Очарованные книгой

Под Новый год так тянет узнать о чем-то чудесном. Но не всегда помнится, что это чудесное где-то совсем рядом. Вот детская книжка с картинками, старенькая уже – тысячу раз мы ее видели и в детстве, и когда своим детям ее читали. Но разве она перестала быть чудом? Разве эти картинки, эти удивительные

иллюстрации перестали быть загадочно прекрасными? И разве, как в далеком детстве, не хочется взглянуть хоть одним глазком на тех, кто нарисовал эти чудеса? Сегодня мы дарим вам встречу с двумя легендарными художниками детской книги: Юрием Алексеевичем Васнецовым и Леонидом Викторовичем Владимирским.

Юрий Васнецов

Когда я гляжу на эту картинку – время замирает, затушевывается поволокой полусна-полубыли. Картинка становится окошком, а за окошком – детство. Причем то раннее-раннее детство, о котором и вспомнить что-то сюжетное и осязаемое трудно. Только вот вижу, как мы сидим с бабушкой и бесконечно долго рассматриваем уютный и простецкий мир, изображенный художником в приливе того тихого озарения, которое звалось на Руси умилением.

У Владимира Ивановича Даля об этом слове – целая статья, да какая! Не статья, а песня. «Умилять – трогать нравственно, возбуждать нежные чувства, любовь, жалость… Простосердечное радушие умиляет. Божьи дела умиляют человека…Умиление – чувство покойной жалости, смирения, душевного, радушного участия…»

Вот с этой покойной жалостью мы и смотрим на картинку. А там зайчик улегся спать, но еще не спит, а задумчиво и чуть тревожно глядит, будто ожидая, что кто-то придет, погладит его по мягким ушам и расскажет сказку. На стульчике у него одежка висит, у кровати, на половичке, стоят расшитые валенки. Настольная лампа дремотно светит. В синем окне месяц лодочкой плывет. На полке стоит большущий будильник, который показывает детское время: без десяти минут девять. А под рисунком так и написано: «К девяти без десяти детям спать пора идти».

Эта картинка работы художника Юрия Васнецова выпускалась в 1960-е годы на открытках и была, наверное, почти в каждом доме. Она как-то всем нравилась. Сейчас это кажется удивительным: время космонавтов и битлов, физиков и лириков, хоккеистов и авангардистов, а тут – чистый лубок. Архаика.

Но загадка в том, что архаикой это не выглядело. Что-то такое было в этом васнецовском лубке, что делало его абсолютно современным. Страшная усталость от войн, революций, потрясений сделала людей крайне чувствительными ко всему уютному, домашнему, камерному. Юрий Васнецов, как тончайший физический прибор, уловил эту наивную тягу, это ожидание, что кто-то придет и расскажет сказку. Не про коммунизм сказку, а просто сказку о том, что все будет хорошо. «Меня погладит по плечам строка твоя рукою друга…» – это же Геннадий Шпаликов именно тогда написал.

Юрий Васнецов в 60-е годы иллюстрировал исключительно книги для самых маленьких. Для малышей, чья душа куда более созвучна ангельскому, чем земному, не надо прорисовывать подробности и детали. Им важны образы абсолютной обобщенности и идеальности. Поэтому васнецовскому зайцу и медведю не нужны были имена. Это были Заяц и Медведь. И поразительно, что эти до предела обобщенные образы мгновенно узнавались и принимались как родные – и детьми, и взрослыми. Было ясно, что это наши герои, от пяток до ушей. Но не былинные, а сегодняшние. Глядящие как современники на современников понимающими глазами.

А вот что говорил сам Васнецов о своеобразии своего подхода к иллюстрированию: «Коробка спичек в сказке тоже должна быть сказочной. Я не могу говорить, как это у меня получается, но я твердо знаю: нельзя все страшно досказывать, прорисовывать».

При том что открытки и книги с иллюстрациями Васнецова были в каждом доме, о самом Юрии Алексеевиче мы ничего не знали. Да и вопроса такого тогда, честно говоря, и не возникало. Васнецов – это был вообще Художник. Как Заяц или Медведь.

Но когда мы, дети 60–70-х, выросли и васнецовские книги перешли к другим поколениям, то почему-то очень захотелось что-то узнать об этом человеке. Хотя бы фотографию его увидеть. Но нигде и ничего о Васнецове мне не встречалось.

И вот питерский «ДЕТГИЗ» сделал нам всем подарок – выпустил книгу «Медведь летит, хвостом вертит», посвященную Юрию Алексеевичу Васнецову. Написал книгу искусствовед Эраст Давыдович Кузнецов (возможно, кому-то помнятся его прекрасные книги о Пиросмани, об Анри Руссо). Книга написана с удивительно тонким пониманием художника, по-васнецовски «вкусным» языком, с мягкой улыбкой и легкой снисходительностью к милым слабостям своего героя. А проиллюстрирована книга, конечно же, работами самого Юрия Васнецова – и редкими ранними, и поздними хрестоматийными. Красивая получилась книга, равно интересная и малышам, и школьникам, и молодым, и совсем немолодым. Каждый найдет в ней свое любимое.

Сегодня, в канун Нового года, мы с радостью публикуем отрывок из этой доброй и праздничной книги.

Из книги Эраста Кузнецова «Медведь летит, хвостом вертит. Рассказы о художнике Юрии Васнецове».

Дом – это дом. Никакой богемы… Свои представления и идеалы Васнецов внедрял и поддерживал очень настойчиво и неукоснительно. Наверное, из него мог бы получиться этакий домашний деспот и тиран, да еще с домостроевскими замашками, если бы он сам не взваливал на себя кучу хозяйственных обязанностей (начиная с провожания ежедневно дочек в школу – до седьмого класса – и таскания дров на пятый этаж), если бы он не терзался трогательно и неподдельно от всякого нарушения его правил и если бы не распространял вокруг себя ласковую сердечность.

Этой сердечностью было проникнуто все его общение с домашними – от беспокойства по поводу того, хорошо ли укутаны девочки перед школой (с собственноручной проверкой узла шарфа на шее и с беганьем к заоконному термометру), или потока похвал и благодарностей по поводу вкусного обеда (с особым выделением наиболее удавшихся компонентов) до знаков нежности, выражаемых письменно.

Все мы время от времени общаемся со своими близкими короткими записочками – когда и куда пошел, когда ждать, о чем не забыть. Васнецов этот непритязательный эпистолярный жанр обожал и часто использовал – это была возможность лишний раз проявить свою нежность. И к самому прозаическому сообщению вроде «Я пошел на рынок» неизменно прибавлял: «Целую, Галенька. Ю.». А если дело было на даче – так еще подклеивал к записке цветочек или какую-нибудь травиночку.

…Всякое расставание с семьей было ему непереносимо, а каждая поездка, хотя бы самая недальняя и недолгая, его расстраивала… День отъезда у него всегда был испорченный день, он ходил хмурый, а перед выходом из дому даже слезу пускал от огорчения и тоски. Словно ехать ему предстояло в Антарктиду или Африку. Перед отъездом он успевал сунуть всем под подушки по какому-нибудь сюрпризу, в зависимости от обстоятельств: иногда ананас или апельсин, иногда шоколадку, иногда хотя бы конфетку или какую-нибудь милую штучку.

…Настоящие и любимые праздники – это Рождество с Новым годом и Пасха. Тут нужна была подготовка всерьез: беготня по магазинам в подбирании каждому подарка, предпраздничное нервозное возбуждение, которое передается всем окружающим и нарастает по мере приближения заветного дня.

Сколько волнений с покупкой елки – и не слишком поздно, когда все разберут и одно барахло останется, и не слишком рано, чтобы до времени не пожелтела, не осыпалась. Сколько переборов, сомнений, откидывания вариантов, сравнений в толчее елочного базара. Доходило до отчаяния: нет, не те стали елки, что раньше. Но все кончалось благополучно, и огорчения забывались. А как-то безумно повезло раздобыть молодую пихточку – навсегда запомнилось.

Немало времени отнимало изготовление новых игрушек, придирчивый осмотр старых (и ремонт, если нужно). Украшая елку, он каждую игрушку бережно брал обеими руками, по нескольку раз подносил то туда, то сюда, выбирая ей место получше. Ну а обо всем прочем – о зажигании (первом) свечек, о хороводах вокруг под те песенки, под которые он ходил в детстве («Венчик, мой веночек», «Гули-гули, голубок»), о подарках, складываемых у елки под покровом темноты, – ну что тут говорить. Ах да, еще была разборка елки в положенный срок – грустный и торжественный ритуал с участием большого таза, в который осторожно складываются снятые игрушки.

Но об одной тонкой радости надо сказать непременно: зажечь поздно вечером на елке одну – только одну! – свечку, лечь в постель и долго молча смотреть. Воскрешалось в нем то ощущение, которое может испытать только ребенок от елки, как от непонятного и дразнящего чуда. А может быть, наслаждался он игрой света, тени, рефлексов и одиноких вспышек огня, дрожащих на блестящих шарах, той загадочной и упоительной живописной массой, в которую превращалась елка в полутьме. Может быть, и то, и другое или еще третье, о чем нам не догадаться, а он – уже не расскажет. Да верно, и не рассказал бы.

…Васнецовский дом был немного спектаклем – с его красной («вангоговской») столовой, с изобилием ярких и причудливых базарных поделок, развешанных, расставленных и натыканных повсюду. В дни «приемов» он становился чуть ли не фантастическим. Всюду панно, громадные дружеские шаржи и легкомысленные лозунги, гирлянды и китайские фонарики (которые Васнецов научился делать еще в детстве)…

Гостей ждало непременное «меню», подробно составленное и любовно разрисованное. «Меню» было еще и программой, из которой каждый мог точно узнать, что его ждет: и что будет на столе (подробно, вплоть до того, какое будет варенье), и что будет кроме стола... и даже когда все закончится: после слов «и все» указывалось по обстоятельствам – «В 12 ч. конец», или «К 11 ч. домой», или даже так: «Ежели всего покушали – отдохните, и в путь-дорогу. До свидания».

…А когда сильно утомленные гости точно в обозначенное им время покидали дом и проходили темным двором, вся семья, стоя у распахнутого окна, провожала их песней: «Счастливый путь, до скорого свиданья… Счастливый путь, устали вы и я…»

Леонид Владимирский

Каким нам в детстве представляется художник детской книги? Ну это, конечно, необыкновенный человек. Он должен быть высокий, как дядя Степа. С бородой – как и положено настоящему художнику. А еще он должен быть очень добрым и рисовать все, что его попросят нарисовать дети. Рисовать и рисовать без конца…

Удивительно, но все эти идеальные представления о Детском Художнике соединил в себе Леонид Владимирский.

Вот уже полвека с его книгами растут дети. Это он нарисовал Буратино и Мальвину, Элли и Тотошку, Петрушку и Аленку… Нарисовал такими, что представить их другими невозможно.

Для Буратино русский художник стал вторым папой Карло. Он не только нашел его образ и подарил ему полосатый колпачок, но и пережил с ним новые приключения. Десять лет назад Леонид Владимирский написал две сказочные повести о дальнейшей судьбе своего любимого героя: «Буратино ищет клад» и «Буратино в Изумрудном городе».

Сегодня мы в гостях у Леонида Викторовича Владимирского. К нашему разговору внимательно прислушивается Буратино, который сидит на подоконнике, свесив свои тонкие ножки в больших башмаках.

– Ваша фамилия на первый взгляд простая, но при этом весьма редкая. Откуда же она пошла?

– Мой прапрадед жил в начале девятнадцатого века и был священником. Как мне рассказывала бабушка, фамилия его была Аминицкий – от слова «аминь». Служил он в городке Духовщина в смоленских краях. Однажды он попал в беду. То ли кто заболел, то ли еще что. И он поехал в Москву, пошел в Успенский собор, где находилась Владимирская икона, помолился, и Богородица ему помогла. И, вернувшись домой, он решил своим детям дать фамилию Владимирские.

Но это не вся история. Лет двадцать назад поехали мы с женой на Клязьму летом, и там маленькая такая церковка, деревянная. И Светлана говорит: «Мы с тобой, кажется, некрещеные…» А я не помню… Может, и крещеный, ведь бабушка у меня была очень верующая. Я в детстве и не спрашивал, пионером был. И вот зашли мы в храм, сказали, что хотим креститься, священник назначает нам день: «Приходите в среду, шестого июля». Мы приходим, он крестит нас, а потом говорит: «А теперь поставьте свечки Владимирской иконе». Я удивился: «А почему именно Владимирской?» – «Так сегодня праздник Владимирской иконы Божьей Матери».

Когда потом посмотрел в православный календарь: батюшки, так мой же день рождения, 21 сентября, приходится на Рождество Богородицы! Я стал думать, оглядываться на минувшее: в войну выжил, живу долго, за жизнь успел кое-что сделать. И тут я понял, кого надо благодарить и кому поклониться…

– А родились вы в Москве?

– Да, в роддоме на Арбате. До одиннадцати лет жил на Палихе, это ма-а-аленькая такая улица по пути от Бутырок в сторону Марьиной Рощи. Озорная была улица, если не сказать – бандитская. Но я особенно озорным почему-то не был. Были ребята, которые и пили, и ругались, но ко мне это…

– …не прилипало?

– Вот-вот! Мама так и говорила отцу: к нашему сыну не прилипает. Наверное, благодаря книгам, я ведь начал читать рано. У нас было полное собрание Джека Лондона. Жюль Верн – много-много книжечек маленьких. А еще отец выписывал Большую Советскую Энциклопедию под редакцией Отто Юльевича Шмидта. Мне было лет пять-шесть. Как только папа приносил очередной том, я садился и просматривал от корки до корки, кое-что читал. Эта энциклопедия была для меня событием.

Внешне я похож на папу, а по характеру – на маму. Она была очень добрая. Папа был азартный, играл в преферанс. Причем ходили к нам почему-то актеры Художественного театра.

– Ваши родители были людьми искусства?

– Нет, что вы! Родители были просто интеллигентные люди, но по театрам мы не ходили. Жили довольно бедно. Да и дом наш был скорее деревенский, чем столичный – двухэтажный, бревенчатый, с русской печкой. Но топили не эту печку, а голландку – как хорошо было около нее греться, когда прибежишь с мороза! У нас была маленькая квартирка, а двор у нас был большой, как мне сейчас кажется. Там сараи с дровами, сад. И сад не плодовый, а кленовый. Целый парк. Осенью ковер золотой листвы вот так, по щиколотку. А зимой туда свозили снег со всей улицы. Привозили на санях, сваливали, и получались колоссальные сугробы. Мы с моим соседом и приятелем Юркой открывали Северный полюс. А еще там росла огромная акация, которая была у нас кораблем.

Еще очень хорошо помню, что летом мы играли в индейцев. Во дворе была старушка, которая разводила кур. А мы стреляли горохом в этих кур, вреда им не было, но кудахтали они здорово! Выскакивала эта старушка и ругалась. А после дождя я рисовал на песке свою страну; там были реки, горы...

Столько всяких историй у нас было в этом дворе…

– Расскажите хоть одну…

– Я был довольно тихий интеллигентный мальчик, а Юрка – сорванец. И вот он однажды говорит мне: «Давай отыщем клад». Я говорю: «Давай. А где будем искать?» Он предложил поискать на чердаке. Чердак большой, туда давно никто не ходил. Забрались мы по лесенке туда; там старая мебель, матрасы и все на свете, но клада не было. Но мы нашли несколько старинных бутылок из-под вина – очень причудливой формы, с какими-то этикетками. Я говорю Юрке: «Это надо в музей отнести». Он удивился: «Зачем в музей? Давай лучше продадим». Я говорю: «Тогда надо помыть, они же грязные» – «Нет, чем грязнее, тем старее». Ну и пошли продавать. А по дворам тогда ходили старьевщики, кричали: «Старье берь-о-ом, покупаи-и-м!..» И старьевщик купил у нас эти бутылки, заплатил нам денежку, и мы тут же побежали мороженое покупать. Оно такое кругленькое, две вафельки, а между ними мороженое. А на этих вафельках были имена: Таня, Маша… Ну, я съел «Таню», съел «Машу», съел «Анфису», а когда дошел до «Лизы», то вспомнил о маме – ее звали Елизавета. Я побежал бегом к маме, она была дома, и дал ей это мороженое. Она его съела, но спросила: «Откуда у тебя деньги?» Я ей рассказал. Она меня пожурила: это же некрасиво, ты интеллигентный мальчик, я и не знала, что ты хочешь купцом быть. Для меня все вот так по-доброму закончилось, а Юрку отец выпорол. Сейчас бы его похвалили за предприимчивость, но Юрка родился слишком рано или слишком поздно. Впрочем, его боевой характер не пропал даром. Он пошел в летную школу, еще до войны, потом летал очень успешно. Во время войны его наградили отпуском, и он с фронта приехал в Москву. Но задержался здесь с девушкой, его арестовали и – в штрафной батальон, в пехоту. Там ребята собрались такие же отчаянные, как Юрка, и решили, что надо найти способ как-то отличиться, терять-то нечего. И они вызвались взять языка. Утащили из туалета какого-то важного немца и привели его. Юрку вернули в авиацию. Он три раза горел, три раза его сбивали, но он выжил и вернулся домой весь в орденах.

– Что вас привело в художники книги? Может, те рисунки, что вы рисовали после дождя на песке?

– На мою будущую судьбу как художника больше всего повлияли… марки. Мой отец работал в наркомате внешней торговли, и там была обширная переписка с заграницей. Домой он приносил конверты, и я начал собирать марки. Стал интересоваться географией, природой, историей. Появилось желание поездить по миру. Появилась любовь к картинке, как к такому маленькому миру, где можно уместить очень многое. Я сам начал рисовать марки, рисовал их в подарок, клеил на конверты.

В старших классах познакомился со стихами Блока и Есенина и стал стихи писать. А стихи эти я иллюстрировал. Наша 110-я школа была не совсем обычной для того времени…

– Это та легендарная школа, где Иван Кузьмич Новиков был директором и литературу преподавал Иван Иванович Зеленцов?

– Та самая.

– Там еще памятник стоит трем юным солдатикам?

– Да, это наши ребята, мой класс, выпуск 1938 года. Памятник работы нашего выпускника, скульптора Митлянского… Одно время те из наших, кто остался в живых, встречались каждый год 29 сентября. Нас собирала Вера Акимовна Гусева, наш классный руководитель, она преподавала математику. Вера Акимовна была очень маленького роста. Когда приходила в класс и заходила за кафедру, то видна была одна ее голова. Она что-то объясняла, но вот если вдруг кто-то на задней парте начинал шептаться, то она умолкала на полуслове – совершенно внезапно. Вера Акимовна смотрела на нарушителя, и это действовало лучше всяких окриков. Наступала полная тишина.

Кстати, много лет спустя на встречах с детьми я стал пользоваться методом Веры Акимовны. Начинают шуметь – я молчу. Что у меня еще осталось от школы: я не боюсь задавать глупые вопросы. Если не понимаю, то сразу спрашиваю.

Еще помню, Иван Кузьмич проводил «урок газеты». Поручалось, допустим, рассказать о положении в Испании. Мы все перерывали, изучали досконально и докладывали классу, что там происходит. А в конце надо было дать свой прогноз о том, как будут развиваться события. На пару с приятелем Толей мы выпускали и классную стенную газету «Снайпер». Я оформлял ее. Рисовал я старательно, неплохо, но специально этим не занимался, в кружки не ходил. Интересно, что в школе выходила еженедельная газета! Выпускали ее классы по очереди.

А в Ивана Ивановича Зеленцова все наши девочки были влюблены, а мы его звали Дикобраз. У него была такая шевелюра – во все стороны.

У меня всегда была плохая память, и учился я не блестяще, на четверочки. Когда надо было у доски доказать теорему, я ее доказывал не с того конца. Я тут же изобретал свое доказательство. Сообразилка мне помогала. Как-то Капицу спросили, что важнее: знать или соображать? Он сказал: соображать. Так вот и я пытался соображать, все хохотали, и мне попадало, конечно...

Продолжение беседы с художником – в одном из ближайших выпусков «Домашнего архива»