КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Другая рациональность

Лекция «Апология рационального у Сергея Аверинцева» была прочитана 24 января в Культурном центре «Покровские ворота» в рамках мероприятий, приуроченных к 70-летию выдающегося ученого. «Для полного очерка трудов и дней Сергея Сергеевича предстоит еще многое сказать, в том числе по объявленной теме. Аверинцев не был систематиком, не создавал специально картины рационализма, поэтому я выступлю его толкователем», – так начала свой рассказ Ольга СЕДАКОВА, поэт, переводчик, критик, ученый-филолог.

Это сложилось давно, но не всегда так было

Мы привыкли к тому, что сердце, чувство – это доброе начало, а ум – строгое, безжалостное. Так думают очень давно, и еще Жуковский, учитель Пушкина, писал: «Верь тому, что сердце скажет». А разум только разрушает иллюзии. Все разоблачения предрассудков проводятся с позиций разума, науки и фактов, сентиментальное чувство не может им противостоять. Значит, все чудесное, тонкое, волшебное в жизни разумом не охватишь. Холодному уму противопоставлены «высокая болезнь», творческое безумие, порыв. Гордое недоверие к рациональности – черта русского характера.

Вся культура Просвещения поработала над тем, чтобы мир представлялся в оппозициях: Россия – Запад, север – юг, Моцарт – Сальери, колония – метрополия и других. Эти противопоставления настолько навязли в уме, что стали универсальными.

Можно переживать ум по-другому

Споры лириков и физиков пришлись на молодость Сергея Аверинцева и предопределили его выбор: «Я никогда не был бунтарем и спорщиком, но если все кинулись в физики, я должен встать на противоположную сторону – для равновесия». Видимо, чувство причастности к общности у него было врожденным: надо создать противовес, иначе «лодка» перевернется. Не видеть, что происходит с целым, неумно. И он отправился в гуманитарии. Но не как в место, где нет рациональности, а туда, где есть особая точность, где работают не с физическими объектами, а с объектами души, а это другая рациональность.

Тогда в гуманитарных науках бранили структурализм и точные методы, говорили, что надо чувствовать гармонию, а не считать слоги. Про борцов с засильем демагогии в гуманитарных науках Аверинцев говорил: «Они стараются придумать язык, на котором нельзя соврать. Но это еще не значит, что это язык, на котором можно сказать правду».

У нас нет другого мыслителя, который бы так же уважал разум. Переживал ум по-другому.

Широкий, светлый, вдохновенный

После Ницше рациональность стала цениться выше некуда. Интеллектуализм в науке стал вершиной. Но всегда существовало и другое учение об уме, отрезанное от нас веками. Черту провело Просвещение.

Умен ли был разум Просвещения? Не очень умен, не очень дальновиден. Например, он перестал понимать осмысленность страдания, рассматривал его как то, что можно поправить, ибо несчастье неразумно. Таких промахов немало; искусство же никогда не забывало силу и красоту «животворного света страдания».

О близости художничества и мудрости знала античная традиция. Мудрость близка к шутке. Уму – широкому, светлому, веселому, вдохновенному, праздничному – оказывалось почтение.

Известное изречение Аверинцева: «Тот, кто отказывается от традиции, получает плохую традицию». А тот, кто отказывается от рациональности?

Сергей Сергеевич реабилитировал «новый» разум не путем деклараций, не говорил прямо, как морализатор, что вот это хорошо, а это плохо, – нет, конечно, но все время показывал, как действует «организм разума». Как тайна, как поэзия.

Думать позитивно – значит понимать

Мы теперь часто слышим, говорим: любви нет, творчества нет, надежд не осталось… эпоха себя исчерпала. Аверинцев употреблял слово «ион» для обозначения эпохи. Это объем времени, содержательно наполненный. Но вот большое содержание исчерпано, ион закончен. Мы в тупике «большого продолжения» и все надеемся на спасение иррациональной глубиной, к ней обращаемся. А он говорил: «Конец мира? Мир кончался уже много раз. Кончится – и будет жить».

Ион развивался от взрослого состояния к молодому. Рассматривая собрание портретов в исторической ретроспективе, замечаем: XVIII век – умные взрослые лица, XIX – взрослые люди-романтики, а век XX – люди-подростки, тинейджеры. Аверинцев глубоко понимал модернизм, Мандельштам и Цветаева были его любимыми поэтами, но он категорически не принимал основное настроение метода: подростковый бунт не может стать делом жизни и мировоззренческой позицией. Отношение подростка к себе слишком серьезно, а это не располагает к пониманию других. И это неумно, умный может шутить над собой. Можно так сказать: взрослый живет после «конца света», пережив и приняв потери, живет терпеливо; юный – до «конца света», ему свойственна постановка крайних пределов, «так» – или «никак», «такой» – или «никакой».

Но модернизм – это не крайний предел. У подростков есть правдивые стремления, они взыскуют справедливости, искренности. Постмодернизм – выходки дурного, избалованного ребенка. Актуальные перформансы, где нам предлагают посмотреть на грязь, на то, как художник кусается, – что это, как не «плохой ребенок разошелся»?

С сообщением о том, что человек, чье сердце породнилось с философией, никогда не будет унижен, пришел к нам Аверинцев. С этим забытым культурным смыслом: разум – дух весьма тонкий, человеколюбивый.

Привычка переспрашивания

«Понимание» – главное слово Аверинцева. Филологию он называл службой понимания. Сами эти русские слова – понимание, внимание – прозрачны для нас, говорят о приятии, взятии чего-то. Не об отрицании, а об общительном понимании. Между тем оба полюса современного сознания, ум и иррациональность, разрушительны для общения. Человек – осколок, отбиток в любом из однозначных толкований.

Истолковывает интеллектуал, но это не есть понимание.

Толкованием ты отделываешься от предмета, приняв о нем решение. Если ты решил, что это плохой человек, ты его закрыл для себя. Скорее всего зря. Пониманием мы создаем некоторое «между», воздушную среду совместности – тут и долгое вглядывание, и незавершенность.

Истолкование герметично: внутри нарциссизм, доктринерство, жестокость, просто равнодушие (плюрализм). Мудрость отсюда удалилась. Ее нет там, где расцветает монологизм. Монологизм, который не позволяет себя переспрашивать. «Мы все время должны себя переспрашивать», – повторял Аверинцев.

Без парных оппозиций

Это уже другой аспект разума, технический. Сергей Сергеевич любил говорить: «Святое слово схоластики: я различаю!» Различение – инструмент, позволяющий сопротивляться бытовому уму, достигать отрешенности от обыденного настроения. Бытовые навыки умозаключений присущи людям, но ведь здравый смысл не все понимает.

Бытовое сознание никогда не переспрашивает. Оно уверено в том, что по частям все можно объяснить рационально, а вот целое – это что-то иррационально необъяснимое.

Бытовое сознание может объяснить все: это наследственность, это дурное воспитание и так далее. Все происходит потому-то и потому-то. Между тем каждая вещь на свете необходима и свободна, то есть одновременно объяснима и необъяснима, до конца не объясняема. Закономерности нельзя описывать механически, экономически, фатально. Ведь как ни описывай ту или иную эпоху, все равно рождение гения в ней не объяснишь.

Свойство бытового сознания опираться на механические объяснения не отвечает природе вещей.

Бытовое сознание избегает сложностей. А статус сложности в обществе особенно важен. Но обычно проходит простое решение: «всегда» или «никогда», проходит любое «или – или». А сложность формулировки «в некоторых случаях» – не проходит.

Мышление в парных оппозициях неряшливо и неопрятно. «Если что-то противоположно, то это вещи, которые называются одним словом», – говорил Аверинцев по поводу противопоставления поэзии и прозы. Надо противопоставлять поэзию и поэзию, настоящую – ненастоящей. Вещи не противостоят друг другу «так просто», они противопоставляются своему дурному подобию.

Мотовство и скупость не противоположны, но они вместе противоположны щедрости. Противопоставление крайностей нам ничего не дает, но есть центр, золотая середина аристотелевской этики. Середина одинаково удалена от противоположностей, и здесь – целостный здоровый опыт.

«Положительный ум» вырабатывается усилиями человека, ведь этот ум расположен и в сердце, и в чувстве, он сотрудничает с волей и совестью, он обязательно связан с целостностью. Но согласится ли среднестатистический человек, что надеяться – это мудро, любить, верить – мудро? Скорее всего он скажет, что все это глупости...

Отрекаясь от обыденного настроения

Благоразумие – самая редкая для современности добродетель.

Нам не хватает понимания последствий, то есть понимания отношений между вещами, чувства связи вещей. Отсюда неуверенность в праве ума отличать настоящее от ненастоящего. А как отличать? Посредством логических суждений разум различит специально сформулированную истину, а что касается жизни – инструментов нет. Ключевая проблема современной культуры – различение оригинала и копии, подлинника и подделки, настоящего и суррогата.

Умберто Эко думал об этом и пришел к реабилитации симулякров: не будем искать настоящего, время святых прошло, и различение – предрассудок, притом опасный. Все поддельно. «Не все», – твердо говорил Аверинцев. Но подходил к вопросу не с позиций отталкивания, а находя исторические резоны.

Почему раньше, не сговариваясь, люди отличали левое от правого, куда это пропало; откуда взялся страх перед уверенностью? Ответ – паническая реакция на тоталитаризм и кровь XX века. Опыт был настолько травматическим, что реакция на идеологизм зашла чересчур далеко и сама стала идеологией. Требование неуверенности и агностицизма (непознаваемости. – Ред.) неизбежно в обществе необсуждаемых ценностей. Тем не менее кроме как на субъекта различения, на человека, возлагать надежды больше не на кого.

«Да, я несовершенен, я могу ошибаться, но непреложные вещи существуют; да, можно сомневаться в себе и не сомневаться в Другом…» – примерно так он учил нас думать.