ДОМАШНИЙ АРХИВ
ОДИНОКАЯ ТЕТРАДЬ
Бой Лермонтова с «камчаткой»,
или Урок литературы пятьдесят
третьего года
Начало моей педагогической
деятельности было печальным. Воспитанная, как и
почти все мое поколение, на идеях Просвещения, я с
юности мечтала «сеять разумное, доброе,
вечное…». Самой благодатной почвой для этого,
как я полагала, должны быть детские души. И
подобно чеховским «трем сестрам»,
сомнамбулически твердившим: «В Москву… В
Москву», – я твердила себе: «В школу… В школу».
И вот наконец я получила направление в школу. В
гороно меня предупредили, что школа мужская, но я
нисколько не сомневалась в том, что преобразить
детские души мне будет легко.
Директор ввел меня в мой шестой «А», представил и
вышел. Я осталась один на один с сорока
мальчишками, которых мое появление привело
почему-то в неописуемый восторг. Что их так
развеселило, до сих пор не знаю, но веселились они
долго, и не только на первом уроке, но и на всех
последующих. Стоило мне открыть дверь в класс,
как начиналось столпотворение – они перебегали
с места на место, пускали бумажных голубей,
стреляли слюной из железных трубочек. Как среди
этого хаоса было сеять что-либо «разумное», не
говоря уже о «вечном», я не понимала.
Проходил урок за уроком, а ликование
продолжалось. Что было делать? Стараться
переорать моих мальчишек бесполезно, но и дальше
так продолжаться не могло, хотя мои коллеги, с
которыми я поделилась своим горем, в ответ только
пожимали плечами: «Берите с собой на урок
детективы и не обращайте внимания на этих
идиотов. У нас на уроках тихо только у
географички и то только потому, что у нее в руках
указка». «Неужели…» – не осмелилась я
продолжить. «Ну хорошо, а что вы можете
предложить, ведь вот до вас литературу вел
мужчина, и тот не выдержал, сбежал куда глаза
глядят». Но я не собиралась спасаться бегством –
не для этого я пришла в школу – и продолжала
искать ответа на исконно русский вопрос «что
делать?». Ответа я не нашла и решила действовать
так, как мне подсказывала интуиция: брать моих
«врагов» с тыла. На уроках я рассказывала
отличникам, сидевшим, как водится, на передних
партах, об Александре Сергеевиче Пушкине, а после
уроков отправлялась к моим ребятам в гости.
Увидев меня на пороге своей комнаты (на дворе
стояла зима 1953 года, и большинство моих сограждан
жили в коммуналках), «веселый и находчивый» в
мгновение ока превращался в грустного и
потерянного. Он-то знал, зачем я пришла, и покорно
опускал свою повинную голову в ожидании крепкого
рабоче-крестьянского материнского тумака. И
действительно, его родительница, точно зная, что
ни с того ни с сего учительница шляться по чужим
домам не будет, с ходу принималась орать:
«Паразит! Ты чего снова натворил!» Тут я и убивала
своим благородством моего «врага» наповал,
потому что как можно более спокойно произносила:
«Да нет, все нормально, я просто хотела
познакомиться с вами и посмотреть, как живет мой
ученик». Мать, обрадовавшись моим словам (ей так
хотелось мне верить), облегченно вздыхала и
уходила на кухню, я же теперь своего «врага»
могла брать, можно сказать, тепленьким. Оценив
мое благородство, он отзывался на него со всею
силою своего маленького сердечка и готов был
теперь идти за мною хоть на край света.
Так постепенно я отвоевывала у класса одного
«героя» за другим. Через какое-то время большая
часть класса вела себя уже вполне пристойно. И
тогда я решила взять их «на интерес». Начиналась
новая тема – творчество М.Ю. Лермонтова. Я
готовилась к этому уроку так, как до этого не
готовилась ни к одному экзамену в университете,
даже по теории литературы у Поспелова, перед
которым дрожал, помнится, весь наш курс. Но, как
оказалось, готовилась не я одна. «Камчатка»,
обеспокоенная тем, что класс уходит из-под ее
влияния, тоже решила показать мне, как надо
«свободу любить». Ничего не подозревая, я вошла
утром в аудиторию и… обомлела: все окна в классе
были распахнуты настежь, а на дворе стоял
декабрь. Класс замер в сладком предвкушении
ужаса, но известно благодаря Пушкину, что именно
«в ужасе» «народ… молчит» – воцарилась та самая
тишина, которую я так долго ждала. И не дав им
опомниться, я начала свой рассказ не о великом
поэте, но о несчастном мальчике, у которого рано
умерла мать, и он должен был жить с бабушкой, хотя
и любившей его, но деспотичной и суровой, и ему
было тяжело расти без материнской ласки и без
отца. Все это было близко моим дорогим
мальчишкам, которые тоже почти все росли без
отца, а по сути и без матери, ибо большая часть
малышей с пеленок уже препровождалась сначала в
ясли, а потом в детский сад.
Вытянув свои тощие послевоенные шейки, мои
ребята с замиранием ждали, что же будет дальше. А
дальше я им рассказывала о том, что, несмотря на
все свои несчастья, мальчик стал великим поэтом.
Равнодушие наших ребятишек к великим русским
писателям проистекает, как мне кажется, от того,
что о них рассказывают в школе как о родившихся
уже великими, а не ставших великими в силу их
противостояния обстоятельствам. Мне же было
важно показать, что каждый из моих слушателей
может стать великим, если проявит терпение и
упорство в постижении знаний. Моя интуитивная
реакция была верной – в наступившей тишине дети
услышали меня, а услышав, заинтересовались. Но и
«камчатка» не собиралась сдаваться и прибегла к
еще более радикальному средству в борьбе со мною
– в меня полетели пирожки с повидлом. Я
продолжала урок. В конце концов запас пирожков
иссяк, и «камчатка» растерялась – такого позора
они не ожидали. И тут уже наступил момент моего
торжества – когда кто-то на задних партах
попытался хихикнуть, его одернули сами ребята:
«Да не мешайте вы!» Я возликовала. Однако
ликование мое длилось недолго. Открылась дверь…
и на пороге класса предстала грозная фигура
завуча. Описать ужас на ее лице не смог бы и
Гоголь, не то что я. Оказывается, эта на вид
интеллигентная старушка имела обыкновение во
время уроков подслушивать за дверью класса. Если
в классе стоял шум, значит, с ее точки зрения, все
«шло путем» – ее смутила тишина. С места в карьер,
не задав мне ни единого вопроса, она при детях
стала орать на меня и продолжала потом орать и в
кабинете директора: «Представляете! В классе все
окна настежь, везде валяются пирожки, а она стоит
как ни в чем не бывало и разливается соловьем».
Больше всего ее задело именно то, что разливалась
я соловьем. Чтобы не разреветься на глазах у всех,
я выскочила вон из кабинета. Тут же я написала
заявление об уходе и ушла не оглядываясь.
Шла я по улице и ревела – мне было жалко себя, мне
было жалко моих мальчишек, которых я уже успела
полюбить и которые уже успели ко мне привыкнуть:
они охапками несли мне свои стихи, смешные и
трогательные, они ходили за мной на переменах, но
я понимала, что работать так, как я хочу, мне не
дадут.
Итак, мои благие порывы натолкнулись на глухую
стену школьного педантизма, и я вылетела из
первой своей школы стремительно, как вылетает
пуля из пистолета Макарова. Однако со своими
иллюзиями я не рассталась. И решила еще раз
попытать свою судьбу в школе, где наша группа
проходила практику еще в университете. Школа
располагалась на Большой Коммунистической
улице, что недалеко от станции метро «Таганская».
Но это уже другая история.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|