ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N37
СВЕРШЕНИЯ 

Канальская стройка

За всю свою историю Дмитров ни разу не стремился стать столицей. Тем не менее ему пришлось почувствовать себя в этом почетном статусе. В 1932 году сюда пришли строители канала “Москва–Волга”. Дмитров сделался столицей одной из крупнейших строек двадцатого столетия.

Главный канал Москвы

Не секрет, что канал прорывали в основном заключенные (их тогда называли “каналармейцы”). Это конечно же не афишировалось, но особенно и не скрывалось. “Когда случались заминки, не хватало материалов, когда чувствовалось, что кто-то пытается вредить и срывать сроки, на помощь тотчас же приходили Центральный Комитет большевистской партии и лично товарищи Сталин и Ежов,” – откровенно писала “Работница”. И все прекрасно знали, кто такой Ежов и что за ведомство ему подвластно.
Главный человек страны вообще не оставлял работу каналармейцев без внимания. “В гостях у строителей канала не раз бывал товарищ Сталин, – писал некто А.Логинов в книге “Наша Москва” (1947 год издания). – Товарищ Сталин рассматривал проекты трассы, вникал во все технические детали, ободрял людей в трудные минуты. Его не раз видели на самых ответственных участках работы”.
А подмосковные селения – Химки, Ховрино, Бескудниково и далее до самой Волги – заполнились бараками для заключенных.
Тот канал был шедевром индустрии тридцатых годов. Правительство гордилось тем, что обошлись без импортного оборудования (по большей части родными лопатами). Гордилось сроками – всего четыре года восемь месяцев, при том, что на Панамский, например, понадобилось целых тридцать лет. Гордилось тем, что если землю, вырытую из будущего канала, сложить с затраченными на него строительными материалами, все это свалить в железнодорожные вагоны, то получится состав, которым можно пять раз опоясать экватор. И даже тем, что на канале 11 шлюзов, столько же плотин, 19 мостов, пять насосных станций...
Как пример изобретательности приводили странный бутерброд-развязку: снизу, под землей, – река Чернушка, в середине – Волоколамское шоссе, а сверху – собственно канал в огромном судоходном акведуке.
“Волею великого Сталина Волга явилась в Москву”.
А на месте коровьего выгона, в лопухах, поднимался вокзал – детище архитектора Рухлядева.

Главный вокзал канала

С возведением главного вокзала – Северного речного порта города Москвы боялись не успеть. Хотя строить стали еще посуху – раньше, чем пришла вода. На всякий случай спроектировали временный деревянный пассажирский павильончик у Даниловского моста.
Внешне он напоминал цирк шапито – восьмигранный, двухэтажный, с куполом и “завершающей световой установкой”. Внутри же все как надо: залы ожидания (отдельно – зал для иностранцев), камеры хранения, почта, ресторан, комната матери и ребенка и даже ванные комнаты.
Но “шапито” не понадобился – Рухлядев успел. В дружную советскую семью вошло еще одно парадное сооружение. В семью, где все живут единым фронтом, вечерами собираются под лампой, пьют чай с неинтересными, но сытными ватрушками, затем уничтожают пылесосом комаров. И передают друг другу по наследству пиджаки.
Вокзал, к примеру, до сих пор донашивает часы с одной разрушенной подмосковной усадьбы, колокол с храма Христа Спасителя и звезду, что некоторое время венчала Спасскую башню Кремля.
Архитектору хотелось, чтобы люди видели в его строении корабль. Он сделал палубы и мачту. Но, к счастью, не бывает кораблей таких массивных, к тому же унылого серого цвета. Однако в 1937 году этого никто, кажется, и не замечал. Канал (и вокзал) открывали под звуки оркестра, народ был одет во все чистое, настроен торжественно.
“Вечерняя Москва” писала об открытии новой столичной достопримечательности: “Приятная свежесть раннего утра. У входа в канал стоит волжская эскадра. Праздничные вымпелы трепещут на высоких мачтах кораблей. Далеко уходит безбрежная лазурь разлива.
Мы стоим на верхней палубе теплохода. Кругом изумительный вид. Восхищает эта картина торжества человеческого разума над природой. Человек передвинул здесь горы и долины. Свернул Волгу с векового пути. Разлил ее в новых границах. Преградил ей путь красавицей-плотиной...
Канал манит нас вдаль, на юг, к столице. Гудит сирена корабля. Ей отвечает многоголосая флотилия. Над водой и берегом звучит музыка оркестров. Она сливается в единый хор с торжествующими возгласами людей.
Третий гудок. Флагман флотилии разворачивается и берет курс на юг. Ровным строем идут за ним остальные суда. И берега канала, и палубы теплоходов и катеров заполнены множеством людей. Машут руками, шапками, платками, кричат “ура”, смеются, чуть ли не плачут от счастья...
Утро второго мая. Величественно выходит теплоход на простор Химкинского водохранилища”.
Судя по воспоминаниям московских старожилов, эта статья вовсе не являлась идеологической придумкой. Народ искренне радовался новшеству, и по рейтингу восторгов канал стоял в одном ряду с ВДНХ, парком культуры и челюскинцами.
В случае с Северным речным вокзалом эмоции официальной пропаганды и московских обывателей совпадали полностью. К ним присоединялись и поэты. Например, В.Семернин, составивший такой стишок:

Здесь на воду смотрит подолгу в матроске
московский пацан...
Свой лайнер отсюда на Волгу
уводит седой капитан.
Давайте отправимся с вами
на Каму,
на Дон,
на Неву...
С пятью породнили морями
каналы и реки Москву!
Нам чайка крылом указала
на свежий простор голубой.
Давай у Речного вокзала
с Москвою простимся с тобой...

Радовались и путеводители по городу: “Как и все сооружения канала, здание вокзала обрисовано красивыми линиями и несколько напоминает огромный корабль. Над центральной его частью поднимается четырехгранная башня с высоким шпилем.
Перед вокзалом – молодой парк с аллеями, заботливо посыпанными гравием, цветники. Справа и слева – фонтаны. Струи вырываются из высеченной в мраморе скульптуры белых медведей и вылитых из бронзы играющих дельфинов – это символы соединения здесь в будущем великих водных путей между северными и южными морями страны.
С плоской крыши второго этажа открывается широкий вид на химкинское озеро.
Ветер несет на открытые веранды влажный речной воздух. Вот от пристани отчаливает молочно-белый пароход. Он уходит, все уменьшаясь, к виднеющимся вдали башням шлюза.
В памяти совершившего поездку по каналу возникает нагретая солнцем палуба теплохода, проходящего между отраженными в спокойной воде зелеными откосами. Бортовая волна колышет красные и белые поплавки бакенов.
Теплоход входит, салютуя гудками, в широкие камеры шлюзов и через несколько минут оставляет их влажные стены, вновь устремляясь вперед, к Волге...”
Москвичи любили свой Речной вокзал. Украшали его статуями и фонтанами. Например, 7 декабря 1960 года здесь открылся памятник академику Крылову, инженеру-кораблестроителю. Автором скульптуры был маститый Кербель – тот самый, что украсил центр нашего города громаднейшей фигурой Маркса.
А одновременно со строительством вокзала тут появилась статуя работы скульптора Ю.Куна – девушка в развевающемся платье и с макетом парусника, поднятым над головой. Правда, эта девушка – всего лишь копия. Оригинал стоит на верхнем бьефе шлюза номер пять.
Южный фонтан (из тех, что были упомянуты в путеводителе) выполнил скульптор И.Ефимов. Чашу этого фонтана он заполнил девятью дельфинами. Притом три верхних зверя были укреплены на огромных стеклянных шарах, и когда фонтан работал, казалось, что дельфинов подбросило волной. “Как самой темой, так и формой изображения мне хотелось дать впечатление бодрости, жизнерадостности...” – писал Ефимов.
Северный фонтан – работа скульптора Л.Кардашова, ефимовского ученика. Он представлял собой мощную скалу, украшенную барельефными медведями. Сверху развлекались шестеро гусей, выкованных из меди.
К сожалению, эти фонтаны давно уже разрушены, и по руинам невозможно догадаться об их первоначальном обаянии.

Бывший вокзал канала

А вот с Дмитровским вокзалом все сложилось по-другому. В путеводителе по Подмосковью, вышедшем в 1956 году, ему уделено совсем немного места: “Пристань расположена у одного из древнейших русских городов – Дмитрова, который является первой пристанью для пассажирских теплоходов дальнего следования”.
Сама пристань была не в пример скромнее своей коллеги из Москвы. Никаких там шпилей, башенок, фонтанов. Один этаж (плюс мезонин), довольно скромные колонны. Немного пафосной скульптуры – без нее в то время никуда.
Сегодня нет и этого. Вокзал заброшен, и, похоже, навсегда. Город словно пытается стереть из своей памяти события тридцатых годов. О событиях тех лет напоминают и названия улиц – Водников, Шлюзовая и даже Чекистская, и мемуары, и даже фольклор.

Для ударного народа
Говорит приказ Ягоды:
Чтобы прочно закрепили
Шоферов, автомобили,

За работой чтоб следил
Специальный бригадир,

Чтобы были ровны, строги
К экскаваторам дороги.

Чтобы сведения о том
Знал Ягода, наш нарком.

Наши песни всем понятны,
Тема их – родной канал.

Кто за то, чтоб Саша Бандер
Нам чечетку станцевал?

И жизнь будет!
И канал будет!
Ну разве такое забудется?

А ведь канал для заключенных был действительно практически родным. И заслуга в том Семена Фирина, начальника Дмитлага. Нечто подобное пытались сделать ранее, на Соловецких островах. Там все свелось к нечеловеческим условиям существования, жесточайшим пыткам и обильной смертности. Здесь все это тоже было. И тяжкий труд, и скудное питание, и смерти от недоедания и переутомления, и расстрелы – так называемые “грабарки”, перевозящие по городу покойников, сделались для дмитровчан делом привычным.
Но вместе с этим Фирин создавал в своем Дмитлаге (а он действительно считал себя своего рода социалистическим помещиком, полным хозяином Дмитлага) вполне приличные условия для творческой интеллигенции. Вот, например, цитата из журнала “На штурм трассы”, выходившего в то время в Дмитрове: “Открывается маленькая дверца, и на возвышении амвона (дело происходило в храме Борисоглебского монастыря. – А.М.) появляется высокий, чуть сутулый человек и негромко говорит:
– Соболевский! Жарков!
В дальнем углу двадцатилетний блондин поспешно вытирает кисть. От чертежной доски поднимается козырек сдвинутой на затылок клетчатой кепки.
– Есть Жарков, Глеб Сергеевич!..
– Нам нужно поговорить, – предлагает Кун. Константин Соболевский и Василий Жарков молчат.
Их старший товарищ и руководитель, художник Дмитлага, беломоростроевец, соловчанин, значкист двух каналов и тонкий график Глеб Кун раскрывает тщательно разлинованную путевую тетрадь.
– Ваши районы?
– Центральный, – говорит Соболевский.
– Хлебниково, – откликается Жарков.
– Побывайте на участках, проверьте, как идет подготовка к вселагерной выставке”.
Вот такая вот лагерная богема.
Была здесь и агитбригада. Тот же журнал о ней писал: «Игорь Терентьев говорит: темы канала неисчерпаемы – от технических вопросов до состояния погоды. Форма – от блатной песни до использования классической оперы. Стройка – тот же фронт. Агитбригада – тот же агитпоезд первых лет революции, это излюбленная форма величайшего поэта Октября Владимира Маяков-
ского. Его первые постановки в Театре революции – первоистина наших агитбригадных форм. И даже свое крупнейшее драматическое полотно “Мистерия Буфф” поэт рассматривает лишь как удобный каркас, обрастающий каждый раз новым боевым материалом политических, общественных и бытовых тем».
Артисты же агитбригады развлекали заключенных:

Слушай песню, землекоп!
Слушай, землекопка!
Прогремит, как Перекоп,
Наша “Перековка”.

Для интеллигента попасть в лагерь к Фирину было светлой мечтой, почти такой же, как освобождение. Покинуть же Дмитлаг – трагедия. Добрый дмитровский помещик получал такие письма:
“Тов. Фирин!
Я еще не разобрался, какое со мной приключилось несчастье и почему меня перебрасывают в другой лагерь. Здесь было все родное, привычное.
Я здесь поработал почти полтора года и изо всей силы. Я очень хочу, чтобы эта работа не пропала. Я, как Вам писал уже, скоро напишу заявление о помиловании. Прошу Вас как заместителя начальника ГУЛАГА мое ходатайство о помиловании поддержать.
Еще прошу Вас вот что: для жены моей эта переброска – большой удар. Я верю в Вашу доброту и отзывчивость. Позвоните моей жене по Г-3-89-13 в Москву сказать пару человеческих слов обо мне. Этого хватит, чтобы ее поддержать. Я ее до сих пор не просил, теперь уже прошу, чтобы она написала заявление в ЦИК о помиловании меня. Свидания перед отъездом не имел. У меня двое детей-двойняшек – сын и дочь по 10 лет. Они не знают, им не положено знать о моем аресте. Я твердо рассчитываю весной освободиться – если Вы хоть немного поддержите меня. Потом думаю приехать сюда к Вам работать с новой силой. Я у Вас до сих пор ничего личного не просил, поэтому прошу не отказать позвонить жене. Ее фамилия Азанова. Она работает секретарем одного из парткомов Метростроя, член ВКП(б) с 1919 года… Я твердо верю, что Вы это сделаете.
У меня масса вещей литературных осталась на полпути. Если добавить, что и на воле осталась масса больших, доведенных до половины литературных работ. Тов. Логинову и сегодня сдал 6 (шесть) вещей. Часть Вы видели. Рад был бы, если бы Вы их здесь печатали.
В эту минуту хотелось очень просить Вас крепко – надо ли жить, или махнуть на все рукой, считать себя пропавшим. Но увижу ли я Вас? Я не ожидал, что меня перебросят, что еще предстоит новый этап лагерной жизни. На новое место еду с боязнью – хватит ли силы доказать, что я могу хорошо работать.
Тов. Фирин! Больше года под Вашим руководством работал. Вы знаете мои и хорошие, и плохие стороны. Я чувствую в этот момент особо покинутым и решил Вам написать, и прошу меня не забыть. Нет у меня другой жизненной опоры, кроме Вас. А жить сильно хочется”.
Нет никаких сомнений в искренности этого письма. И в вере в могущество Фирина, и в вере в его доброту, и в обещании работать на начальника Дмитлага после освобождения (подобное практиковалось нередко), и, разумеется, в сильном желании жить.

Речное такси

Канал торжественно открыли в 1937 году. Незадолго до этого арестовали Фирина, и спустя несколько месяцев его приговорили к смертной казни. Обвинения были, как водится, абсурдными: якобы, будучи в 1926 году в Варшаве, он завербовался тамошней разведкой и выдал советскую резидентуру. По сфабрикованному делу Фирина были расстреляны десятки человек – как правило, те люди, к которым он благоволил, которые чувствовали себя за спиной у Фирина словно за каменной стеной.
А по каналу понеслись новенькие суда. Самыми роскошными были четыре теплохода в семьсот лошадиных сил: “Вячеслав Молотов”, “Клим Ворошилов”, “Михаил Калинин” и, разумеется, “Иосиф Сталин”.
Их каюты были оборудованы мягкими диванами, письменными столами, стильными светильниками. Каюты “люкс” и вовсе состояли из двух комнат – спальни и кабинета. На теплоходе находилось несколько салонов, ресторан с эстрадой и кинопроектором, почта, телеграф, пошивочная мастерская, парикмахерская, багажное отделение и комната матери и ребенка, расписанная всевозможными сюжетами из русских сказок.
Эти теплоходы далеко не заплывали – ограничивались траекторией Москва–Калинин.
Классом пониже были “Леваневский”, “Ляпидевский”, “Каманин”, “Доронин” и “Молоков” – теплоходы трехсотместные, но без кают, с одними лишь сидячими местами. “Ни на реках СССР, ни за границей (если судить по периодической литературе) нет судов, настолько красивых и столь отличающихся своей внешностью от существующих”, – гордо сообщал путеводитель по каналу “Москва–Волга”.
Несмотря на то что эти теплоходы были предназначены всего лишь для “заплывов” на короткие расстояния, там все равно располагался “художественно отделанный и обставленный ресторан-буфет” с круглыми столами и круглыми же креслами, напоминающими винные бокалы. Был и курительный салон, где на столах изображались шахматные доски и стояли шахматы и шашки – видимо, курение отождествлялось с чем-то интеллектуальным, но досужим.
Сами же пассажирские места имели вид роскошных кожаных диванов, выполненных в стиле интерьеров сталинских высоток.
В следующий класс входили “Водопьянов”, “Громов”, “Чкалов”, “Беляков”, “Байдуков” и “Коккинаки”. Каждый из них имел всего по сто пятьдесят мест и внешним видом был похож на современную “Ракету”. Правда, со скоростью всего лишь 19 километров в час.
Но и здесь не обходилось без излишеств, свойственных эпохе. “В носовой, закрытой части расположено пассажирское помещение на 92 мягких места... Комфортабельные, обитые натуральной кожей диваны, никелированные пиллерсы (то есть колонны. – А.М.), раскладка полированным твердых пород деревом, специальная осветительная арматура соответственно характеризует это помещение”, – сообщал все тот же путеводитель по каналу.
Специально для канала были изготовлены буксиры (300-сильные: “Алексей Стаханов”, “Алексей Петраш”, “Александр Бусыгин”, “Макар Мазай”, “Степан Фаустов”, “Федор Коченин” и “Мирон Дюканов”; 200-сильные: “Василий Качалов”, “Иван Москвин”, “Иван Мичурин”, “Академик Павлов”, “Семен Лагода” и “Валентин Котельников”; 150-сильные: “Петр Кривонос”, “Машинист Огнев”, “Мария Демченко”, “Дуся Виноградова”, “Мария Виноградова”, “Паша Ангелина”, “Никита Изотов” и “Радист Кренкель”).
Но самыми престижными судами считались водные такси. Они были четырехместными и шестиместными, внешне напоминали обыкновенные моторки, однако пользоваться этим транспортом мог далеко не каждый. Как, впрочем, и семидесятисильным катером-лимузином – служебным транспортом для высокопоставленного водного начальства. Он отличался от таксомоторов крытым салоном и двумя красными флагами.
Всех этих судов давно нет, но до сих пор поражают туристов плавучие пристани (точнее сказать, дебаркадеры). Они были трех типов – пассажирские на 600 человек, пассажирские на 300 человек и грузопассажирские на 300 человек и 150 тонн груза. “Прекрасное архитектурное оформление, оригинальная наружная и внутренняя отделка (по специальным проектам художников и архитекторов), широкий размах в отношении кубатуры и расположения помещений резко выделяют дебаркадеры МВК (видимо, Москва–Волга–канал. – А.М.) из ряда других обычных этого типа сооружений”.

Елабуга. Литфонд. Цветаева.
А ведь нет-нет да и сойдутся вдруг в какой-нибудь истории трагедия и пафос канала имени Москвы. Вот, например, как выглядели проводы Цветаевой в Елабугу.
Она уезжала 7 августа 1941 года. Ее провожали поэтический мэтр Пастернак и поэт начинающий и незнакомый Цветаевой – Боков.
Коллеги проявляли посильную заботу.
– Марина! – спросил Пастернак. – Ты что-нибудь взяла на дорогу покушать?
– А разве на пароходе нет буфета? – удивилась непрактичная Цветаева.
– С ума сошла! Какой буфет! – закричал возмущенный Борис Леонидович. И отправился в ближайший гастроном за бутербродами.
Боков подписывал мешки Цветаевой (свой багаж она везла в мешках). На одном он вывел: “Елабуга. Литфонд. Цветаева”. А на другом – “Цветаева. Литфонд. Елабуга”.
– Вы поэт? – догадалась Цветаева.
Боков, погружая вещи, сорвал пуговицу с пиджака. Цветаева тотчас же за пару минут до отплытия стала было ее пришивать. Еле отговорили.
Явился сын Цветаевой по кличке Мур.
– Мама! – сказал он. – Я не поеду в эвакуацию. Бесчестно бросить Москву в такое тяжелое для нее время.
И ушел.
Боков вспоминал впоследствии: “Странным тогда показался мне его поступок. Отпускать родную мать в неведомые края и не сказать ни единого слова утешения, не обнять ее!”
Цветаева отправилась в Елабугу одна. А спустя несколько дней покончила с собой.
И мало кто помнит, что путь к самоубийству Марины Ивановны начался именно здесь, у главного вокзала канала имени Москвы.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"