ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
КРУГИ ИСТОРИИ
Окончание.
Начало в № 10
Искушение Азией
Подробности одного из первых
столкновений Востока и Запада, в ходе которого
гражданин Греции превратился в типичного
азиатского тирана
Через ущелья Эльбруса Александр
тронулся в Гирканию – плодородную долину,
прилежащую к Каспийскому морю на юго-западе, и,
несмотря на враждебность горцев, через четыре
дня достиг ее. Пред ним открылась прекрасная
страна.
Все древние по-разному, но в согласном восторге
расписывают плодородие Гирканской долины.
Думал ли Александр, что когда-нибудь окажется
здесь? Навряд ли. С начала похода прошло уже пять
лет. Он успел понять, что мир значительно больше,
чем кажется из-за «коровьего брода». Но с этим
открытием теперь здесь ему было нечего делать.
Спускаясь в Гирканскую долину, Александр заметил
вдали блеск обширной водной глади. Если бы у царя
была карта, он бы мог разгладить ее на коленях и
понять, что вышел к великому Каспийскому морю,
которое древние размещали у самых дальних
пределов мира. У Александра не было подходящей
карты, и он вынужден был ориентироваться без нее.
Вода в заливе была преснее, чем обычно в море,
поэтому Александр предположил, что это лиман
Меотийского озера (так в древности называли
Азовское море). Он и сам все еще не верил, что
зашел так далеко...
Вся география Каспийского моря в античности –
это, в сущности, история нескольких цитат, вернее,
обломков из неизвестного сочинения неизвестного
автора, которые впоследствии многократно
использовались для создания историй и географий
великого похода. Но становятся ли эти строки в
силу своей немногочисленности менее
драгоценными для нас? Проныривая линзу Каспия
сквозь время, мы вдруг обнаруживаем на берегу
несколько золотых всадников, проносящихся по
пляжу под струями водопада: воистину это
царственная забава, это история великого похода
творится пред нашими глазами, и мы стараемся
вести себя потише, чтобы не спугнуть видение...
На каспийском берегу, как свидетельствуют
некоторые древние историки, произошла встреча
Александра с царицей амазонок по имени
Фалестрида; Диодор пишет, что, пораженный ее
красотою и смелостью, Александр провел с ней
тридцать дней, чтобы она зачала от него ребенка.
Развлекаясь охотой, Александр будто бы убил
последнего в гирканских лесах льва. Но, видимо,
отдых Александра в Гиркании не был ни
продолжительным, ни спокойным. Он был
взбудоражен неизвестностью: где-то там, за
бесчисленными горизонтами открывающихся за
Каспием бесплодных пустынь, скрывался Бесс,
самонадеянный безумец. Лишь некоторые косвенные
данные свидетельствуют о том, что Александра
заинтересовали в Гиркании бухты, пригодные для
стоянок флота. Он полагал, что успеет еще
использовать эти бухты. Верил, что судьба будет
благосклонна к нему всегда. Однако сейчас на пути
его стояли марды, которым имя его не внушало
ужаса: надо было внушить им ужас. Он заступал за
край карты. Неизвестная Азия ждала его.
Он вторгся в Азию, чтобы примерно покарать Бесса
– вероломного больше, чем опасного, – но и сам
угодил в ловушку. Азия оказалась беспощадна и
огромна. За краем мира открывался еще один край, а
далее еще; и народы, населявшие эти окраины,
народы, строящие города, но не расставшиеся еще с
дикостью, были неисчислимы; в битвах с ними таяли
силы и надежда, ибо они были неистощимы, как волны
песка, и победа над ними не приближала общей
победы. От усталости меж старыми соратниками, как
змеи, стали клубиться обиды; они понимали, что
закоснели в походах и бесчисленных битвах, и
пытались размягчить очерствевшие чувства вином,
но вино здесь не успокаивало, а только до
бешенства возжигало изможденные нервы; обиды
закаменевали в сердце, как спекшаяся глина;
друзья переставали смотреть друг другу в глаза;
созрели заговоры; пролилась кровь – и все это в
крошечном отряде.
Вероятно, безвозвратность, затерянность в песках
были сначала просто чувством. Потом
«невозвращение» в Грецию, в культуру и нравы
Греции обрело у Александра характер решения. Он
двигался к пределу, но не обретал его. Отсюда, из
далека Азии, и Македония, и Греция казались
теперь на удивление маленькими, смешно
кичащимися своим превосходством над
«варварами». Теперь только варвары окружали
Александра, а он не достигал над ними
превосходства: марды и массагеты, парфяне и
бесчисленные «скифы», которых он различал только
по цвету волос да по тому, на север или на восток
они бросались удирать, напоровшись на железную
волю отряда. Он сражался теперь с кочевниками;
стрела дикаря отколола ему кусок берцовой кости;
камень дикаря, ударив в шею, едва не убил его...
Иногда на его пути вставали города в плодородных
долинах: если город не сдавался, они брали его
штурмом и убивали всех. Если сдавался – они
делали вид, что расточают милость, которой у них
уже не было, и отдыхали от жестокостей войны в
пирах и забавах, которые во всей своей
торжествующей похоти вновь обнаружатся только в
истории последних римских императоров.
В Парфии Александр как-то впервые облачился в
персидскую одежду: сначала он надевал ее дома,
принимая варваров и близких друзей, но
царственные одежды Ахеменидов требовали и
особого отношения к себе: персы, ставшие его
союзниками, и варвары, служившие в его войске,
падали перед ним ниц, чего греки в силу особой
свободной гордости эллинов делать не хотели или
попросту не могли...
Однако, видя, что это нравится царю, многие его
друзья последовали его примеру, и он приблизил
их; вместе они проводили время между боями: он дал
им багряные одежды и персидскую сбрую для
лошадей. В его гареме теперь было столько же
наложниц, как и у Дария: ежедневно они
становились вокруг царского ложа, чтобы он мог
выбрать ту, которая на этот раз проведет с ним
ночь. Властелин мира избрал себе новую судьбу.
Задумывался ли он, что, уходя, старая судьба может
забрать с собой и столь привычную, столь
неизменную его удачу? Он верил в свою удачу до
конца. Столь уже скорого.
Старые воины Филиппа ворчали, что, победив,
потеряли больше, чем захватили на войне; что,
покорившись чужеземным обычаям, они сами стали
побежденными... Александр, как мог, пытался
утихомирить их, но конфликт касался выбора
культуры, всей смысловой оболочки, в которой
живет человек, и не мог быть разрешен простым
приказом. Александр, несмотря на Аристотелево
воспитание, неожиданно сделал выбор в пользу
культуры, которой противилось все греческое. За
испытанную на себе жестокость Азии он желал
получить ее негу и поклонение. Письма, посылаемые
в Европу, он запечатывал своим перстнем, а те,
которые отправлял в Азию, – перстнем Дария, хотя
близкие люди еще некоторое время осмеливались
говорить ему, что одному человеку не изжить
судьбы двоих.
Зимой 329 г. до н.э. он перешел хребет Гинду-Куш,
который считал Кавказом, и, в два месяца подчинив
себе Бактрию, тронулся в Согдиану, где нашел
последнее прибежище Бесс. Птолемей, будущий
владыка Египта, был послан с кавалерией через Окс
(Амударью) и захватил сатрапа-самозванца.
Закованный в цепи, Бесс ждал у дороги, когда
Александр во главе армии проследует мимо него.
Поравнявшись с пленником, Александр сурово
спросил, как смел тот убить своего повелителя и
провозглашать себя царем. Не получив внятного
ответа, он велел отрезать Бессу уши и нос, а затем
казнить, привязав за ноги к вершинам двух
склоненных деревьев. Лютость восточного владыки
овладевала им по мере того, как отряд углублялся
в даль неизвестного материка. Он перестал быть
великодушным.
Он приказал убить Филата, начальника своей
гвардии, заподозрив его в заговоре; затем,
опасаясь мести, он отправил убийц к отцу Филата,
Пармениону, бывшему его правой рукой все время с
начала похода, и беспощадные убийцы в
доказательство того, что в точности исполнили
приказ, привезли ему голову любимого войском
военачальника, как голову паршивой собаки. На
пиру после взятия Мараканды (Самарканда) за
язвительное слово он в пьяной ярости пронзил
копьем любимого друга Клита, после чего
несколько дней лежал в палатке в нервной горячке;
пажи, боясь и ненавидя его, задумали заговор – он
истребил пажей. Он истребил бранхидов – потомков
малоазиатских греков, переселенных из Милета в
Согдиану Ксерксом. В свое время их предки хранили
оракул Аполлона близ Милета, но сдали Ксерксу все
сокровища храма. Потомки отступников в знак
своей покорности вышли навстречу Александру за
стены города. Но Александр разучился миловать:
все население до последнего человека было
перебито, священные рощи вырублены, стены
сровнены с землею. Цветущая местность
превратилась в голую пустыню. Действительно ли
он покарал измену или попросту уничтожил
греческий оазис?
В Согдиане он взял себе жену, хитростью овладев
укрепленным городом Сисмитры, устроенным на
вершине скалы. «На вершине скала плоская и
покрыта плодородной землей, способной
прокормить 500 человек. Там Александр был принят с
гостеприимной роскошью и отпраздновал свадьбу с
Роксаной», дочерью наместника этой области.
Тогда же, в день свадьбы, он затаил смертельную
обиду на Каллисфена – своего историографа, –
открыто от имени греков отказавшегося воздавать
ему божественные почести. Каллисфен был
племянником Аристотеля и самой своей фигурой
воплощал связь с культурой Греции вообще.
Понимал ли это Александр? Несомненно, да. И
потому, казнив впоследствии Каллисфена как якобы
причастного к «заговору пажей», он тоже сделал
принципиальный выбор, отсекая наследие своего
учителя. Но мало было отречься от Аристотеля:
нужно было вырваться из греческого мифа, где
правит возмездие и судьба, мифа, который
разворачивается по законам трагедии, столь
хорошо и Аристотелю, и Александру известным. И он
уходит – все дальше на восток или в восток,
опасаясь, что мойры, воплощающие разъяренное
правосудие, не простят ему невинно пролитой
крови друзей и соратников. Он чувствует, что все
далеко не так гладко, как в первые годы похода, и
наивно думает укрыться в Азии, над которой законы
греческой трагедии не властны, а справедливость
есть просто право сильного. Он доходит до Индии,
прежде чем его солдаты понимают, что он ведет их в
бесконечность беспамятства, и на берегу Инда
отказываются следовать за ним дальше, к городам и
сокровищницам, переливающимся всеми оттенками
драгоценного блеска, как в волшебном сне...
Азия заставила его забыть самого себя.
Он сжег прошлое, как сжигал военную добычу, чтобы
не оставлять тяжести за спиной.
Из Азии он вернулся азиатом. Александр –
единственный европеец, который, победив Азию,
вернулся домой с азиатским проектом
переустройства мира... Впрочем, Александр ведь и
не вернулся домой: он сделал столицей Вавилон,
сердце бывшей персидской державы. Ценности
Европы показались ему ничтожными по сравнению с
могуществом Азии и ее роскошью. Вернувшись из
Индии, он стал обустраивать свою исполинскую
империю, взяв за основу не греческую, а
персидскую культуру. Помимо Роксаны он берет
себе в жены и, как племенной жеребец, покрывает
дочерей Дария и Бесса, чтобы смешать свою кровь с
кровью последних представительниц царственной
династии. Древняя магия крови оказывается важнее
для него, чем сомнительное совершенство
греческой политической культуры и этики. Он
щедро одаривает своих полководцев, женившихся на
знатных персиянках, и из собственной казны дает
приданое десяти тысячам персидских девушек,
чтобы склонить македонян брать их в жены.
Наконец, незадолго до смерти он посылает в Грецию
приказ причислить его к сонму небожителей и
чествовать по всем правилам, как бога, – с
алтарями и жертвоприношениями. Он полагал,
очевидно, что как-нибудь договорится с
влиятельным Аполлоном, во имя которого совершил
немало дел, а заручившись его поддержкой,
справится и с гневом Афины – вечной девственницы
с тупым мечом, воображающей себя воплощением
правосудия...
Превращения Александра и реформы, им намеченные,
так возмутили и напугали греков, что сразу после
его смерти начался распад огромной империи,
очерченной им как проект; причем распад этот
начался с войн, которые повели между собой его
ближайшие сподвижники – «диадохи», оказавшиеся
правителями на стыке двух миров – Европы и Азии.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|