КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

Война с черного хода
Писательские судьбы времен эвакуации

Новая книга Натальи Громовой «Дальний Чистополь на Каме…», как и предыдущая – «Все в чужое глядят окно», посвящена малоисследованной, но весьма драматической странице истории Великой Отечественной войны – судьбам писателей и их семей, эвакуированных в глубокий тыл, всем пережитым там трудностям, лишениям и, не побоимся этого слова, трагедиям.
Автор опирается на огромный архивный материал и на устные рассказы, увы, уже изрядно поредевших участников и очевидцев давних событий (уходящей натурой иронически именует себя одна из надежнейших свидетельниц – писательница Мария Белкина) и убедительно воссоздает атмосферу времени, когда не только персонажи книги, но и миллионы других людей, по горестному выражению малоизвестной поэтессы Генриетты Миловидовой, «по разным городам живут вприглядку на чужие крыши».
Потрясенные трагическим началом войны, всеми ее бедами, в частности печально известной московской паникой 16 октября 1941 года, выбитые из привычной колеи существования и столкнувшиеся с совершенно иным складом жизни в «экзотическом» ли Ташкенте и Алма-Ате, о чем рассказано в первой книге, или в поистине медвежьих углах – Чистополе и Елабуге, столичные и ленинградские жители переносили это очень нелегко и весьма по-разному.
Ныне само имя Елабуги навеки связано с горьким и страшным финалом жизни одного из крупнейших отечественных поэтов прошлого века – Марины Цветаевой, обстоятельства самоубийства которой освещены и в книге Громовой. А ведь такой же конец постиг и некоторых других, безвестных, да и многих соблазнял, как, например, поэта Владимира Луговского, который был глубоко травмирован своим недолгим пребыванием на фронте, не мог себе простить охватившей его растерянности и очутился почти на дне.
Об этом периоде его биографии было принято либо умалчивать, либо скупо отзываться с нескрываемой неприязнью. Громова же не просто сопереживает поэту в постигшем его жесточайшем кризисе, но и весьма доказательно показывает, что перенесенное им тогда дало ему возможность освободиться от груза прежних представлений и иллюзий и стало основой для позднейшего творческого подъема в книге «Середина века». Как резко возразила Анна Ахматова на пересуды о том, как Луговской «опустился», без падений не бывает и взлетов.
«Ташкентская» книга Громовой многогеройна и многосюжетна. В ней немало примеров приспособленчества, ловкачества, предательств и просто равнодушия, глухоты к чужой судьбе. Пестрый туда стекался люд! Как писала тогда сестра поэта художница Татьяна Луговская, там «собрались дамы-фифы и собралось горе со всего Союза».
Но там же, как отмечал в дневниковых записях сам Владимир Александрович, рядом с «подлостью без границ» существовали «тихие заводи доброты», спасавшие и обогревавшие несчастных, контуженных войной. Эти «заводи» олицетворены в книге и величавой, но способной последнюю рубашку отдать Ахматовой, и вечно приходящей кому-то на помощь Еленой Сергеевной Булгаковой, а если заговорить уже о чистопольской книге, то и семьей местного старого земского врача Авдеева, и удивительной фигурой Бориса Пастернака. Видимо, из-за излучавшейся этими и подобными людьми благожелательности поэтесса Мария Петровых вспоминает про эти трагические годы как про «время необычайной душевной сплоченности, единства».
«Несмотря на тяжкие условия жизни в эвакуации, – пишет Громова, – Пастернак сумел увидеть множество преимуществ, которых не различали писатели, оказавшиеся вне привычного быта».
Он сам после нелегкой зимы уверял брата, что «жил… разнообразно, но в общем прожил счастливо».
В какой-то степени символично, что отведенная ему комната выходила окнами в разные стороны: «одно… на дорогу, за которою большой сад… а другое – в поросший ромашками двор нарсуда, куда часто партиями водят заключенных, эвакуированных в здешнюю тюрьму из других городов, и где голосят на крик, когда судят кого-нибудь из здешних», – говорится в одном из писем поэта.
Как будто перед ним заново представала подлинная Россия – и в своей извечной красоте, и в своем драматическом ежедневье, при житье в столице в значительной мере трудно различимом, навстречу которому открывалось сердце.
Избыточно добрый, Пастернак в эту годину бед готов был забыть свои прежние нелады с Николаем Асеевым, тоже оказавшимся здесь, взахлеб хвалил его стихи, благожелательно относился и к другим приезжим – Константину Федину и Леониду Леонову. И лишь впоследствии признавался, что «обольщался насчет товарищей».
Не оправдались его надежды на большие перемены ни в стране (их в ту пору питали и многие другие писатели), ни в творчестве заласканных властью и изрядно «забронзовевших» коллег!
«Мне казалось, – исповедовался он перед первой женой, – будут какие-то перемены, зазвучат иные ноты, более сильные и действительные. Но они ничего для этого не сделали. Все осталось по-прежнему – двойные дела, двойные мысли, двойная жизнь».
На последних страницах книги, прощаясь со своим «героем» – Чистополем, Наталья Громова пишет, что «для кого-то он так и остался горьким изгнанием, а для кого-то стал возвращением к подлинной жизни, точкой отсчета в понимании самого себя». То же она могла бы сказать и о Ташкенте. Вспомним судьбу Луговского да и других, которые, несмотря ни на что, по словам автора, «остались живыми людьми» «с открытыми глазами и открытым сердцем». Подтверждение тому помимо книг, о которых шла речь, можно найти и в вышедших несколько лет назад сборниках, посвященных Татьяне Луговской и ее мужу драматургу Сергею Ермолинскому, который, выйдя из заключения, попал в ташкентскую орбиту, в пресловутые «заводи доброты» и смог вернуться к жизни и творчеству.

Андрей ТУРКОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"