Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №9/2006

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена
Третья тетрадь
детный мир

МЕМУАРЫ ДЕТСТВА
 

Военное поколение. Те, кто восемнадцатилетними все пять лет войны уходили на фронт и работали в тылу. Те, о ком писали впоследствии: «и тут объявили – танцуют выпускники сорок первого года. Зазвучал вальс, но танцплощадка осталась пуста…».
В литературу и воспоминания они вошли юношами; их жизнь будто бы началась утром 22 июня, когда громкоговорители голосом Левитана произнесли: «Говорит Москва. Сводка Главного командования Красной Армии…»
Но кто они были на самом деле, вчерашние школьники, дети тридцатых годов? Коллективизация, аресты, стройки пятилеток, портреты вождей – как жилось им в таком детстве, когда и взрослому человеку приходилось жить с детским сознанием, чтобы не понять слишком много?
Поэт Наум Коржавин родился в 1925 году, его детство прошло в Киеве. В книге воспоминаний «В соблазнах кровавой эпохи» он очень подробно, пристально пишет именно о детских годах; о том, как парадная, притягательная своей силой картина эпохи вдруг поселяла в ребенке недоумение – поскольку совсем не сочеталась с окружавшей его жизнью – и страх, страх оказаться другим, «не таким, как все»…
Наум КОРЖАВИН

Обрывок газеты в пустом коридоре

Из книги «В соблазнах кровавой эпохи» Москва, издательство «Захаров», 2005.

Публикация статьи произведена при поддержке агентства «English Nanny». Международное кадровое агентство «English Nanny» предоставляет полный спектр услуг по подбору и найму квалифицированного домашнего персонала из Великобритании. Воспользовавшись предложением агентства «English Nanny» Вы сможете нанять таких специалистов, как няня, гувернер или гувернантка из Англии. Специалисты агентства дадут подробную консультацию по всем интересующим Вас вопросам и подберут элитный персонал, максимально удовлетворяющий Вашим требованиям и предпочтениям. Предлагаемые гувернантки и няни – это опытные специалисты, которые обеспечат Вашему ребенку качественный уход и воспитание и помогут ему выучить английский с самого раннего детства. Узнать больше о предоставляемых услугах и отправить On-line заявку на подбор персонала можно на официальном сайте агентства «English Nanny» www.EnglishNanny.ru

Голод

…Мне лет шесть-семь. Чувствуется напряжение, много разговоров о продуктах… Откуда-то приносят подсолнечный жмых («макуха»), убеждают себя и других, что это очень полезно и хорошо.
…Иногда мы ходим с отцом в торгсин; чтобы купить продукты, сдаем на вес оставшиеся с «раньшего времени» серебряные ложечки и прочую мелочь. …Я уже умею читать, по этой причине сую нос во все прейскуранты и знаю, что цены в торгсине фантастически низкие. И все есть: ветчина, колбасы. Но мы всегда покупаем вещи не очень для меня привлекательные: немного масла, немного крупы. Нам не до жиру.
Я не задаюсь вопросом, почему только в этом магазине все есть и такие цены. Я уже тоже знаю, что нам, нашей стране, нужно золото, чтобы покупать станки для строительства социализма. Это я читал во всяких своих «Мурзилках».
А вокруг на земле, на тротуаре лежат люди. Некоторые просят хлеба, некоторые уже ничего не просят. Лежат. Я воспитанный городской мальчик и знаю, что на тротуарах лежать некультурно, могут микробы завестись. По тротуарам ходят ногами, и они грязные. А раз эти люди там лежат, они некультурные и невоспитанные – в общем, не такие, как я.
Я очень любил читать детские книжки – особенно о дружных ребятах – пионерах, которые вместе весело собирают утиль для великих строек, борются с недостатками друг друга… А некоторые борются с коварным, жестоким, глупым и жадным врагом – кулаками. А судя по всему, эти лежащие на тротуарах люди и есть кулаки или их помощники. Правда, на страшных и жестоких они не похожи, и у них есть дети. Это нарушало картину: в пионерских книжках о кулацких детях ничего не говорилось.
…Повсюду меня окружала смерть, хоть я и не знал, что это такое. Но однажды я столкнулся с ней вплотную. В нашу дверь постучался дядя, хозяин дома, и попросил отца срочно помочь ему. В «подъезде» (так в довоенном Киеве называли подворотни) нашего дома расположилась какая-то нищая женщина, может быть, даже больная, а это строго запрещено. Милиция за это строго преследует.
…Я увязался за отцом. У ворот нашего дома уже собралась небольшая толпа. В подворотне, прямо на булыжнике, скрючившись, лежала опухшая и ко всему безучастная женщина неопределенного возраста в грязных лохмотьях. Отец дрогнувшим голосом сказал, что здесь лежать нельзя и надо уходить. Она не реагировала.
– Да вы что, не видите, что она умирает? – раздался чей-то возмущенный голос. Отец опешил! Через несколько секунд женщина вдруг дернулась и затихла.
…Дальше было еще страшней. Позвонили в милицию, и довольно скоро перед домом остановился грузовик, накрытый брезентом. Выскочили два молодца, ловким, привычным движением отвернули брезент, и глазам открылся слой трупов, почти скелетов. Стало ясно, что под ним перекрытый брезентом второй, третий – несколько слоев. Труп из нашего подъезда вынесли, быстро забросили наверх, накрыли брезентом, сели в кабину и уехали. Будничность этой картины поразила меня. Теперь я знал уже, что это за грузовики, аккуратно накрытые брезентом, – я видел их и раньше, но не думал о них, – шныряют по городу.
…С тех пор запал в мою душу и жил в ней, во многом руководя мной, подспудный, неосознанный страх попасть в категорию этих «других», с которыми можно так обращаться, которых не жалко.

Киров

…Хорошо помню убийство Кирова. Разумеется, не само убийство, а то, как оно прозвучало.
Учился я тогда во втором классе. От кого я услышал, что в Ленинграде враги убили какого-то вождя (все руководители еще назывались вождями), – не помню, тогда еще даже радиотарелки не совсем вошли в быт. На следующий день все газеты вышли в траурной кайме. В центре – портрет незнакомого мужчины.
…Повсюду происходили траурные митинги, на которых все выступавшие говорили о тяжести понесенной утраты, а также клеймили гнусных убийц и требовали выжигать их каленым железом.
…В том, что враги убили пролетарского вождя, ничего для меня противоестественного не было. На то и враги. А наше дело – поймать их и расстрелять. Удивляло, что этой естественной вещи все вокруг требуют так горячо. Разве кто-нибудь против? И хоть я тогда не мог понять ни фальши, ни организованности скорби, но некоторую неувязку все же чувствовал.
…Врезался в память и такой случай, произошедший со мной второго или третьего декабря. Было это, кажется, на последнем этаже школы, где помещался наш класс, после уроков. Уроки уже кончились, и все ребята спустились вниз – то ли домой, то ли на митинг по поводу злодейского убийства. Я замешкался. С криком «Киров! Киров!» гоняю по пустому коридору найденный только что обрывок газеты с портретом убитого вождя. Это не было ни протестом, ни кощунством – только странным экстазом, которому часто подвержены дети после того, как им некоторое время пришлось сидеть неподвижно. А тут еще это слово «Киров» у всех на устах, и сейчас будет митинг на эту тему. Так что у возбуждения моего было несколько причин, и я минуты две самозабвенно предаюсь этому занятию. Пока в пустом коридоре меня вдруг не увидела учительница параллельного украинского класса. «Ты что делаешь? Немедленно перестань!» – закричала она испуганно. И стала мне что-то внушать. Смысла этого внушения я не помню, но помню отчетливое ощущение, прямо-таки дуновение опасности, от которой она хочет меня уберечь этим внушением.
…Я почувствовал, что этот мой поступок (да и не поступок, а просто экстатическое действо), не имевший никакого отношения ни к политике, ни к Кирову (не радовался же я его смерти), может быть кем-то как-то так истолкован, что я внезапно окажусь не самим собой, а кем-то прямо противоположным себе, врагом революции. И никому уже не смогу доказать, что это не так. Естественно, я так не формулировал, но чувствовал именно это. Я впервые столкнулся с неприкрытой бессмыслицей, исходящей от взрослых, которой сами взрослые боятся.

Трикотажный трест

Связано у меня с детством еще одно впечатление. По­явился вдруг в нашем дворе Гаррик Городецкий. Мальчик моего возраста или чуть моложе, явно интеллигентный.
…За отцом Гаррика (он был крупным работником трико­тажного треста, как я потом узнал) ежедневно приезжала персональная легковая машина – явление по тем време­нам неординарное и волновавшее воображение дворовой детворы. Пока не начались события и за ним однажды не приехала машина отнюдь не персональная и не увезла его в тюрьму. Скоро мы узнали из местных газет, что начинается суд над шайкой жуликов, орудовав­ших в трикотажном тресте. Среди прочих фамилий значи­лась и фамилия Гаррикиного отца – Городецкий. Я был ошарашен. Семья никак не была похожа на жульническую. Но как я мог не верить газете?
Пикантно, что трест этот был не областной, не всеукраинский, а всесоюзный, и его перемещение из Москвы в Киев (из-за чего Гаррик и появился в нашем дворе), вероятно, и было предпринято для того, чтоб отдалить этих людей от центра, а может быть, даже и для удобств задуманной су­дебной расправы над ними. Убирая неприятных ему людей (мо­жет, бывших оппозиционеров или кого-то в этом роде), Сталин в то же время вроде оказывался совсем ни при чем. Дело ведь вообще не было политическим – ну спутались где-то в Киеве отдельные «партийцы» с жуликами, мораль­ное разложение, тогда это часто бывало, особенно в про­винции. Кроме того, населению убедительно объяснялось, почему и из-за кого в магазинах страны не хватает трикотажа.
...Я видел этих людей в день начала суда над ними возле здания на Красноармейской, где он должен был проходить. Я бегал туда с толпой дворовой ребятни глазеть, как из тюремных карет выводят подсудимых. Выводили их по од­ному. Дорога между каретой и входом в здание была ограж­дена двумя цепями милиционеров, так что каждый из под­судимых шел как бы по пустому пространству и был хоро­шо виден. Выглядели они вполне прилично, приветствова­ли близких и были по-деловому озабочены. Видимо, дей­ствительно верили в свою невиновность и надеялись что-то доказать суду.
…То, что подсудимые на что-то надеялись, чувствовалось по всему их поведению и очень меня удивляло. Среди многих «всех», читавших газету, я тоже (вопреки собственным впечатле­ниям от этой семьи) знал, что отец Гаррика – жулик. На что ж он мог надеяться?
Но и «зная» это, я продолжал дружить с Гарриком – до суда, во время и после него — до самого его отъезда. Я, конечно, ему сочувствовал: ведь тяжело быть сыном такого человека. Но против моих ожиданий ни он, ни его мать вовсе не сгорали от стыда – наоборот, в их поведении ощущалось сдержанное достоинство людей, знающих то, что другим недоступно.
…Тогда я еще ничего не знал ни о личном достоинстве, ни о личной порядочно­сти, только чувствовал что-то. Не эти качества пропаганди­ровались пионерскими газетами и журналами, до которых я был большой охотник и которым верил уж конечно боль­ше, чем Гаррикиной маме. Но поведение их мне безотчетно нравилось, нравилось как раз достоинство, хоть оно было явно личным, а не общественным. Они и виду не подавали, что у них несчастье.
Впрочем, то, что они никогда не говорили о нем при мне, было еще и естественно. Понять я их все равно тогда не мог, а разболтать – хотя бы в удивлении от необычного отношения к жизни – мог. Но однажды Гаррикина мама сорвалась – и сорвалась довольно опасно. И благодаря это­му я получил первый в жизни жесткий урок естественной порядочности, реальной иерархии ценностей.
Произошло это так. Я рассказывал Гаррику очередную вычитанную из пионерской газеты глупую байку о герои­ческом пионере, который раскрыл и предотвратил козни каких-то врагов, кулаков или еще кого-то, в том числе чуть ли не родителей – подглядел, подслушал и – «раскрыл». Бестактности своего поведения я начисто не понимал и пел соловьем.
И тут мать Гаррика, которая обычно в наши разговоры не вмешивалась, оторвалась от того, чем была в этот мо­мент занята, посмотрела на меня и каким-то подчеркнуто-обыденным голосом, как бы между прочим спросила:
– А разве это хорошо – подслушивать, подглядывать и доносить?
Вопрос этот прозвучал для меня как гром среди ясного неба. Сравнение затаскано, но именно так он и прозвучал. Так же неожиданно и так же сильно. Как видите, я запом­нил его на всю жизнь. Если бы я был тогда человеком чес­ти, он прозвучал бы как пощечина. Но я был не человеком чести, а мальчиком, читавшим пионерские газеты. И тогда он меня больше смутил, сбил с толку, чем потряс абсо­лютностью. И я никогда и никому не рассказал об этом разговоре.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru