НА КНИЖНОЙ ЛЕСТНИЦЕ

«Еду в Уфу. Думаю о Гузель!
Скоро, уже совсем скоро ее увижу!..»

Мне всегда казалось, что мой дедушка, которого я обожала, не совсем писатель. Что он только играет эту роль. Разве писатели такими должны быть? Смешливыми, доверчивыми, порой суетливыми, любознательными, как дети, искренними до парадоксальности? Писатели должны быть вальяжными и неторопливыми, иметь усталый взгляд, глубокомысленно взирать вокруг, красиво восседая в кресле.
А дедушка был живчик. Садился в кресло, тут же закуривал и закашливался, сидел в синих клубах дыма и, шевеля пальцами, пытался сосчитать, сколько же сегодня выкурил. Потом вдруг вскидывался и приникал к огромному приемнику, который всегда вещал на предельной громкости – на всю комнату, на весь подъезд, на весь двор… Звук у него был глухой и говорил он, будто закашливаясь, совсем как дедушка.
А как дедушка работал? Разве так должны работать писатели? Они должны чиркать рукописи до черноты, рвать их в неистовстве или сжигать. А дедушка почти все время гулял по улицам. Порой останавливался и, подняв палку к небу, произносил громко, нараспев: «Алла сакласын!» – и тут же, прищурив подслеповатые глаза, бросал кому-то вдогонку: «Очень здравствуйте!» Опять ходил и ходил по улицам. Слегка раскачиваясь, уловив какой-то ритм, по-балетному выворачивая стопы. Приходил домой молчаливый, погруженный в себя, долго пристраивал палку в угол и шел к себе. Ступал тихо, совсем бесшумно, как кошка – словно боялся расплескать свои мысли. Опять ходил вокруг круглого стола, который, казалось, и был, как глобус, установлен в центре его вселенной специально: чтоб ходить, ходить, ходить, пока не поймаешь ритм, мелодию слова. Потом молча садился за стол и писал. Не видя, что пишет. Записывал для бабушки. Строчка наезжала на строчку. Он пытался подносить лист к лампе в определенном ракурсе, чтоб увидеть или скорее угадать последнее слово, на котором почему-то остановился. Не видел и продолжал дальше. Его нельзя было в этот миг тревожить. Он держал в голове строй повествования, писал как бы виртуально. Надо было все продумать, проговорить, проинтонировать, сесть и записать в один присест. Но если его в этот момент кто-то тревожил, он никогда не говорил, что вот, мол, помешали…
Нет, писатели такими, конечно, не бывают.
И конечно же писатели не должны сами носить свои рассказы в редакции и радоваться, что они там понравились людям, которые еще меньше дедушки похожи на писателей.
Настоящие писатели живут в Москве, ездят в другие страны, а еще лучше – путешествуют по всему свету. Например, на Килиманджаро. Только такой опыт и интересен...
Все это я как-то поведала дедушке. Он слушал с таким вниманием, даже напряжением в лице – ни разу не возразил, не перебил. Мне стало даже неловко от того, с какой беспощадностью я вынесла «всем им, не настоящим» свой приговор. Только обескураженно сказал: «Интересно. Очень интересное суждение…»
До сих пор удивляюсь, что дед тогда ничего не возразил. Ведь мог сто доводов привести.

* * *

Тридцать четыре года спустя среди бумажных отвалов его архива случайно нашла шесть записных книжек. Оказалось, его дневники. Он вел их с педантичной аккуратностью с 1966-го по 1971-й. И еще один выбивающийся из хронологии год, 1958-й, посвящен мне, двухлетней. Я тогда сильно болела, а дед, оказывается, жутко переживал. Найденные записки взяла с собой в Германию. Здесь, под ритмичные удары колокола, летящие с морозным воздухом прямо с горы, и читаю их.
Вспомнились его строчки, почти молитва:

«Я в поезде. Думы о Гузель. Только думаю и думаю о ней…»
«Я в Москве. Вечером улетаю в Баку. Где ты, Гузель?..»
«Я в Баку. А Гузель так далека. Встретил Расула, он приехал с дочерью. Очень похожа на Гузель...»
«Я уже в Москве. Дал телеграмму домой. Ничего о Гузель не знаю…»
«Еду в Уфу. Думаю о Гузель! Скоро, уже совсем скоро ее увижу!..»

…А я сижу на замшелом основании каменного католического креста, чудом уцелевшего в городе гугенотов, и думаю о тебе, дедушка. И о твоих записях. Безыскусных, простых по форме, как деревенский ситчик. Натуральный, веселенький, так легко вбирающий в себя окружающие запахи и так долго их хранящий… И не могу не подивиться тому, как практически незрячий и глухой человек пытался реализоваться, как мог оставаться таким добросердечным, внимательным к людям, таким оптимистичным и быть совсем не завистливым! Как умел радоваться чужому успеху, восторгаться чужим талантом. Прощал за талант и дурной характер, и личные обиды. Редчайший дар.
За свою журналистскую жизнь я была знакома со многими большими, признанными писателями. С некоторыми из них общалась неформально в течение многих лет. И ни у кого не встретила этого дара – преклонения перед чужим талантом. Это как взобраться на Килиманджаро. Не меньше. Поэтому так часто я думаю о тебе, дедушка.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"