ИСТОРИЯ ДЕТСТВА: ВЕК ХХ

На излете прошедшего учебного года мы открыли в нашей газете новую рубрику – «История детства: век XX» (“ПС” № 40, 7 июня 2005 г). Смысл рубрики – попробовать понять, как на протяжении истории последнего столетия изменялось отношение людей к собственному детству и, в частности, отношение к школе – ее смыслам и задачам. Ведь вне этого контекста невозможно понять природу той медленной, но неуклонной трансформации, которую переживает современная школа.
Первая публикация была посвящена школьному детству крупнейшего английского философа и историка ХХ века Арнольда Тойнби.
Сегодня на наших страницах другой великий англичанин.

Школьная Одиссея сэра Уинстона Черчилля

Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль (1874–1964). Самый знаменитый премьер-министр английского правительства. Блестящий писатель, историк и политический аналитик. Человек, который более шестидесяти лет состоял членом английского парламента – абсолютный рекорд в истории парламентаризма. Родившийся 30 ноября 1874 года в Блейнхемском дворце, родовом поместье аристократической семьи Мальборо, он был прямым наследником знаменитого герцога. Отец Черчилля возглавлял консервативную партию Великобритании и занимал пост министра финансов в правительстве консерваторов.
Тем не менее биография самого Уинстона Черчилля поразительна своей непредсказуемостью.
Худший ученик всех школ, в которых он учился, Черчилль не склонен был проявлять хоть какие-то таланты и способности, покуда он сидел на школьной скамье. Достаточно сказать, что в возрасте 19 лет он по настоянию отца, полностью разочаровавшегося в интеллектуальных способностях сына, поступает в военный колледж, и едва ли не единственным основанием для такого выбора являлось то, что с детства любимым увлечением будущего политического лидера Британии и нобелевского лауреата в области литературы была… игра в солдатики.
Увы, экзамены в военный колледж тоже оказываются излишне сложным испытанием для Черчилля. Дважды он проваливается и лишь с третьей попытки ценой невероятных усилий одолевает эту немыслимую интеллектуальную высоту.
Но дальше начинается самое интересное.
Вечный школьный неудачник, отучившись в военном колледже год, поступает на службу в гусарский полк, и именно в это время в нем просыпается незаурядный литературный дар. Возможно, что именно место последнего ученика в классе (да еще любовь к непрограммной литературе и страсть к приключениям) позволило Черчиллю сохранить природную живость воображения и дало толчок к развитию тех его истинных призваний, о которых мир окружавших его взрослых и не подозревал.
Движимый жаждой приключений, Черчилль устраивается на должность военного корреспондента сразу в несколько лондонских газет и отправляется в различные места боевых действий: на Кубу, в северо-западную Индию, в Судан… Итогом становятся огромное количество статей и две толстые книги (одна только «Речная война» о событиях в Судане – это два толстых тома по 500 страниц каждый), имевшие ошеломительный успех у читателей.
Черчиллю 25 лет.
Он принимает решение отказаться от военной службы в пользу литературной деятельности, но от чего он не может отказаться – так это от страсти к приключениям. В качестве военного корреспондента «Морнинг пост» он отправляется на англо-бурскую войну в Южную Африку и совершает там ряд героических поступков, которые делают его национальным героем Англии. Неудивительно, что на парламентских выборах 1900 года двадцатишестилетний (!) Черчилль практически единогласно избирается в палату общин. После чего начинается его головокружительная политическая карьера, сопровождаемая энергичной писательской деятельностью.
Уже в 1908 г. Черчилль занимает пост министра торговли, в 1910 г. – пост министра иностранных дел, а в 1911 г. назначается первым лордом адмиралтейства, что соответствует посту военно-морского министра.
Впрочем, Черчилль остается верен себе.
В 1915 году в ходе военных действий в Дарданеллах он допускает неверный стратегический ход, повлекший провал десантной операции англичан. И не просто покидает свой пост военно-морского министра, а… в звании майора отправляется в гущу боевых действий – в британский экспедиционный корпус во Францию. Бывший военно-морской министр в роли экспедиционного майора – в этом весь Черчилль. Человек, для которого чувство собственного достоинства всегда имело неизмеримо более высокую цену, нежели любой формальный жизненный успех.
Впрочем, в декабре 1916 года он вновь призывается в английское правительство – уже на пост министра военного снабжения, где прославляется тем, что инициирует инженерную разработку и производство танков. А впереди еще множество новых политических побед, и главная из них – победа над нацизмом во главе антигитлеровской коалиции.
Уже по окончании Первой мировой войны Черчилль пишет книги, принесшие ему мировую известность: четырехтомный «Мировой кризис», многотомную историю своего великого предка герцога Мальборо… Однако главной книгой Черчилля становится шеститомная автобиографическая книга «Вторая мировая война», ставшая самым знаменитым произведением мемуарного жанра в ХХ веке: именно эта эпопея послужила главным аргументом в пользу присуждения сэру Уинстону Черчиллю Нобелевской премии по литературе в 1953 году. А мы со своей стороны добавим, что биография Уинстона Черчилля – это урок для всех школьных неудачников и урок для всех школьных учителей, считающих, что им “не повезло” с учениками.
Дорогие учителя! Не торопитесь с оценкой! Вглядитесь в своих учеников повнимательнее. Вдруг вы не заметили в них чего-то очень важного?

Угроза Образования

Именно в “Маленьком домике” надо мной впервые нависла угроза Образования. Мне объявили о скором проявлении зловещей фигуры, описанной как “гувернантка”. Прибытие ее было назначено на какой-то определенный день. Для того чтобы подготовиться к этому дню, миссис Эверест достала книгу, которая называлась “Чтение без слез”. В моем случае можно с уверенностью заявить, что книга эта не оправдала своего названия. Мне дали понять, что до прибытия гувернантки я должен уметь читать без слез. Мы усиленно трудились каждый день. Моя няня показывала ручкой на различные буквы. Все это я находил весьма утомительным. Наши приготовления были далеко не закончены, когда пробил роковой час и должна была прибыть гувернантка. Я поступил так, как поступают в подобных обстоятельствах многие угнетенные народы: укрылся в лесу. Я спрятался в густых кустах, окружавших “Маленький домик”, которые тогда казались мне непроходимым лесом. Спустя несколько часов меня вернули в дом и передали гувернантке. Мы продолжили ежедневные труды, причем не только над буквами, но и над словами, а также, что оказалось гораздо хуже, над цифрами. В конечном счете буквы нужно было просто выучить, и когда они складывались определенным образом, можно было распознать их сочетание и догадаться, что это означает определенный звук или слово, которое можно произнести, если тебя хорошенько заставят. Цифры же сплетались в какие-то невообразимые клубки и проделывали друг с другом разные штуки, которые было чрезвычайно трудно разгадать. От меня требовалось, чтобы я говорил, что они делают, каждый раз, когда они соединялись друг с другом, и при этом гувернантка придавала огромное значение точности ответа. Если ответ был не совсем правильный, значит, он был неправильный. То, что ответ был “почти правильный”, во внимание не принималось. В некоторых случаях эти цифры брали друг у друга в долг: нужно было занимать цифру или переносить, а потом отдавать ту цифру, которую ты занял. Все эти сложности ложились на мою повседневную жизнь мрачной тенью, которая становилась все гуще и гуще. Они отвлекали от всех тех интересных вещей, которыми хотелось заниматься в детской или в саду. Они стали главной и всепоглощающей заботой и все грубее вторгались в жизнь, мешая нормальному времяпрепровождению. Положение особенно ухудшилось, когда мы погрузились во мрак того болота, которое именуется “суммы”. Этим суммам, судя по всему, не было конца. Стоило разделаться с одной суммой, как сразу появлялась другая. Как только мне удавалось справиться с каким-то определенным классом этих пыточных орудий, мне подсовывали новую, еще более заковыристую, разновидность…
Но вскоре надо мной нависла еще более страшная опасность. Мне предстояло пойти в школу.
Хотя многое из того, что я слышал о школе, производило неприятное впечатление, причем впечатление это полностью основывалось на реальном опыте, я тем не менее был очень взволнован и возбужден этой великой переменой в моей жизни. Несмотря на уроки, я подумал, что будет замечательно жить вместе с таким большим количеством других мальчиков и что мы подружимся и у нас будут великие приключения.

“О, стол!”

Школа, которую родители выбрали для моего образования, была одной из самых модных и дорогих в стране. Обучение в ней строилось по итонской модели и было направлено прежде всего на подготовку к этому учебному заведению. Считалось, что это самое последнее слово среди школ. Всего по десять мальчиков в классе, электрическое освещение (что тогда было в диковину), плавательный бассейн, большие площадки для игры в футбол и крикет, два или три похода, или, как их называли, “экспедиции”, каждый семестр, все учителя – магистры гуманитарных наук в мантиях и квадратных головных уборах, собственная часовня, передача продуктов запрещена, все предоставляется администрацией…
И вот меня завели в класс и велели сесть за парту. Все остальные ученики были в этот момент на улице, и я оказался один на один с классным наставником. Он достал тоненькую книжицу в зеленовато-коричневой обложке, страницы которой были заполнены словами, напечатанными различными шрифтами.
– Ты ведь раньше никогда не занимался латынью, не так ли? – спросил он.
– Нет, сэр.
– Это латинская грамматика. – Он раскрыл потрепанную страницу. – Ты должен выучить вот это, – сказал он, показывая на слова, заключенные в рамку. – Я приду через полчаса и проверю, что ты знаешь.
Представьте, как я сижу там мрачным вечером, с щемящим сердцем, и смотрю на первое склонение:
“Mensa – стол;
mensa – о стол;
mensam – стол;
mensae – стола;
mensae – к столу или для стола;
mensa – столом, со столом или из стола”.
Боже мой, что бы это могло значить? Где тут хоть какой-то смысл? Все это показалось мне полнейшей белибердой. Оставалось только одно – выучить все это наизусть. Посему я и приступил скрепя сердце зазубривать выданный мне урок, больше смахивавший на какую-то шараду.
В назначенный срок учитель вернулся.
– Ты все выучил? – спросил он.
– Мне кажется, сэр, что я могу это повторить, – ответил я и промямлил указанный текст.
Он, похоже, был весьма удовлетворен моим ответом, причем настолько, что я даже осмелился задать вопрос.
– Сэр, а что все это означает?
– То, что написано, то и означает. Mensa, то есть стол. Mensa – это существительное первого склонения. Всего существует пять склонений. Ты выучил единственное число первого склонения.
– Но что это значит? – настаивал я.
– Mensa означает “стол”, – ответил он.
– Тогда почему mensa означает еще и “о стол”, – поинтересовался я, – и что означает “о стол”?
– Mensa, “о, стол”, – это звательный падеж, – ответил он.
– Но почему “о, стол”? – с искренним любопытством переспросил я.
– “О, стол” ты будешь использовать при обращении к столу, призывая стол. – Тут, видя, что до меня не дошло, он пояснил: – Ты используешь эту форму, когда говоришь со столом.
– Но я никогда такого не делаю! – выпалил я в искреннем удивлении.
– Если ты будешь дерзить, то тебя накажут, причем, уж поверь мне, накажут самым суровым образом, – пообещал он, закрыв прения этим веским аргументом.
Таково было мое первое знакомство с классическими языками, из которых, как мне говорили, многие из наших умнейших мужей извлекают утешение и выгоду.
Замечания классного наставника по поводу наказания были далеко не безосновательны. Порка розгами в соответствии с итонской модой была одним из важных элементов курса учебы в школе св. Джеймса. Но я уверен, что ни один из итонских студентов, и уж точно ни один из учеников Харроу моего возраста, никогда не подвергался такой жестокой порке, как та, которую этот учитель привык устраивать маленьким мальчикам, находившимся под его попечением и властью. Два-три раза в месяц всю школу заводили в библиотеку, и двое старост тащили кого-нибудь из нарушителей в соседнее помещение, где тех пороли до крови, в то время как остальные сидели и дрожали от страха, слушая их вопли. Эта форма исправления подкреплялась частыми религиозными службами в католическом духе, проводившимися в часовне.
Как же я ненавидел эту школу и какой беспокойной жизнью жил в ней в течение более чем двух лет! Я считал дни и часы, остававшиеся до окончания каждого семестра, когда можно было сбежать домой с этой ненавистной каторги и расставить своих солдатиков в боевом порядке на полу в детской. Самое большое наслаждение, которое я испытывал в те дни, доставляло мне чтение. Когда мне исполнилось девять с половиной, отец подарил мне “Остров сокровищ”, и я помню, с какой радостью я проглотил эту книгу. Учителя сразу же увидели во мне одновременно отсталого и не по годам развитого ребенка, который читает неподходящие ему по возрасту книги и в то же время занимает последнее место по успеваемости в своем классе. Они восприняли это как личное оскорбление. В их распоряжении имелся большой набор средств принуждения, но я был упрям. Если предмет не возбуждал моего ума, воображения или интереса, я не мог и не хотел его изучать. За все двенадцать лет, что я провел в школе, никому не удалось заставить меня написать стих на латыни или выучить хоть что-нибудь из греческого, исключая алфавит.

Харроу

Мне едва исполнилось двенадцать лет, когда я вступил на негостеприимную территорию страны экзаменов, по которой мне суждено было путешествовать в течение следующих семи лет. Эти экзамены стали для меня великим испытанием. Те предметы, которые были самыми важными для моих учителей, как правило, нравились мне меньше всего. Я бы предпочел, чтобы меня проверяли по истории, поэзии и в написании сочинений. Со своей стороны экзаменаторы испытывали пристрастие к латинскому языку и математике. И их желание одерживало победу. Более того, вопросы, которые они задавали, спрашивая меня по обоим этим предметам, чаще всего оказывались теми вопросами, на которые я не мог предложить удовлетворительного ответа. Я бы предпочел, чтобы меня спрашивали о том, что я знаю. Они же всегда старались спросить о том, чего я не знал. В тех случаях, когда я готов был с охотой продемонстрировать свои знания, они стремились уличить меня в незнании. Такой подход приводил к одному-единственному результату: я не очень хорошо показывал себя на экзаменах.
Это особенно сильно проявилось, когда я сдавал приемные экзамены в Харроу. Впрочем, директор, мистер Веллдон, весьма либерально отнесся к моей латинской прозе: он проявил проницательность в оценке моих общих способностей.
В результате принятого им решения меня в положенное время поместили в третье, самое нижнее отделение четвертого, или начального, класса.
Я продолжал занимать это скромное положение почти на протяжении года. Однако, находясь так долго в самом низшем классе, я получил огромное преимущество над более умными учениками. Все они продолжили изучение латыни, греческого и других не менее замечательных предметов. Я же учил английский. Считалось, что мы настолько безнадежны, что можем учить только английский. Обязанность обучать самых тупых учеников самому неуважаемому предмету, а именно умению писать на обычном английском языке, была возложена на мистера Сомервелла, очаровательнейшего человека, у которого я в большом долгу. Он знал, как нужно учить. Он преподавал язык так, как никто никогда этого не делал. Мы не только досконально освоили грамматический разбор, но и постоянно практиковались в синтаксическом анализе. У мистера Сомервелла была собственная система. Он брал достаточно длинное предложение и разбивал его на составные части, используя черные, красные, синие и зеленые чернила. Субъект, глагол, объект: определительные придаточные предложения, условные предложения! У каждого был свой цвет и своя группа. Это было своего рода натаскивание, и мы занимались им почти ежедневно. Поскольку я оставался в третьем отделении четвертого класса в три раза дольше, чем кто-либо еще, я проделывал это в три раза больше. Я выучил разбор в совершенстве. Так в мою плоть и кровь вошла основная структура обычного британского предложения, а это штука благородная.

Сандхерст

Я поступил в Сандхерст только с третьей попытки.
За всю свою жизнь мне не раз приходилось в кратчайшие сроки поднимать уровень своих знаний по неприятным для меня предметам, однако настоящим своим триумфом, как в моральном смысле, так и в техническом, я считаю тот факт, что мне удалось выучить математику за шесть месяцев. Этим достижением я обязан не только своей отчаянной решимости, которую переоценить невозможно, но и чрезвычайно доброжелательному отношению, проявленному в моем случае одним очень уважаемым преподавателем школы Харроу, мистером Си Эйч Пи Майо. Ему удалось убедить меня в том, что математика – это отнюдь не безнадежная абракадабра, что в забавных иероглифах скрывается смысл и система и что я способен хоть в какой-то степени их уловить.
Я полагаю, что для тех, кто обладает способностями к этому предмету, старшекурсников математического факультета Кембриджа и им подобных, воды, в которых я плавал, должны показаться лужей по сравнению с Атлантическим океаном. Тем не менее, когда я вошел в эту лужу, я сразу ушел в нее с головой. Когда я вспоминаю те трудные месяцы, из глубины памяти всплывают наиболее значительные моменты. Разумеется, я продвинулся гораздо дальше, чем простые дроби и десятичная система. Мы добрались до Алисиной Страны чудес, у входа в которую стояло Квадратное Уравнение. Скорчив странную гримасу, оно показало дорогу к Теории Индексов, которая в свою очередь передала пришельца в строгие руки Бинома Ньютона. Те окутанные сумраком пещеры, освещенные мрачными сернистыми огнями, что находились дальше, по слухам, служили убежищем дракона по имени Дифференциальные Исчисления. Однако это чудовище обитало по ту сторону границ, установленных государственной комиссией, которая руководила этим этапом тяжкого путешествия пилигрима. Мы отклонились в сторону – не к подножию Прелестных Гор, но в странный коридор вещей, подобных анаграммам и акростихам, которые назывались Синусами, Косинусами и Тангенсами. По всей видимости, они были очень важны, особенно когда перемножались друг на друга или сами на себя! Они также обладали одним достоинством – многие из их эволюций можно было выучить наизусть.
С тех пор я ни разу не встречал ни одного из этих созданий. Вместе с моим третьим и успешным экзаменом они улетучились, как фантасмагория бредового сна. Я уверен, что они весьма полезны в инженерном деле, астрономии и других подобных вещах. Очень важно строить мосты и каналы и понимать, какие нагрузки действуют на эти сооружения, вычислять различные моменты, не говоря уже о том, чтобы подсчитать все звезды и даже вселенные и измерить, как далеко они находятся, предсказать затмения, появление комет и тому подобное. Я очень рад, что существует довольно много людей, имеющих прирожденный талант и тягу ко всему этому, как, например, великие шахматисты, которые вслепую играют одновременно шестнадцать партий и вскоре умирают от эпилепсии. Так им и надо! Впрочем, я надеюсь, что математики хорошо вознаграждены. Я обещаю, что не займу их место, если вдруг им вздумается забастовать, и не стану отбивать у них кусок хлеба.
На самом деле, если бы пожилой, уставший от долгого сидения экзаменатор не задал бы вопрос, который я по чистой случайности выучил меньше чем за неделю до этого, ни одна из последующих глав данной книги никогда бы не была написана. Возможно, я стал бы священником и читал бы ортодоксальные проповеди в духе дерзкого противоречия до старости. Может быть, я стал бы финансистом и заработал бы целое состояние. Может быть, даже я бы склонился к профессии юриста и люди, которые сейчас благополучно хранят жуткие тайны своих преступлений, нашли бы свой конец на виселице благодаря моей защите…
То, что экзаменатор задал именно этот вопрос, то ли потому, что так было предусмотрено, то ли по собственной прихоти, определило целую цепь событий моей жизни.

Мое пребывание в Королевском военном колледже в Сандхерсте стало переходным периодом в моей жизни. Он завершил почти двенадцать лет учебы в школе. Тридцать шесть семестров, каждый из которых состоял из многих недель (с перерывами на каникулы, которые всегда пролетают слишком быстро). За это время мне довелось пережить лишь несколько проблесков успеха. Меня почти не просили выучить хоть что-то, что показалось бы мне хоть мало-мальски полезным или интересным, не позволяли играть хотя бы в какую-нибудь увлекательную игру. Ретроспективно эти годы составляют не только самый неприятный, но и единственный пустой и несчастливый период моей жизни. В раннем детстве я был счастлив в окружении своих игрушек в детской. Я был еще более счастлив с тех пор, как стал взрослым. Но эта школьная интерлюдия ложится мрачным серым пятном на карту моего путешествия. Это был бесконечный период тревог, которые тогда казались весьма значительными, период тяжелого труда, не приносивший радости от достигнутого, время неудобств, ограничений и бесцельного однообразия.
Я бы с большим удовольствием пошел в ученики к каменщику, или бегал бы на посылках, или помогал бы моему отцу украшать витрины бакалейной лавки. Это было бы настоящим, это было бы естественным, это научило бы меня большему, и я бы делал это гораздо лучше. Кроме того, я бы смог ближе узнать своего отца, что принесло бы мне радость.
В целом я был в значительной мере удручен моим пребыванием в школе. Если не считать фехтования, в котором я стал чемпионом среди учеников частных учебных заведений, я не добился никаких успехов. Все мои однолетки и даже те, кто был младше меня, похоже, были во всех отношениях гораздо лучше приспособлены к условиям нашего маленького мира. Они были гораздо сильнее как на игровых площадках, так и в классе. Очень неприятно чувствовать, что все остальные полностью тебя превосходят и ты начинаешь отставать от них уже в самом начале гонки.
Я двумя руками за частные школы, но снова попадать туда не хочу.

Александр ЛОБОК

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"