КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ
Владас Багдонас: «Что прожил, тем и
кормишься на сцене»
–
Владас, как вы думаете, труппа Някрошюса – это
“особая статья”?
– Не знаю. Ведь единой труппы Някрошюс не
имеет. Он всегда собирает на каждый спектакль
новых актеров. Он, наверное, и не хочет иметь свою
труппу.
– А зачем тогда было организовывать театр
“Мено Фортас”?
– “Мено Фортас” – это не театр, а только
учреждение, в котором занимаются пропагандой
спектаклей Някрошюса и постановками его
спектаклей. Это небольшая организация, в ее штате
всего несколько человек. Но штатных актеров там
нет.
– Кстати, раз уж речь зашла о такой
“презренной прозе”, как штатное расписание, не
могу не вспомнить, что вы стали пионером новой
системы отношений на театре и перешли из штата на
договор.
– Да, я так сглупил.
– Почему сглупили?
– По молодости, наверное. Во всяком случае,
реакция моих коллег была неоднозначна. Может
быть, выглядел тогда каким-то выскочкой.
Выскочкой я не люблю выглядеть. Но мне просто
надоели разговоры о деньгах, о коэффициентах. Мне
надоело мелочиться, показалось, что надо более
решительно смотреть на это и пойти на договорную
систему. Хотя от этого я не выиграл абсолютно
ничего: ни в деньгах, ни в какой-то моральной
поддержке. А договорной системы как таковой у нас
нет до сих пор.
– Недавно на пресс-конференции Някрошюс
говорил, что в Вильнюсе не хватает зрителей и
поэтому невозможно часто играть шекспировские
спектакли. А как вообще живет театральная Литва?
– Театров хватает. В Вильнюсе их, наверное, около
десяти. Различной, так сказать, масти. Одни
государственные, другие – поменьше – уже
приватные. Но Някрошюс ставит спектакли, которые
нужны в основном людям театральным. А я бы не мог
сказать, что Литва осталась театральным краем.
Оклады у нас, особенно у интеллигенции, не такие
большие, поэтому попасть на эти спектакли –
большая проблема. Я помню, провели эксперимент:
Някрошюс сыграл несколько бесплатных
спектаклей. И в зал буквально врывались учителя,
врачи и просто пожилые люди.
– Говорят, что в Литве большой популярностью
пользуются молодые “маргиналы” типа
Коршуноваса?
– На Коршуноваса действительно ходят, и у него
есть своя публика. Это молодые люди. Поэтому и
спектакли у него такие… клиповые, если можно так
выразиться. В них есть смысл, но нет такой
глубины, как у Някрошюса. А глубоко нырять
зрителю тоже не очень хочется. Эймунтас хочет,
чтобы все глубоко ныряли. Иначе он не может.
– А насколько глубоко приходится “нырять”
вам, актерам? Иногда говорят, что актеры
Някрошюса – это слепые исполнители его воли.
– Я не согласен насчет “слепоты” актеров.
Всегда есть какая-то взаимосвязь между
режиссером и актером. Без нее невозможно.
Эймунтас не тот режиссер, который говорит: ты
встань сюда, сделай это, твое актерское дело
только исполнить. Нет, он заставляет тебя думать
дальше. Он переживает вместе с актером, как бы
влезает в шкуру актерскую.
– А вам всегда нравилось то, что делает
Някрошюс, или вы иногда, подчиняясь
производственной дисциплине, говорили себе: это
мне не по сердцу, но я должен делать так, как он
велит?
– Мы с ним росли почти вместе. Правда, к тому
времени, как он пришел в Молодежный театр, я уже
был более или менее опытным актеришкой, сыграл
пять или шесть ролей, имел даже категорию. А он
пришел молодым студентом, еще учеником
Гончарова, и сделал дипломный спектакль “Вкус
меда”. Мы вместе с ним росли, вместе с ним
начинали что-то понимать. Он изучал театр и
предлагал свой язык, а я изучал и его самого, и его
театральный язык. Это язык самобытный, мне он
нравится. Поэтому я не могу сказать: нет, я не хочу
и не буду это делать, потому что я этого не
понимаю. Я знаю, что он дома делает какие-то ходы,
и эти ходы далеко не однослойные.
– Когда в Москве проходил кастинг на
“Вишневый сад”, все говорили о том, что Някрошюс
выбирает людей не только по таланту или по
каким-то внешним данным. Он прежде всего должен
почувствовать в актере хорошего человека. Это
для него действительно важно – хороший человек в
команде?
– Есть известная поговорка: “Хороший человек –
это еще не профессия”. По-моему, ее можно
критиковать. Для режиссера, который собирает
совершено неизвестную для него самого труппу, –
это всегда эксперимент. И для него небезразлично,
как на него будут с первого дня смотреть. Он
малоговорящий, тяжело выговаривающий что-то. У
него в голове все крутится в 200 тысяч раз быстрее,
чем то, что он выговаривает словами. Может быть,
поэтому он не хотел попасть в сферу конфликтных
ситуаций. С другой стороны, не думаю, что плохой
человек может быть хорошим актером.
– А вы всегда понимаете друг друга с
Някрошюсом?
– Бывает, что не сразу. Скажем, в “Отелло” я
долгое время прислушивался и был как бы в
стороне, хотя и участвовал в этой игре с самого
начала. Но мне не все было понятно, я не все
прочитывал в его замыслах. Были некоторые сцены,
которые мне были “не удобны”. Обычно Эймунтас
очень чуток к актеру, выстраивает линию так,
чтобы было удобно, и всегда очень сердечно
спрашивает, удобно ли это тебе? Я в «Отелло» бегаю
и потею, и возможно, это выглядит страшно
неудобно. Но это спорт такой театральный. Сначала
был такой момент, когда я не знал, что делать. Он
качал головой, объяснил что-то. Я его понял только
через некоторое время. Но мы никогда не доходили
до хлопанья дверями.
– Вчера после “Отелло” я говорил с одним
нашим народным артистом, который воскликнул:
“Мне жалко актеров, им нечего играть, у них –
голая схема, они существуют в какой-то железной
клетке!”
– Я и в Литве такие возгласы слышал. В частности,
от одного нашего народного артиста СССР. Эти люди
привыкли к традиционному словесному спектаклю,
где не нужно особо “дергаться”. Здесь погромче
крикнул, там – чуть-чуть потише, там жест
какой-нибудь сделал – вот и готова роль. У
Някрошюса все не так, поэтому не все понимают его
режиссерские находки и режиссерское слово.
Отнюдь не все! Но все равно он считается в Литве
одним из величайших режиссеров вообще всех
времен.
– Вы ведь играете не только у Някрошюса. Как
ощущаете себя в работе с другими режиссерами?
– Мне 56 лет, и мой актерский стаж, наверное, лет
тридцать пять. Поэтому какой-то опыт уже есть.
Опыт не только игры у Някрошюса, а с различными
режиссерами. Сейчас, например, я работаю в
Каунасском театре совсем в другой роли, в другом
стиле, в музыкальном театре. Я играю грека Зорбу в
мюзикле Кандера.
– Поете?
– Там есть несколько зонгов, которые нельзя,
наверное, назвать песнями. Кроме того, я играю в
совершенно противоположном Някрошюсу спектакле
– “Улица Гагарина” шотландского драматурга
Грегори Бурка в постановке Ионаса Вайткуса. Так
что мой опыт связан не только с Эймунтасом. И этот
опыт помогает мне ощущать себя довольно, не скажу
комфортно, но… “полууверенно”. Ты ж
профессионал, куда ж тебе деться?! Надо делать то,
что ты умеешь. Опыт подталкивает тебя в
ситуациях, в которых ты ощущаешь себя
недостаточно твердым. Скажешь: “Эй, опыт, где
ты?” Опыт говорит: “Иди, не бойся”.
– Мне показалось, что и “Отелло”, и Багдонас
за три года в чем-то очень изменились. Вы это
чувствуете?
– Да, Багдонас состарился года на три.
– Это имеет значение?
– Безусловно, это имеет значение. Имеет значение
и то, что мы его играем очень редко. Он идет
три-четыре раза в год. Мне совсем не нравятся
такие перебои. Но это не мое дело и не дело
Някрошюса. Это дело администрации, которая
должна заниматься прокатом таких спектаклей.
Ведь таким образом его можно… загасить, что ли.
– Ну, это гастроли. А в Вильнюсе как часто
играете?
– Вообще не играем. Я не помню, когда играли в
Вильнюсе.
– Невероятно!
– Это вероятно. Это связано с тем, что у нас нет
настоящей театральной политики. Спектаклю нужен
большой зал, а владельцы этого большого зала
говорят: он стоит много денег, заплати за аренду и
играй. Государство, министерство культуры
говорят: давайте как-то договариваться, давайте
будем это совместно делать. Но никто ничего не
делает.
– Я вчера весь первый акт просидел в проходе
у кого-то на голове, и на моих коленях сидела еще
пара человек. Разве нельзя приехать в Москву, где
обожают Някрошюса, если не на месяц, то хотя бы на
две недели? Вы не можете на это повлиять?
– Нет, я не могу. Но он вообще очень любит
российскую публику, и московскую, и
петербургскую. Но почему он привозит только по
одному спектаклю, я не знаю.
– А этично было бы Владасу Багдонасу подойти
к своему другу Эймунтасу Някрошюсу и сказать:
“Эймис, я хочу сыграть…ну, скажем, “Ричарда III”?
– Да. Но я никогда в жизни никому ничего не
предлагал. Как-то получалось, что все мне
предлагали.
– Есть хорошая русская поговорка: “Под
лежачий камень вода не течет”. То есть, если сам
чего-то не делаешь, никто за тебя делать не будет.
– Знаю. Я всегда был таким камнем, но вода все же
текла. (Смех.)
– Кстати, о воде. Эймунтас когда-нибудь
говорил вам о том, почему у него в спектакле
всегда так много воды?
– Не только воды. Тут и огонь, и вода, и земля. Это
вся стихия. Это все какие-то противоположности.
Любовь, смерть – он любит эти противоположности.
А между ними – жизнь человеческая. Потому что
жизнь коротка, никто не знает, когда она
окончится. То ли через 200 лет, то ли через секунду.
Поэтому он обожает “высокие
противоположности”. Но на этом и построена наша
жизнь. То мы смотрим носом в землю, то – куда-то в
небо, надеясь на чудо.
– На последней пресс-конференции Эймунтас
вдруг в первый раз в жизни стал рассказывать о
своем замысле спектакля, когда речь зашла о
финале “Вишневого сада”. А вам, актерам, он
рассказывает, о чем он ставит тот или иной
спектакль?
– Я не могу припомнить такого. Может, у меня
память плохая. Я знаю, что он выбирает пьесу и
мучается с ней вместе с нами. Это было во все
времена. Это творческое мучение прекрасно! Во
всяком случае, мы не напрягаем его ум, чтобы он
нам объяснял что-то. Мы знаем, как он это делает.
Если начнет объяснять, это будет длиться четыре
часа. (Смех.)
– Как вы думаете, что преобладает в его
творчестве: разум, прагматизм или озарение
Господне?
– Его ведет, безусловно, разум. “Озарение
Господне” – это внутренняя часть его жизни, я
туда не совался. Я не являюсь человеком, которому
он высказывал бы все, но я думаю, что в его работе
очень важно чувство краткости нашей жизни. И для
него важно человека… как-то “воздвигнуть” не на
постамент какой-то, но сделать его сильным,
прекрасным в своих слабостях. Ведь в каждом
человеке все это имеется, и Эймунтас хочет эти
слои, эти свойства человеческие обнажить.
– Многие, однако, называют его пессимистом.
– Он неоднозначный. Иногда он может негативно
смотреть на событие, на которое ты можешь даже не
обратить внимание. Он может это выдвинуть как
нечто главное. С другой стороны, он может
разглядеть какую-то мелочь, из нее может вырасти
позитивное начало. Так что в нем все есть. Как и во
всех нас. Но он не пессимист.
– А вас в работе ведет разум, актерская
дисциплина, расчет, или бывают такие озарения,
когда вы можете сделать на сцене все что угодно?
– Я не являюсь актером “убойной силы”. Меня
ведет, может быть, тоже разум. Я довольно часто
работаю дома над ролью, обдумываю какие-то
внутренние ходы. Но есть такие места, где, мне
кажется, надо надеяться на свой жизненный опыт.
Все равно ты ничего нового не изобретешь,
никакого велосипеда. То, что ты прожил, из этого и
“кормишься”.
– Значит, у вас не бывает такого, что в
рисунке Эймунтаса вы можете себе позволить
какую-то вольность, импровизацию?
– Нет, если там не намечено кувыркания через
голову, то я и не делаю этого.
– А если вдруг во время спектакля вам
захочется “незапланированно” поцеловать
Дездемону – Эгле Шпокайте, вы это сделаете?
– Такое возможно, безусловно.
– Вы терпите, когда режиссер что-то вам
показывает?
– Някрошюс абсолютно не умеет показывать. Он
говорит: “Вы же актеры, вы как-то разберитесь”.
– Он хороший актер?
– Он хорошо сыграл несколько ролей в литовском
кино.
– Кстати, о кино. Вы, пожалуй, единственный из
“среднего” поколения литовских актеров,
которые все же попадают в поле зрения наших
режиссеров. “Дом дураков” тому пример. Вы
поддерживаете связи с нашими киношниками?
– Нет, “виноват” был тот же “Отелло”. Андрей
Сергеевич Кончаловский был вместе с супругой на
спектакле, тогда он меня и пригласил. До этого
никакой связи у нас с ним не было. Но это
одиночный случай, и, по-моему, я там не слишком
удачно показался. Мне трудно было эту
простенькую роль играть. Я вообще не человек
кино. Я и не умею это делать. Я не могу так:
поехали, стоп, снято! Мне всегда нужно как-то
“раскататься”.
– Вы сами не созрели до режиссуры?
– К сожалению, нет. Это сейчас модно в Литве среди
актеров. Им надоедает актерство, и они вдруг
становятся чувствительными к режиссуре других и
думают: я это сделаю лучше. Иногда получается. Я,
как педагог, поставил вместе со студентами три
спектакля, но на профессиональную сцену не хочу
вылезать. Один спектакль тоже когда-то лет
пятнадцать назад поставил, но это так, “с
дурости”.
Буду играть в Польше в пьесе Гамбровича
короля-отца. Мы ударили по рукам с тарунским
театром. Это большая и очень интересная пьеса,
она делается к 100-летию Гамбровича.
– Вы там будете играть на литовском языке?
– Нет, на польском.
– Вы его хорошо знаете?
– Не могу сказать, что хорошо, но знаю.
– У вас хорошо поставленный голос и техника
речи. Для Някрошюса это имеет значение? Или для
него важна прежде всего работа ума, сердца,
пластическая партитура?
– Нет, он хочет, чтобы слово звучало, он на это
обращает внимание. Я по своему происхождению
полулитовец-полуполяк и до сих пор учусь
литовскому языку. Иногда меня хвалят за то, что я
довольно хорошо, профессионально артикулирую. Но
я при этом просто учусь все время. У меня иногда
бывают творческие вечера, раньше их было очень
много. Я ездил с писателями, читал их
произведения, и все это накладывалось на науку
языка, науку артикуляции. Сейчас пока у
режиссеров нет претензий к тому, как я говорю.
– А по-русски сыграть вам бы не хотелось?
– Хотелось бы. Помню, как-то мы полушутя с Камой
Гинкасом разговаривали об этом. Но не было ничего
конкретного. Он говорит: “А почему бы тебе?..” Я
отвечаю: “Почему бы нет?..” Словом, это были
только разговоры. Мы хорошо знакомы с Камой, он
ведь из Литвы.
– Здесь опять можно было бы заговорить о
лежачем камне и водичке.
– Не знаю. Как-то все у меня в жизни получалось
так, что я не заходил в киностудии и не смотрел в
глаза режиссерам. До сих пор я был рад объемности
своих работ и даже иногда думаю о том, что
хотелось бы чуть поменьше.
– Творческих простоев не бывало?
– Был такой момент творческого простоя, когда я
бросил театр в 93-м году. На полгода. То ли
депрессия была, то ли зрителя было мало. Тогда все
ушли. Някрошюс ушел, и я ушел из Молодежного
театра. Тогда-то я что-то делал на католическом
радио, начал педагогическую деятельность, все
радикально изменил в своей жизни. Но все равно
возвратился в театр, и сейчас нет никаких
простоев.
– Вы в спектаклях Някрошюса иногда
встречались с непрофессиональными артистами. В
том числе в “Отелло”: ведь Эгле Шпокайте –
балерина. Не бывает ли у вас к ним претензий
профессионального свойства?
– Нет, никогда. А если говорить о Шпокайте, то она
настоящий профессионал, профессионал духовный,
если можно так сказать! Она смотрит хорошо, она
видит хорошо, она чувствует хорошо. Да, она не
очень громко говорит, но это на вес золота. Я
чувствую, как она смотрит. Правда, у меня немножко
плохое зрение, но глаза Эгле я вижу.
– Трудно было репетировать ваш страшный
танец с профессиональной балериной?
– Помню, как мы делали первый вариант этого
танца. Это было в Венеции. Импровизировали,
пробовали. С самого начала почувствовали друг
друга, возникла какая-то связь. Танец был очень
длинный: все эти перевороты, переходы. Потом мы
его сократили. Итальянский критик Франко Куадри,
любитель театра Эймунтаса Някрошюса, очень
возмущался: как можно было сократить танец с
десяти до полутора минут.
– Что вас занимает в жизни, кроме театра?
– У меня есть сын, ему 8 лет. Он занимает меня не
меньше, чем театр.
– А ваша жена имеет отношение к театру?
– Сейчас нет. Хотя она занимается телешоу
“Театр-спорт”. Есть такой вид театрального
спорта. Оно у нас довольно популярно, это телешоу.
Она занимается продюсерством. Но по своему
образованию она театральный критик.
– И как же критик оценивает работу своего
мужа?
– Она смотрит мои спектакли и говорит, что это
хорошо. Во всяком случае, не хулит меня.
– Вы в жизни похожи на спортсмена. Вам
приходится заниматься спортом?
– Нет, я спортом не занимаюсь, но два раза в
неделю хожу на большой теннис. Мы с другом пару
часов поигрываем в зале. Но бегать по 10 км, как это
делает Андрей Сергеевич Кончаловский, я не могу.
У меня просто воли на это не хватает. Я любитель
игр. Вообще можно сказать, что по своей сути я
довольно выносливый, очень любил легкую атлетику
в молодости. Я не являюсь поднимателем тяжестей,
просто люблю большой теннис.
– А для Эймунтаса важно, чтобы его актер был
в хорошей физической форме?
– Да, безусловно. У него спектакли почти все
спортивные, как вы видели. Он надеется на
физическую, внутреннюю выносливость. Он не любит
говорящие головы или туловища.
– Владас, сегодня утром я прочитал, что вы бы
спокойно могли расстаться с театром. Это правда?
– Знаете, у меня есть друг, он говорит: вот если бы
я выиграл миллион, что бы я тогда сделал!.. (Смех.)
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|