ИСТОРИЯ ДЕТСТВА: ВЕК ХХ 
 

Арнольд Джозеф Тойнби (1889–1975) – английский историк, социолог и крупнейший представитель философии истории.
Окончил Уинчестерский колледж и Оксфордский университет. Был признанным знатоком древнего мира, профессором Лондонского университета (1919–1924) и Лондонской школы экономических наук (1925–1955), автором множества исследований по историко-философским, социологическим и политическим проблемам. Положение ученого-специалиста, вовлеченного в мировую политику на самом высоком уровне (эксперт на международных конференциях во время Первой и Второй мировых войн), в значительной степени определило характер и масштабы его исторического мышления.

«Это отняло двенадцать лет моей жизни»

Знаменитый английский историк – о годах своей учебы в Уинчестерском колледже

В известном смысле история детства начинается в ХХ веке. Нет, про детей, конечно, писали и раньше. Но по преимуществу о «внешней стороне» детства – как о необходимой составляющей взрослого мира. Ведь дети – это те, о ком нужно заботиться, давать образование, воспитывать… Одним словом, превращать во взрослых.
И только к концу ХIХ века постепенно стало появляться понимание того, что детство – самостоятельный и самоценный период жизни. Период, напряженное вглядывание в который позволяет понять что-то очень важное относительно перспектив человеческого существования как такового.
В ХХ веке интерес к детству становится одной из культурных доминант. И начинаются многочисленные попытки проникнуть в драматургию взросления…
Смысл этой рубрики – взглянуть на мир детства и на какие-то координаты воспитания и образования через дневники, письма, воспоминания людей, чье имя оказалось значимо для культуры. И для которых их собственное детство (часто во многом не состоявшееся) стало одним из самых важных жизненных уроков.
И попробовать обнаружить те особые ресурсы детства, которые только начинают становиться востребованными современной культурой.

Обычай отсылать детей в школы-интернаты – это типично английский обычай, причем типичен он лишь для высших и средних слоев общества. Для большинства английских семей он не по средствам… Принятой во всем мире формой обучения является обычная школа, в которую ребенок ходит каждый день, так называемая дневная школа, и для чувствительного ребенка с тонким восприятием оказаться в школе-интернате – это настоящая пытка. Сторонники школ-интернатов, конечно, считают, что как раз чувствительных детей и следует в них помещать, ибо, если они хотят когда-либо в будущем твердо стоять на собственных ногах, им надо приобретать «толстую кожу».
Я никогда не забуду того, что я пережил, когда, будучи около десяти лет от роду, услышал от родителей, что они собираются отослать меня, начиная с летнего семестра, в школу-интернат. Я как сейчас вижу кресло, которое стояло у нас в гостиной, сидящую в кресле мать и себя, как я стою перед ней, словно пораженный громом. Надо мной нависло непредвиденное, непостижимое и неотвратимое несчастье… Мои родители признались, что откладывали этот разговор со мной, потому что не могли вынести мысли о том, каким это будет для меня ударом и как я буду страдать. Действительно, я вдруг потерял почву под ногами. До этого момента я чувствовал себя уверенно и в полной безопасности. С тех пор я никогда больше не испытывал того райского состояния. Может быть, это и нехорошо, когда человек чувствует себя уверенно и в полной безопасности; может быть, должна оставаться какая-то частица неуверенности в качестве стимула, если хочешь добиться чего-нибудь в жизни. Лично я в этом сомневаюсь, ибо в свое время я вошел в жизнь своей дневной школы с рвением и восторгом. Я знал в лицо и по именам всех других мальчиков и получал огромное удовольствие от игр на школьной площадке…

* * *

День начала занятий в интернате был для меня как день казни для приговоренного к смерти узника. Страшный момент приближался с ужасающей быстротой, и моя агония достигла предельной точки; причем так было не только в первый раз. Это происходило три раза в год в течение шести лет, по меньшей мере – три года в Вуттон-Корте и не менее трех в Уинчестере, куда я попал после Вуттон-Корта. Я с начала и до конца занимал в отношении школы-интерната оборонительную позицию… Я почувствовал себя снова совершенно счастливым – таким, каким был, когда учился в обычной школе, – только тогда, когда стал студентом Британской археологической школы в Афинах в 1911–1912 годах. К этому времени мне было уже двадцать два – двадцать три года. Именно в Греции, а не в двух школах-интернатах в Англии я и научился твердо стоять на собственных ногах.
…Наказание для ребенка за то, что он не по годам развит, заключается в том, что ему приходится жить, заниматься и стараться сохранить свое «я» среди детей, которые в среднем значительно старше его по возрасту. Сначала старшие ребята в Вуттон-Корте третировали меня; я стал хуже учиться, и директор, думая, что, по-видимому, он зря поставил на меня, стал неприятно нервничать. Учителям и моим родителям нелегко было заставить его понять, что от него самого зависит, чтобы меня прекратили травить. Когда он принял необходимые меры, я снова стал заниматься успешно, и меня направили сдавать экзамены на стипендию в привилегированную Уинчестер-Скул.
Три года, проведенные в подготовительной школе, лишь частично приготовили меня к встрече с «паблик скул». В подготовительной школе разрыв в возрасте между младшими и старшими учениками составлял всего три или четыре года; в «паблик скул» – пять или шесть лет, и восемнадцати-девятнадцатилетние юноши казались новичкам совсем взрослыми – тем более что эта подавляющая возрастная разница усиливалась их деспотической властью. Старшеклассник имел над младшим учащимся такую власть, какую никогда больше ему не придется ни над кем иметь в будущем, даже если он станет главнокомандующим или премьер-министром.

* * *

До своего приезда в Уинчестер я еще не читал никаких антропологических описаний институтов первобытных обществ с их непременными мучительными обрядами посвящения, через которые заставляют проходить подрастающее поколение. Как только я прочел некоторые из этих описательных антропологических работ, я понял, что в течение пяти лет в Уинчестере я испытал на себе, какова была жизнь первобытного человека. Человек оказывался внезапно погруженным в целый мир произвольных запретов и заповедей (главным образом запретов). Мальчик не имел права носить коричневые ботинки, пока не пройдет двух лет с момента его поступления в колледж. Он не имел права носить серые фланелевые брюки, пока не станет префектом или его заместителем. Он не должен употреблять слово «думать», а в некоторых контекстах даже определенный артикль, и это создавало немалые трудности при разговоре. Он должен был снимать свою соломенную шляпу (или – по воскресеньям – цилиндр), проходя через ворота, ведущие в Чеймбер-Корт, потому что до Реформации в средней из трех ниш над воротами находилась статуя Святой Девы Марии Уинтонской. Однако, когда мальчик становился префектом, ему разрешалось не снимать шляпы, несмотря на невидимое, но постоянное присутствие Богоматери. Это дает некоторое представление о том, каков был статус префекта. Используя теологическую терминологию, можно сказать, что он был isothoeotokos.
Человека бросали в этот незнакомый и полный сложностей новый мир не без некоторой подготовки. В течение первых двух недель новичка еще не заставляли «потеть» (то есть его еще не подвергали «дедовщине»), и к нему прикреплялся «папаша» для введения его в «общество».
Я признался, что в Уинчестере постоянно испытывал чувство протеста и возмущения против тирании (как я это воспринимал) царивших там первобытно-племенных законов. Моя любовь к Уинчестеру велика, но это любовь-воспоминание. Существовал тем не менее один дар из множества тех, каким я обязан Уинчестеру, который я уже в то время ценил всем сердцем: это первоклассное образование, полученное мною там в области древнегреческого языка, латыни и литературы на этих языках.
В мое время в Уинчестере французский и немецкий языки преподавали большей частью учителя математики. Очевидно, подразумевалось, что учителю по одному неклассическому предмету можно с таким же успехом поручить преподавать еще один неклассический предмет. Я весьма благодарен за то, что меня научили читать по-немецки. Стараниями господина Э.Дж. Тернера я так же хорошо знаком с Фаустом, как и с Агамемноном, а «Путевые картины» Гейне в подаче господина Тернера позволили мне изнутри увидеть наполеоновскую империю и последовавшую за ней меттерниховскую реакцию. Я только сожалею, что наше изучение живых языков не пошло дальше этого. О том, чтобы научить нас еще и говорить по-французски и по-немецки, и вопрос не стоял. Я был выпущен в мир бессловесным в том, что касается любого другого языка, кроме моего родного, и мне было стыдно, когда во время Первой мировой войны я был послан одним из министерств в Швейцарию для переговоров с немецкими беженцами-республиканцами. Я не мог говорить.

* * *

Преподавание математики велось более серьезно, чем преподавание современных языков. И все же в шестнадцать лет я был поставлен перед выбором, который, как я вижу теперь, в ретроспективе, мне не удалось сделать достаточно разумно. Я должен был выбрать между тем, чтобы начать изучать математические исчисления или в противном случае бросить математику вообще, а освободившееся время посвятить более широкому изучению древнеримской и древнегреческой литературы. Я решил бросить математику и впоследствии, когда было уже поздно исправлять эту ошибку, очень о том сожалел. Если бы я занялся математическими исчислениями или хотя бы попробовал их изучать, это дало бы мне в будущем гораздо более глубокое понимание Вселенной, в то время как к тому моменту, когда я стоял перед этим выбором, я уже достаточно хорошо знал латынь и древнегреческий, чтобы заниматься ими дальше без посторонней помощи. Таким образом, выбор, который я сделал, оказался ошибочным, и все же вполне естественно, что я сделал именно такой выбор. Математика мне не давалась, я ее не любил и скоро обнаружил, что сущность математики (несомненно, это составляет часть ее прелести и славы) заключается в том, что ни одну ступеньку на этой ведущей вверх лестнице нельзя пропустить. Каждая низшая ступенька постоянно дает о себе знать, и, пропустив вниз хоть одну, не будешь чувствовать себя уверенно на верхней ступеньке. Особенно я не любил тригонометрию, и неприятный опыт знакомства с нею заставил меня опасаться, что, если я займусь исчислениями, окажется, что меня тянет вниз тригонометрия. Я и по сей день не знаю, действительно ли мне был не по силам этот курс, но одного только страха перед этим было достаточно, чтобы заставить меня бросить математику, как только мне представилась такая возможность. Оглядываясь назад, я уверен, что это было ошибкой – ставить ученика перед таким выбором; по крайней мере основы исчислений должны быть даны в школе обязательно. В конце концов, выпуская человека в мир, в котором ему предстоит жить, надо его вооружить для этого. Мне предстояло жить в западном мире в период его перехода из современной в постсовременную эпоху его истории, и математика, подобно оснастке парусного судна (как учил меня Освальд Шпенглер), служит продвижению вперед и адекватному проявлению современного западного гения.

* * *

В качестве компенсации за все эти интеллектуальные потери преподавание древнегреческих и римских классиков было поставлено в мое время в Уинчестере великолепно.
Конечно, большинство мальчиков в школе недостаточно далеко продвинулись в изучении классических языков – не говоря уже о литературе на упомянутых языках, – чтобы когда-нибудь действительно чувствовать себя в этом мире как дома. Для этого большинства задалбливание основ латинской и греческой грамматики было тяжелой, каторжной работой, и, когда они наконец окончили школу, значительная часть того, что они с таким нежеланием зазубрили, было выброшено обратно их освобожденным умом. Урожай с этого унылого поля гуманитарного образования собрала только меньшая часть мальчиков – те, кто имел к тому надлежащие способности и чей интеллект, кроме того, отличался литературной направленностью. Таким условиям отвечали очень немногие, и бесплодность подобного гуманитарного образования для большинства мальчиков, пропущенных через его мельницу, – лучшее свидетельство против него.
Однако, к счастью (я считаю) для меня, я оказался одним из тех, для кого классическое образование вполне подходило. За все годы обучения в Уинчестере я никогда не восставал против него. Я отдавался учебе всем сердцем и со всей серьезностью, и, по правде говоря, мое неприятие племенного образа жизни, заставлявшее меня замыкаться в себе, понуждало меня овладевать классиками чуть ли не с демоническим жаром. В самостоятельной работе над классиками, что значительно превышало требования ко мне по программе, я открыл средство, дававшее мне возможность не участвовать в племенной жизни, которая так сильно раздражала меня. Моему мысленному взору открывались все новые и новые миры. Уже сама возможность свободно пользоваться сокровищами библиотеки Моберли давала самое широкое образование.
Тем не менее ядро нашего учебного плана составляли древнегреческие и римские классики, и последствия этого оказались поистине оригинальными. Сколько отрывков из речей Бёрка я перевел в Уинчестере на Цицеронову латынь?! Сколько отрывков из эссе Эмерсона перевел я на древнегреческий язык Платона?! Нам всем предлагалось переводить из английской поэзии любого стиля на латынь и древнегреческий, используя классическую стихотворную форму и выдерживая размер. Более того, эта изнурительная тренировка в создании «вариантов» была всего лишь подготовительной работой. Вершиной нашего классического образования являлось наше собственное оригинальное сочинение на латинском и греческом языках в прозе и в стихах.
Для меня лично одним из следствий этого мощного гуманитарного образования стало то, что, попав к нему навеки в плен, я оказался отчужденным от моего родного языка. На жизненном пути человека бывают случаи, когда его чувства оказываются затронутыми так глубоко, что для полной разрядки и самовыражения их необходимо облечь в особые, единственно верные слова. Когда такое случается со мной, слова эти оказываются не моими родными, английскими, а либо греческими, либо латинскими. Я отнюдь не поэт, когда я думаю и изъясняюсь по-английски; так что, если б я остался ограничен английским языком, я был бы нем. Мои чувства оказались бы закупорены, не находя выхода. А так они находят выход на древнегреческом и латыни, потому что на этих языках я немножко (очень немножко) поэт.

* * *

Когда началась русско-японская война, г-н Рендал отменил одно из наших еженедельных сочинений на древнегреческом и латыни и сказал, чтобы мы посвятили эту неделю изучению карты военных действий и затем, в классе, по памяти нарисовали эту карту как можно лучше, отразив на ней не только береговую линию, реки и горные хребты, но также порты, морские пути, железные дороги, крепости и любые другие объекты, как естественные, так и искусственные, которые, по нашему мнению, имеют военное значение. Русско-японская война кое-что для нас значила, потому что мы знали, что Россия соперничала с Британией в Азии. Другой такой темой стала Антанта. Эта тема была предложена нам в 1906/07 учебном году для нашего ежегодного очерка, который мы обычно писали на приз по латинскому языку. Однако я уверен, нам и в голову не приходило – да и сомневаюсь, что это приходило в голову даже преподавателю, который выбирал тему, что создание Антанты действительно явилось провозвестником важных событий в мире, в котором мы живем. И уж совсем не предчувствовали мы, что все это станет прелюдией к войне, в которой потери наши будут так же велики в пропорциональном отношении, как потери спартанцев, дравшихся на стороне Лакедемона в битве при Левктрах.
Правда состоит в том, что мир, в котором мы жили, – мир, которому предстояло повергнуть нас через какие-нибудь семь лет в смертоносную пучину, – был для нас в 1907 году таким же нереальным миром, каким был мир Римской империи для знатоков «Второй софистики». Реальным миром для нас был тот же самый мир, который был реальным и для них.

* * *

Таков был эффект моего первого древнегреческого образования. Оно отняло двенадцать лет моей жизни – критические двенадцать лет, начиная с десяти, когда я приступил к изучению древнегреческого языка, и до двадцати двух, когда я сдал мой выпускной экзамен в Оксфорде по курсу изящной словесности.

Из книги  “Пережитое”

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"