принадлежность к группе, поколению, эпохе. Для того чтобы преодолеть их влияние, нужна осознанная и очень мощная воля, знание об этих силах, наконец.

Плохой фэн-шуй

Нынешние отечественные манипуляции с памятью – очередная работа механизмов забвения. Пресловутое определение террора как «прагматичного инструмента решения народно-хозяйственных задач» в официальной концепции новейшей истории и колючая проволока в новом сезоне «Последнего героя» с Ксенией Собчак в униформе «капо» – вещи одного порядка. Цинизм и пошлость пришли вслед за «усталостью от лагерной темы», которую газеты, журналы, телевидение дружно начали демонстрировать задолго до того, как сверху было спущено руководство насчет «прагматичных решений». И усталость ведь была из лучших побуждений – сколько можно все о страшном да о горьком, были и в нашей истории светлые страницы.
Сегодня вовсе не обязательно вырезать ножницами страницы из энциклопедий или учебников истории. Пусть себе остаются. Постепенно их вытеснят новые учебники или энциклопедии. Все равно количество зрителей «Последнего героя» несоизмеримо с количеством читателей даже школьного учебника. Чистка памяти осуществляется как медленная чистка семейных альбомов с фотографиями: то, что старшие замалчивали с болью и страхом, младшие забудут за ненадобностью. Как это зафиксировано в недавнем исследовании домашних фотоархивов советского времени: «Какими-то воспоминаниями наши собеседники предпочитают не делиться с близкими, считая их банальными, другими  – поскольку считают их опасными (к таковым в советское время относилось, скажем, все, что связано с дворянскими корнями или репрессированными родственниками  – и у многих страх сохранился по сей день). Представления о том, что стoит вспоминать и какого рода воспоминаниями следует делиться с молодым поколением, не обязательно совпадают. Часто то, что старшим представляется опасным, младшие оценивают как нечто не заслуживающее внимания. Пожилой ростовский респондент Николай Иванович поведал нам, что его деда-крестьянина забрали в 30-е годы без объяснения причин, и с тех пор его никто больше не видел, даже фотографии не сохранилось. У сорокалетней дочери хозяина дома, ничего не знавшей о судьбе прадеда (что, как мы выяснили в ходе исследования, типично), эта информация не вызвала даже удивления, не говоря уж об интересе, желании узнать о прадеде больше…
Нередко фотографии подправляют или изымают из эстетических соображений.
Но самый радикальный способ модификации фотографии – ее уничтожение, или, пользуясь выражением одного из наших московских респондентов, «чистка альбома». Удаляются, как правило, снимки незнакомых лиц, причем занимаются этим представители всех возрастных групп. Как выразилась 17-летняя Мария из Петербурга: «Хранить фотографии незнакомых – плохой фэн-шуй»(1).

Жизнь рядом с лагерями

Зато «хорошему фэн-шую» может и вовсе не помешать близкое соседство лагеря. Не важно, как называется место – Освенцим, Колпашево, Красновишерск. Не важно, о каком времени для обитателей места идет речь – о прошлом или настоящем.
«Невозможно понять, – пишет философ Джорджо Агамбен, – как рядом с лагерями шла обычная жизнь: польские крестьяне обрабатывали свои поля прямо под их обнесенными колючей проволокой стенами. Невозможно понять, как шли и шли вагоны  – специальный транспорт, – в которых везли сотни и тысячи напуганных до смерти, голодных или же, напротив, ничего не подозревающих людей. Невозможно представить, через что прошли заключенные, работавшие в спецподразделениях, чьими обязанностями было извлечение из газовых камер слипшихся, окаменевших тел или раскапывание и уничтожение останков тех, кого захоронили наспех. Наконец, невозможно понять, как продумывалась и рационализировалась машина смерти, будто речь шла о каком-то заурядном производстве»(2). Одна из главных опасностей – в этой невозможности и неописуемости.
Знаменитая ахматовская фраза о двух Россиях, которые в годы «оттепели» должны были взглянуть в глаза друг другу – та, которая сидела, и та, которая сажала, – не включает еще третью, не менее многонаселенную страну – Россию, которая ничего не знала или старательно делала вид, что не знает. Потом эта третья страна постепенно начала поглощать две первые, превращаясь в Россию, которая не помнит. В том числе и потому, что помнить такое  – немыслимо. Короткие вспышки памяти чередовались с длительными периодами вялотекущей амнезии.
Поскольку самое трудное – заставить благополучного обывателя, у которого с фэн-шуем все в порядке, вспомнить то, чего он не желал знать. В Германии для этого потребовалась многолетняя и мучительная «работа над национальной памятью». У нас до сих пор идет борьба между памятью и забвением.

Цена молчания

Агамбен имел в виду непостижимость Освенцима. Но – дело не в названии места, как уже сказано. Я не знаю названия того лагеря на Колыме, в котором провел семнадцать лет жизни мой дедушка Вася. Даже это название осталось за пределами семейной памяти. И это самое опасное. «Сведeние ценности человека и человеческого к нулю, как и воплощенные в реальность планы массового уничтожения людей,  – неотъемлемая черта социума, заданного как принудительно мобилизованная масса. Это «упразднение» индивидуальности… – событие, по Агамбену, не отменяющее идею человека как таковую, а взывающее к новому обоснованию индивидуальности. Агамбен не может согласиться не только с фактом подобного упразднения, но и с распространенными в публицистике косвенными квалификациями случившегося как «немыслимого» и «невыразимого». Для него это значило бы признать, что нацизм, тоталитаризм, лагерь победили, и более того, победили невидимо, поскольку их деятельность, механизм и смысл остались покрыты тайной: «Называть Аушвиц “невыразимым” или “непостижимым”  – значит его euphemein, хранить перед ним “набожное молчание”, как перед Богом, и этим, даже при самых благих намерениях, соучаствовать в его прославлении». Такое молчание о случившемся означало бы вторую смерть (повторное убийство) обреченных. Именно тайна и невидимость принадлежат здесь к основополагающим стратегиям власти,
они – постоянные спутники угнетения»(3).


Ольга Шевченко, Оксана Саркисова. Советское прошлое в любительской фотографии. Работа памяти и забвения// Отечественные записки № 4 (43) – 2008. Тема номера: Смысл памяти: места и свидетели.
Джорджо Агамбен. Что остается от Аушвица. Архив и свидетельство// Там же.
Пьер Нора. Подогретая мысль// Там же.

Рейтинг@Mail.ru