Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №87/2005

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

НАБЕРЕЖНАЯ ЭПОХИ 
 

Леонид ДУБШАН
С.-Петербург

Декабри... январи...

К 60-летию песни Булата Окуджавы “Прощание с новогодней елкой”

«Я отношусь к категории людей, для которых в понятии «Новый год» заключен некий мистический смысл, – признавался Окуджава. – Уже в декабре меня начинает лихорадить при одном упоминании о приближении Нового года. Я жду полного обновления, резких качественных перемен, я жду обновления моей жизни, жизни близких мне людей и всего человечества».
Слова эти были помещены составителями книги его песен на той странице, где воспроизводился текст «Прощания с новогодней елкой» (1966), – как автокомментарий. Не самый вроде бы подходящий. Ведь в «Прощании...» смена года вовсе не благо, не «обновление» – катастрофа. Январь налетает тут «бешеный, как электричка» и означает разлуку, погибель, забвение. Тоже, конечно, «резкая качественная перемена», но совсем другая.
Сказанное Окуджавой подошло бы скорее к его ранним новогодним стихам – там сюжет двигался куда благополучнее:

Морозной дымкою окутанный,
Седой от снега и забот,
Звеня последними минутами,
Уходит сорок пятый год...

Так начиналось стихотворение «Декабрьская полночь», опубликованное 1 января 1946-го в газете Закавказского военного округа «Ленинское знамя» первокурсником Тбилисского университета, вчерашним солдатом. Грамотная риторика, всё как у всех:

...Искрится небо звездной россыпью,
С кремлевских стен двенадцать бьет...
И вот торжественною  поступью
Уже шагает Новый год.
И сосны, к поступи прислушиваясь,
Кивают лапами ветвей,
А он идет без войн, без ужасов,
Счастливый юностью своей...

Другой свой новогодний опыт, «У городской елки», он напечатал в калужской газете «Молодой ленинец» – в последнем ее номере за 1956 год:

Новый год. Мы говорим о нем
в поздний час прощанья с декабрем.
Новый год. Мы говорим об этом
в ранний час январского рассвета.
Новый год – хорошие слова:
жизнь новей, и в том она права,
нет того сильнее, чем новее.
Ты страной январскою пройди –
и такою новизной повеет
от всего, что встретишь  на пути.

Уходящий 1956-й был годом ХХ съезда, так что «новизна» здесь, конечно, приветствовалась не только календарная (как, собственно, и в «Декабрьской полночи», где вступление в 1946-й знаменовало окончательный переход от военного времени к мирному).
О новизне же поэтической говорить тут не приходится – одиннадцатилетняя дистанция между тбилисским студентом и молодым московским литератором неощутима, тот же, в общем, дежурный слог. Странно думать, что совсем уже скоро, вот-вот, в наступающем 1957-м, начнут свою жизнь песенки о Ваньке Морозове, о Леньке Королеве, о голубом шарике, о солдатских сапогах. И «Полночный троллейбус», и «Сентиментальный марш», и другие...
Можно сказать: стихи писались в газету, а песни – так. Одно было заведомо подцензурным, другое – вольным.
Но писал-то все это один человек. Или все же – два? Те два, о немирном сосуществовании которых Окуджава сказал в стихах позднейших: «...душа – зеркальное стекло: / два силуэта в ней прекрасных, / враждующих и несогласных...»; и первый – «...Тот маленький из них, который / как клерк из маленькой конторы, / довольный маленьким бытьем, / как узник – коркой и битьем...», а второй – «...тот большой из них, который / готов толкнуть меня на споры...» («Боярышник “пастушья шпора”», 1969).
До 1957-го «маленький» преобладал решительно. Но «споры» случались. Так было в 1946-м, когда после газетной «Декабрьской полночи» у него сложилось то, что он всегда полагал своей первой настоящей песней, – «Неистов и упрям...». Он говорил, что сочинил ее, будучи на 1-м курсе филологического факультета, – во втором, значит, семестре, в первой половине года. Может быть, даже в самом его начале: закольцовывающие текст строчки о смене «декабрей» – «январями», соединение мотивов холода и огня, наконец, обращенность сюжета в будущее, еще неясное, гадательное, – все это позволяет предположить, что и она тоже была новогодней.

* * *

Историю ее появления автор рассказывал в своих выступлениях и интервью множество раз, примерно в одних и тех же словах, часто с присущей ему самоиронией: «...я был студентом первого курса университета. Я очень гордился этим своим новым званием и решил – так как я писал стихи – написать студенческую песню. По моим представлениям, студенческая песня должна была быть очень грустной, типа “Быстры, как волны, дни нашей жизни...” или что-нибудь в этом роде. И вот как-то однажды я подсел к пианино и двумя пальцами стал подбирать музыку к стихам “Неистов и упрям, гори, огонь, гори...”. Получилась песенка. Друзья ее подхватили».
Взятая Окуджавой за образец песня «Быстры, как волны...» (переделка стихотворения «Вино», сочиненного в начале 1830-х юным воронежцем Андреем Сребрянским), – вещь в самом деле совсем мрачная, в унылости своей превосходящая всё, что когда-либо пелось русским студенчеством: «...умрешь, – похоронят, как не был на свете, / Сгниешь, – не восстанешь к беседе друзей...».
Между тем Ирина Васильевна Живописцева, свояченица Окуджавы и его однокурсница, помнит, что песня его в студенческих компаниях распевалась «весело», «с напором». Действительно, начало звучит там очень приподнято:

Неистов и упрям, гори, огонь, гори.
Но в каком смысле следует понимать сказанное дальше? –
...На смену декабрям приходят январи...

Похожее место, эти строчки чуть ли не пародирующее, есть в известном стихотворении Юрия Левитанского «Диалог у новогодней елки» (1969) (вообще полном разнообразных реминисценций из Окуджавы): «– Что же за всем этим будет? – А будет январь. / – Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю...» Обсуждение факта, никаких обсуждений не предполагающего (какой же именно месяц следует за новогодним праздником?), мотивировано у Левитанского сюжетом бала – мы будто подслушиваем любовный лепет двоих, бальную болтовню.
А у Окуджавы?
Можно в третьей и четвертой его строчках предположить тот же пафос, что и в двух первых, продолжение их темы: смена месяцев ведет к новизне, к прибавлению света, а значит, и упрямое «горение» не было напрасно. Но тогда, вероятно, в середине четверостишия стояло бы тире или хотя бы запятая. А стоит точка.
Можно прочесть иначе – в контрасте с начальными строками; здесь столкнутся тогда жар и холод, горячий порыв и ледяная закономерность, закон, действующий неуклонно, вечно (о повторяемости говорит множественное число – «декабри», «январи», у Левитанского отсутствующее).
Начало второй строфы, как и первой, звучит вполне оптимистично:

...Нам все дано сполна:
И радости, и смех...
Но последующее –
…одна на всех луна,
весна одна на всех...

говорит уже не о полноте бытия, а только об общности судеб (в1969-м формула «одна на всех» к Окуджаве вернется – в песне из «Белорусского вокзала», в трагических ее словах об одной победе, купленной множеством жизней). И потом, если символика «весны», принадлежащей всем безраздельно, светла, то одинокая «луна» – символ скорее невеселый, холодный, ночной. Двойственность эта усилена позднейшей редакцией строфы, где вместо «радостей» поставлено слово «горести», звучанием своим продолжающее, кроме того, заданный в самом начале мотив «горен и я».
«Огненный» мотив возвращается в строфе третьей:
Прожить лета б дотла…
«Горение», «сгорание» – вообще станет потом у Окуджавы самой употребительной метафорой человеческой жизни, ее эфемерности и ее трагического достоинства (вспомнить хоть «Бумажного солдатика»). Однако героический ее смысл совмещен здесь, так сказать, с «финансовым»: ведь наречие «дотла» употребляется не только в прямом смысле («сгореть дотла»), а и в переносном («проиграться дотла», «разориться дотла»). В этой связи и глагол «прожить» может быть прочитан как «растратить», «расточить», «промотать» (наследство, капитал и т.п.).
Метафора «растраты» влечет за собой тему «юридическую»:

...а там пускай ведут
за все твои дела
на самый страшный суд.

Пусть оправданья нет
и даже век спустя...
Семь бед – один ответ,
один ответ – пустяк...

Соединение «финансовых» иносказаний с «юридическими» также для Окуджавы не уникально, это есть, например, в песне «Опустите, пожалуйста, синие шторы…» (1959), где три известные «сестры» предстают «кредиторами», с которыми уже нечем расплатиться, ибо «…пусты кошельки упадают с руки», и они же являются – судьями. Вернее, «судьями милосердными», что дает юридической теме окраску религиозную.
И в песне «Неистов и упрям…» тема тоже оформлена как религиозно-юридическая (говорится не просто про «суд», а про «страшный суд»). Впрочем, сакральный смысл термина иронически ограничен прилагательным «самый»: если всерьез, «Страшный суд» абсолютен, единственен, никаких превосходных степеней тут быть не может, «самый страшный суд» – это уже не тот «Страшный суд», о котором учит церковь.
Последняя строфа повторяет первую, здесь снова звучат слова «На смену декабрям / приходят январи» – слова о времени (которое, может быть, и есть у Окуджавы последняя судебная инстанция, решения которой обжалованию не подлежат?). Но повторен в финале и призыв к огню – гореть! Ни то ни другое начало не получает преобладания, они взаимопроникают, сплавляются в оксюморон. Не отсюда ли и разброс в попытках определить настроение песни – «веселье»? «грусть»?
Уловив это противочувствие, Ю.Карабчиевский в свое время написал: «Какой веселый трагизм, какое радостное отчаяние, какая сладкая, неопасная боль!» «Трагическая веселость» подошла бы, кажется, здесь тоже.

* * *

В песне «Неистов и упрям...» заданы свойства поэтики и лирической философии Окуджавы, развернувшиеся в других его вещах десятилетия спустя, – это как бы первофеномен его художественного мира. Особенно тесно связаны с песней 1946 года «Прощание с новогодней елкой» (1966) и «Старинная студенческая песня» (1967). Одна вещь – по линии «календарной», вторая – как стилизация былой студенческой лирики.
Во всех трех время движется к некоторой критической черте (к «самому страшному суду» – к «часу платежа», когда оно «по-своему судит» – к готовой «грянуть» роковой «поре» разлуки), и спасения тут ожидать не приходится («оправданья нет» – «воскресенья не будет» – «рай настанет не для нас»).
Но в «Неистов и упрям...» есть молодой кураж, готовность встретить неизбежную катастрофу стоическим жестом «великолепного презренья»: «один ответ – пустяк».
«Прощание с новогодней елкой» тяжелее, фатальнее: это христианская мистерия Рождества, вечно оборачивающаяся мистерией Распятия.
«Старинная студенческая песня» – тоже о том, что бывало и будет, о разрывах времен, о сломах века, рушащих человеческие связи. Но и о воле к противодействию. Может быть, ключевое тут слово – имя Офелии, открывающее ход в пространство трагедии о виттенбергском студенте Гамлете (отождествлявшемся, кстати говоря, если вспомнить Пастернака, – с Христом): и он томился среди пышных, клавдиевых «чужих пиров», и он сокрушался совершающимся распадом. «Век расшатался»... «Порвалась цепь времен»... «Порвалась дней связующая нить – как мне обрывки их соединить?» – формулы эти, быть может, и навеяли Окуджаве слова о «бреши» в дружеской «цепочке» и о необходимости «взяться за руки».
Легкоразличимы в этой песне и смыслы ближайшие, для Окуджавы и его современников вполне актуальные. «Чужие пиры» – знак наступившей послеоттепельной эпохи, упоминание «острога» и слова о «поре», когда придется разлучиться, прочитываются там как предчувствие репрессий. Комментируя посвящение правозащитнику Феликсу Светову, Окуджава говорил: «…у него была очень сложная ситуация… Да и у всех она была сложной – нас все время разъединяли, то ли КГБ, то ли еще кто-то – не знаю. <…> Вот я и написал строчки ”Возьмемся за руки, друзья, / чтоб не пропасть поодиночке”».
Однако ведь и в чуть более раннем «Прощании с новогодней елкой» мотив разомкнутых «рук» уже присутствует: «...что же надежные руки свои / прячут твои кавалеры? / Нет бы собраться им – время унять, / нет бы им всем расстараться...» И здесь, возможно в подоплеке, лежали, среди прочего, обстоятельства современные. В феврале1966-го прошел суд над Даниэлем и Синявским – первый процесс послесталинской поры, имевший очевидную политическую окраску. Арест случился в сентябре 1965-го, общественное мнение было возбуждено и заявило о себе демонстрацией в Москве, на Пушкинской площади, 5 декабря 1965-го, а также многочисленными письмами в инстанции, личными и коллективными (Окуджава был в числе литераторов, подписавших переданное в президиум XXIII съезда КПСС письмо с предложением передать осужденных на поруки).
Связь «Старинной студенческой песни» и «Прощания с новогодней елкой» подчеркнул, собственно говоря, сам автор, поместив их в сборнике 1996 года «Чаепитие на Арбате» рядом и посвятив обе вещи писателям-диссидентам: одну – Феликсу Светову, другую – его жене Зое Крахмальниковой.
В ту же пору, что и эти песни, в 1965–1968-м, Окуджава писал роман о декабристах «Бедный Авросимов». Аналогии с декабризмом, понимавшимся как движение нравственное, героическое и жертвенное, для диссидентского самосознания были обычны.
Действие в романе начинается после подавления восстания, в январе 1826-го. Первая встреча читателя с героем происходит в Петропавловской крепости, где идет следствие:
«Высочайше учрежденный Комитет при всех орденах и регалиях изволил пожаловать к длинному своему столу, словно на торжественное пиршество.
У Авросимова, как он ни перепугался, все же мелькнул этот не совсем, может быть, удачный образ относительно пиршественного стола, ибо со времени известного и ужасного предприятия на Сенатской площади прошло около месяца и первоначальный ужас начал зарастать корочкой».
Образ «пиршества» («пира победителей») прямо перекликался со словами о «совсем чужих пирах» в «Старинной студенческой песне» – словами, намекавшими на обстоятельства современные (как, собственно, и весь ее прозрачно-ретроспективный антураж). Но и анахронистические штрихи в «Прощании с новогодней елкой» («гренадеры», «кавалеры») тоже, может быть, тайно рифмовали современную драму зимних дерзновений («словно на подвиг спешили») с декабрьской катастрофой на петербургской площади. Петербург, кстати, в этих стихах Окуджавы проступает – силуэтом Спаса на Крови, храма, воздвигнутого на месте цареубийства, не так уж далеко от Сенатской.

* * *

Прочитывая в этом контексте песню 1946 года, можно поверить, что и там «декабри», сменяющиеся «январями», даны под знаком истории.
Там есть «мы» – те, кто готов платить любую цену за возможность «прожить лета дотла», за свободу поступка. И есть силы карающие: третья и четвертая строфы почти сплошь построены там на лексике судебно-тюремной – «пускай ведут» на «суд», «оправданья нет», «семь бед – один ответ». Срок давности во внимание не принимается – «...оправданья нет и даже век спустя».
«Век спустя» после событий того декабря и того января песня «Неистов и упрям», собственно, и появилась (если строго, 120 лет спустя, но у песен своя хронология).
Вот еще информация к размышлению, биографическая. В середине 1940-х Окуджава посещал тбилисский литературный кружок «Зеленая лампа», затем со своими университетскими друзьями Александром Цыбулевским, Львом Софианиди и Алексеем Силиным организовал другой, «Соломенная лампа» (см. об этом в книге М. Гизатулина «Его университеты». М., 2003), отсылавший своим названием к той же, пушкинской, традиции. И одновременно к традиции декабристской – созданная в марте 1819-го, петербургская «Зеленая лампа» была организацией отчасти политической, основанной с целью пропаганды членами Союза благоденствия. Конечно же тбилисский студент-филолог мог об этом помнить; может быть, и звучащий в его песне призыв «гореть» тоже вторил пушкинскому вопрошанию:

Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?..

В 1822-м Пушкин, живший тогда в Кишиневе, отправил эти стихи своим петербургским друзьям. Отправил, не зная, что общества уже нет: осенью 1820-го о «Зеленой лампе» узнала полиция, и организаторы сочли за лучшее собрания прекратить.
«Соломенная лампа» тоже горела недолго.
«Кончилось все это очень скоро и очень печально, – рассказывает Ирина Живописцева, – сначала арестовали Софианиди и Цыбулевского, а потом пропал куда-то Алешка Силин. Булата вызывали в «Большой дом», предупредили, что если он не хочет повторить судьбу отца, то должен прекратить все сборища у себя на квартире» (см.: И.Живописцева. Опали, как листва, десятилетья... СПб., 1998).
С 1943 года в Тбилиси подпольно действовала молодежная группа противников сталинского режима. «Днем заговорщики переписывали каждый по двадцать-тридцать экземпляров листовок: «Граждане, оглянитесь вокруг! Посмотрите, что делается со страной, с нашей Грузией. Лучшие люди расстреляны или погибли в застенках НКВД. Мерзавцы в синих фуражках полностью распоряжаются жизнью каждого из нас...», а ночью их развешивали на стенах домов, заборах и деревьях» (М.Гизатулин. Его университеты. М., 2003. С. 41–43). Организация распалась в 1945-м, но в 1948-м всех арестовали и осудили на 25 лет лагерей. А.Цибулевский и Л.Софианиди, знакомые с ее членами, получили по 10 лет «за недонесение», хотя в группу не входили и о существовании ее не знали.
Не знал и Окуджава. Тем удивительней звучащее в его песне 1946 года нечаянное прорицание судеб, зоркое до ясновидения.

* * *

В 1991-м он снова вспомнил в стихах печальную вакхическую песню «Быстры, как волны, дни нашей жизни…». Там у А.Сребрянского появлялась в конце «чаша забвения», которая, мнилось, способна обмануть время – хотя бы на миг. Но у Окуджавы вышло не про миг – про век, который был им разгадан, потом весь истек, впитался в память:

Русского романса городского
слышится загадочный мотив,
музыку, дыхание и слово
в предсказанье судеб превратив.

За волной волна, и это значит:
минул век, и не забыть о том...
Женщина поет. Мужчина плачет.
Чаша перевернута вверх дном.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru