Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №38/2005

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N45
НРАВЫ 

Алексей МИТРОФАНОВ

В поисках единственного облака

Для русского немецкие курорты всегда стояли несколько особнячком. На Средиземноморье ездили за жарким климатом, в Швейцарию – за горным воздухом, во Францию – за модой, в Крым – потому что дешево и наше.
С немецкими курортами сложнее. Умеренный климат, сдержанные темпераменты, высокие (во всяком случае, в сравнении с Ялтой) цены и море совсем не парное. Из кулинарных изысков – капуста, колбаса и пивной суп.
Так чем же привлекали эти самые курорты русских путешественников? Видимо, тем, чего в России и в помине нет, – обязательностью, честностью, стабильностью, порядком. Чистотой и красотой немецких улочек. Романтичным обаянием немецких барышень. Добродетельностью обывателей. Сентиментальностью детей.
Словом, отсутствием того экстрима, которым любит побравировать житель России и от которого он, по большому счету, так уже устал за всю тысячелетнюю историю своей страны.

С“Маленький немецкий городок. Имя этого городка носит одна из известнейших целебных вод. В нем больше отелей, чем домов, и больше иностранцев, чем немцев.
Хорошее пиво, хорошеньких служанок и чудный вид вы можете найти в отеле, стоящем на краю (левом) города, на высокой горе, в тени прелестнейшего садика”.
Это Чехов. Один из рассказов. Не важно какой. Как, впрочем, не важен и край – левый там или правый. И город не важен. Их множество, тихих, курортных, ухоженных.
Привлекает образ. Прочитаешь эти два абзаца, совершенно не рекламных, не хвастливых, даже ироничных – и хочется собирать чемодан.

* * *

Первое дело – конечно же ритуал поселения. Достоевский в романе “Игрок” замечал: “На водах – да кажется, и во всей Европе – управляющие отелями и обер-кельнеры при отведении квартир посетителям руководствуются не столько требованиями и желаниями их, сколько собственным личным своим на них взглядом; и, надо заметить, редко ошибаются. Но бабушке, уж неизвестно почему, отвели такое богатое помещение, что даже пересолили: четыре великолепно убранные комнаты, с ванной, помещениями для прислуги, особой комнатой для камеристки и прочее, и прочее. Действительно, в этих комнатах неделю тому назад останавливалась какая-то grande duchesse, о чем, конечно, тотчас же и объявлялось новым посетителям, для придания еще большей цены квартире. Бабушку пронесли или, лучше сказать, прокатили по всем комнатам, и она внимательно и строго оглядывала их. Обер-кельнер, уже пожилой человек, с плешивой головой, почтительно сопровождал ее при этом первом осмотре”.
И ведь было что осматривать! Герой “Вешних вод” И.Тургенева был изумлен, впрочем, не без приятности: “Гостиница в Висбадене, перед которой остановилась карета, уже прямо смахивала на дворец. Колокольчики немедленно зазвонили в ее недрах, поднялась суетня и беготня; благообразные люди в черных фраках запрыгали у главного входа; залитый золотом швейцар с размаху отворил дверцы кареты.
Как некий триумфатор высадился Полозов и начал подниматься по устланной коврами и благовонной лестнице. К нему подлетел человек, тоже отлично одетый, но с русским лицом – его камердинер. Полозов заметил ему, что впредь будет всегда брать его с собою, ибо накануне, во Франкфурте, его, Полозова, оставили на ночь без теплой воды! Камердинер изобразил ужас на лице – и, проворно наклонясь, снял с барина калоши”.
Естественно, такой прием оказывали только лишь богатым путешественникам. Но тем и хороши немецкие курорты, чем и отличаются от итальянских, от французских и от крымско-сочинских, что роскошь здесь – совсем не главное. И, по большому счету, жизненный уклад был одинаковым для всех.

* * *

А уклад на немецких курортах был самый простой. Анастасия Цветаева, сестра поэтессы Марины Цветаевой, писала в своих мемуарах: “По воскресным дням к нам в горы приезжали и приходили из города гости – семьями, компаниями и по двое, и по трое... Вся большая площадка перед домом до самой нашей липы, под которой мы часто обедаем-ужинаем, была уставлена столиками и стульями, и воскресенье гудело перед гостиницей Ангела как улей. Празднично одетые веселые гости, толстые отцы семейств с не менее тучными женами, с цепочкой детей расцветали за вкусным столом, за пенистым пивом, за хрустящими, посыпанными солью кренделями; удалые бурши пели песни, а среди них – приодетая фрау Мейер и, в лучшей рубашке, в подтяжках, краснощекий ее муж разносят подносы и кружки, и шаг в шаг за отцом, в воскресной одежде десятилетний Карл несет то, что не смогли захватить отец с матерью”.
Особо колоритными были студенческие праздники, так называемые коммерши. Об одном из них писал Иван Тургенев: “Такой точно коммерш происходил в г. Л. перед небольшой гостиницей под вывескою Солнца, в саду, выходившем на улицу. Над самой гостиницей и над садом веяли флаги; студенты сидели за столами под обстриженными липками; огромный бульдог лежал под одним из столов; в стороне, в беседке из плюща, помещались музыканты и усердно играли, то и дело подкрепляя себя пивом. На улице, перед низкой оградой сада, собралось довольно много народа: добрые граждане Л. не хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей. Я тоже вмешался в толпу зрителей. Мне было весело смотреть на лица студентов; их объятия, восклицания, невинное кокетничанье молодости, горящие взгляды, смех без причины – лучший смех на свете – все это радостное кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед – куда бы то ни было, лишь бы вперед, – это добродушное раздолье меня трогало и поджигало. «Уж не пойти ли к ним?» – спрашивал я себя...”
Правда, сами трапезы в немецком духе оставляли равнодушными большинство наших соотечественников. Тот же Тургенев сокрушался: “Кому не известно, что такое немецкий обед? Водянистый суп с шишковатыми клецками и корицей, разварная говядина, сухая, как пробка, с приросшим белым жиром, ослизлым картофелем, пухлой свеклой и жеваным хреном, посинелый угорь с капорцами и уксусом, жареное с вареньем и неизбежная “Mehlspeise”, нечто вроде пудинга, с кисловатой красной подливкой; зато вино и пиво хоть куда!”

* * *

Русский путешественник был привлекателен. Загадочный, не понимает ничего и щедрый. Особенно, конечно, широта русской души нравилась трепетным немецким барышням. А.Аверченко описывал, как образцово-показательный немецкий житель потчует свою спутницу в кафе:
“– Два стакана кофе с булочками – 3 1/2 марки. Ты пила белый кофе, я черный – значит, с меня на 1/2 марки меньше. Да, ты откусила своими очаровательными белыми зубками у меня кусок пирожного, приблизительно одну треть, – значит, с тебя еще 20 пфеннигов. С тем, что я платил за тебя в трамвае, – с тебя, царица души моей, – 2 марки 35 пфеннигов”.
Аверченко конечно же преувеличивал и ерничал. Он даже в мыслях допустить не мог, чтобы за барышню не заплатить. Как в общем-то и большинство российских отдыхающих.
Но идеальными курортниками наши соотечественники все же не были. Писательница Тэффи замечала: “Русские приезжают в курорт целыми семьями. Один лечится, другие ходят за лечащимся, чтобы ему было с кем душу отвести.
Приезжие обыкновенно прежде всего справляются о ресторанах.
– Где бы здесь можно было хорошо поесть, чтобы посытнее да повкуснее?
Этим вопросом больше всего интересуются толстяки, присланные докторами для худения.
Разведав о ресторане, русский худеющий заглядывает туда между обедом и ужином, чтобы заморить червячка.
Немец живет аккуратно и ест в положенное время, и никакого червячка, которого нужно морить водкой и закуской, у него не водится.
Узнают немцы об этой русской хворости с большим удивлением и относятся к ней подозрительно, тем более что самый усердный мор, в сущности, паллиатив, потому что погибший червяк к ужину заменяется новым”.
А Иван Сергеевич Тургенев был еще критичнее: “Правду сказать, я неохотно знакомился с русскими за границей. Я их узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а главное, по выраженью их лица. Самодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдруг сменялось выражением осторожности и робости... Человек внезапно настораживался весь, глаз беспокойно бегал... «Батюшки мои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною», – казалось, говорил этот уторопленный взгляд... Проходило мгновенье – и снова восстановлялось величие физиономии, изредка чередуясь с тупым недоуменьем”.

* * *

Игры курортников замысловатостью не отличались. Немец Эрвин (В.Набоков, “Сказка”) видел в них своеобразную идиллию: “В увеселительном парке разноцветным огнем играли слоеные фонарики. Вагонетка с воплем мчалась вниз по извилистому желобу, пропадала меж кривых средневековых декораций и опять ныряла в бездну с тем же истошным воплем. В небольшом сарае, на четырех велосипедных седлах – колес не было, только рама, педали и руль – сидели верхом четыре женщины в коротких штанах – красная, синяя, зеленая, желтая – и вовсю работали голыми ногами. Над ними был большой циферблат, по нему двигались четыре стрелки – красная, синяя, зеленая, желтая, – и сперва эти стрелки шли тесным разноцветным пучком, потом одна подалась вперед, другая обогнала ее, третья тугими толчками перегнала обеих. Рядом стоял человек со свистком.
Эрвин поглядел на сильные голые ноги женщин, на гибко согнутые спины, на разгоряченные лица с яркими губами, с синими крашеными ресницами. Одна из стрелок уже кончила круг... еще толчок... еще...
«Они, наверное, хорошо пляшут», – покусывая губу, подумал Эрвин...
– Есть! – крикнул человек со свистком. – И женщины разогнулись, посмотрели на циферблат, на стрелку, пришедшую первой.
Эрвин выпил пива в расписном павильоне, поглядел на часы и медленно направился к выходу”.
Но мятежный и язвительный российский путешественник высмеивал простые радости курортников немецких:

Брандахлысты в белых брючках
В лаун-теннисном азарте
Носят жирные зады.

Вкруг площадки, в модных штучках,
Крутобедрые Астарты,
Как в торговые ряды,

Зазывают кавалеров
И глазами, и боками,
Обещая всё для всех.

И гирлянды офицеров,
Томно дрыгая ногами,
“Сладкий празднуют успех”...

Как ходячие шнель-клопсы,
На коротких, тухлых ножках
(Вот хозяек дубликат!)

Грандиознейшие мопсы
Отдыхают на дорожках
И с достоинством хрипят.

Шипр и пот, французский говор...
Старый хрен в английском платье
Гладит ляжку и мычит.

Дипломат, шпион иль повар?
Но без формы люди – братья:
Кто их, к черту, различит?..

Как наполненные ведра
Растопыренные бюсты
Проплывают без конца –

И опять зады и бедра...
Но над ними – будь им пусто! –
Ни единого лица!

(Саша Черный)

Что именно за “лица” требовались русскому сатирику – не ясно. Видимо, исполненные благородного страдания, которое вряд ли уместно на летнем курорте.

* * *

Даже самое распространенное из всех курортных развлечений – казино, – настраивало русского интеллигента на унылое брюзжание. Например, герой романа Достоевского “Игрок”, приехав в Висбаден (выведенный Федором Михайловичем под малопривлекательным названием Рулетенбург), принялся “наблюдать нравы”: “Во-первых, мне все показалось так грязно – как-то нравственно скверно и грязно. Я отнюдь не говорю про эти жадные и беспокойные лица, которые десятками, даже сотнями, обступают игорные столы. Я решительно не вижу ничего грязного в желании выиграть поскорее и побольше... Особенно некрасиво, на первый взгляд, во всей этой рулеточной сволочи было то уважение к занятию, та серьезность и даже почтительность, с которыми все обступали столы. Вот почему здесь резко различено, какая игра называется mauvais genre’ом и какая позволительна порядочному человеку. Есть две игры, одна – джентльменская, а другая, плебейская, корыстная, игра всякой сволочи. Здесь это строго различено и – как это различие, в сущности, подло! Джентльмен, например, может поставить пять или десять луидоров, редко более, впрочем, может поставить и тысячу франков, если очень богат, но собственно для одной игры, для одной только забавы, собственно для того, чтобы посмотреть на процесс выигрыша или проигрыша; но отнюдь не должен интересоваться своим выигрышем. Выиграв, он может, например, вслух засмеяться, сделать кому-нибудь из окружающих свое замечание, даже может поставить еще раз и еще раз удвоить, но единственно только из любопытства, для наблюдения над шансами, для вычислений, а не из плебейского желания выиграть. Одним словом, на все эти игорные столы, рулетки и trente et quarante он должен смотреть не иначе как на забаву, устроенную единственно для его удовольствия. Корысти и ловушки, на которых основан и устроен банк, он должен даже и не подозревать”.
Впрочем, такие умствования ни в коей мере не мешали русским отдыхающим проигрываться в прах.

* * *

Герою “Игрока” гораздо больше нравилось иное времяпровождение: “ Весь этот вечер я проходил в парке. Чрез парк и потом чрез лес я прошел даже в другое княжество. В одной избушке ел яичницу и пил вино: за эту идиллию с меня содрали целых полтора талера”.
Что ж, прогулки по ухоженным аллеям парка, по умытым улочкам и по лесам, в которых не валяются банки из-под консервов, очень даже хороши. Иван Тургенев восхищался: “Городок этот мне понравился своим местоположением у подошвы двух высоких холмов, своими дряхлыми стенами и башнями, вековыми липами, крутым мостом над светлой речкой, впадавшей в Рейн, – а главное, своим хорошим вином. По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: “Guten Abend!” – а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах я любил бродить тогда по городу; луна, казалось, пристально глядела на него с чистого неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом. Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово “Гретхен” – не то восклицание, не то вопрос – так и просилось на уста”.

* * *

Но главенствовала на курортах все же медицина. Правда, если верить классикам, наш человек и к ней по большей части относился без малейшей доли уважения: “Первый докторский визит повергает русского в самое черное отчаяние.
Доктор дает расписание: вставать в 6 утра, ходить до 9-ти и пить воду. Есть одно белое мясо с овощами, брать ванну и тому подобные ужасы.
Осмотревшись и заведя знакомство с соотечественниками, русский успокаивается. Соотечественник научит, как взяться за дело.
– В шесть часов вставать? Да что вы, с ума сошли, что ли? Этак можно себе нервы вконец истрепать!
– А как же воду-то пить?
– Очень просто. Это вот как делается: даете лакею ихний двугривенный, он вам воду утром прямо в постель принесет – и никаких. Выпьете, угреетесь и снова заснете.
– А ванна?
– А на что вам ванна? Простудиться хотите, что ли? Дайте лакею ихний гривенник, он за вас ванну возьмет – и никаких. А доктору скажите, что сами брали. Очень просто.
– Так-то так, – соглашается худеющий, – да ведь доктор мне еще и гулять велел.
– Гулять? Ну, посудите сами, какой вы гуляка, когда в вас весу больше шести пудов? Доктору хорошо говорить. Пусть сам гуляет. А мы с вами и посидеть можем. Дайте лакею ихний пятак, – он вам на скамеечке место займет, у самой музыки, всех видеть будете. Очень удобно.
Через пять недель значительно округлившийся худеющий собирается восвояси, горько каясь, что потерял золотое время на проклятом курорте.
– Шарлатаны! Только деньги драть умеют. Вместо того чтобы исхудить человека, который им, обиралам, доверился, они ему еще семь фунтов собственного жиру навязали!
Веселый, посвежевший и поправивший свои делишки лакей подает счет и выражает сожаление о столь раннем отъезде постояльца”.

* * *

Увы, но безуспешное лечение не всегда сводилось к анекдоту. Чехов писал из Баденвейлера приятелю, врачу Г.Россолимо: “Я уже выздоровел, осталась только одышка и сильная, вероятно, неизлечимая лень. Очень похудел и отощал. Боли в руках и ногах прошли еще до Варшавы”.
Спустя всего одиннадцать дней – очередной отчет: “У меня все дни была повышена температура, а сегодня все благополучно, чувствую себя здоровым, особенно, когда не хожу, т. е. не чувствую одышки. Одышка тяжелая, просто хоть караул кричи, даже минутами падаю духом. Потерял я всего 15 фунтов весу. Здесь жара невыносимая, просто хоть караул кричи, а летнего платья у меня нет, точно в Швецию приехал. Говорят, везде очень жарко, по крайней мере на юге”.
Прошло еще четыре дня, и Чехова не стало. Жизнь на курорте не спасла его жизнь, но зато облегчила страдания. Жена Антона Павловича, Ольга Леонардовна, писала: “Даже за несколько часов до своей смерти он заставил меня смеяться, выдумывая один рассказ. Это было в Баденвейлере. После трех тревожных, тяжелых дней ему стало легче к вечеру. Он послал меня пробежаться по парку, так как я не отлучалась от него эти дни, и когда я пришла, он все беспокоился, почему я не иду ужинать, на что я ответила, что гонг еще не прозвонил. Гонг, как оказалось после, мы просто прослушали, а Антон Павлович начал придумывать рассказ, описывая необычайно модный курорт, где много сытых, жирных банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть, краснощеких англичан и американцев, и вот все они, кто с экскурсии, кто с катанья, с пешеходной прогулки – одним словом, отовсюду собираются с мечтой хорошо и сытно поесть после физической усталости дня. И тут вдруг оказывается, что повар сбежал и ужина никакого нет, – и вот как этот удар по желудку отразился на всех этих избалованных людях. Я сидела, прикорнувши на диване после тревоги последних дней, и от души смеялась. И в голову не могло прийти, что через несколько часов я буду стоять перед телом Чехова!”
Да и сама смерть писателя была на редкость жизнеутверждающей: “Пришел доктор, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): «Ich sterbe...»
Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского...», покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда... И страшную тишину ночи нарушала только как вихрь ворвавшаяся огромных размеров черная ночная бабочка, которая мучительно билась о горящие электрические лампочки и металась по комнате.
Ушел доктор, среди тишины и духоты ночи со страшным шумом выскочила пробка из недопитой бутылки шампанского... Начало светать, и вместе с пробуждающейся природой раздалось, как первая панихида, нежное, прекрасное пение птиц, и донеслись звуки органа из ближней церкви. Не было звука людского голоса, не было суеты обыденной жизни, были красота, покой и величие смерти”.

* * *

И все же самое пронзительное, самое волшебное, самое притягательное, самое желанное, почти что сказочное место открылось эмигранту из России, некому Василию Ивановичу (В. Набоков, “Облако, озеро, башня”): “Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды. Посредине отражалось полностью большое облако. На той стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее) высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня. Таких, разумеется, видов в средней Европе сколько угодно, но именно, именно этот, по невыразимой и неповторимой согласованности его трех главных частей, по улыбке его, по какой-то таинственной невинности, – любовь моя! послушная моя! – был чем-то таким единственным, и родным, и давно обещанным, так понимал созерцателя, что Василий Иванович даже прижал руку к сердцу, словно смотрел, тут ли оно, чтобы его отдать”.
Видимо, в этом абзаце и скрыта, точнее, напротив, раскрыта причина, по которой русский человек стремится на немецкие курорты. Не за пивом, не за водами, и не за выигрышем в казино, и даже не за поводом поерничать и поглумиться – этот повод русский человек всегда найдет, особенно на родине. Нет-нет, стремится он туда в надежде встретить неожиданно и вдруг свое единственное облако, и озеро, и башню.
Пусть даже через пару дней придется улетать в Москву или в Саратов. Этого мгновения хватит на всю жизнь.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru