Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №65/2003

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

КНИГА ИМЕН 
ИМЕНА ЭТОЙ СТРАНИЦЫ:
Владимир Галактионович КОРОЛЕНКО (1853 – 1921)
Евгений Иванович НОСОВ (1925–2002) 

Дмитрий ШЕВАРОВ

Лучше, чем дома

Евгений Иванович НОСОВ (1925–2002) 

Войны в книгах Евгения Носова нет. Нет ни окопной, ни штабной правды. Но есть правда такая огромная, что она обнимает все другие

Удивительно, как дети чувствуют себя в булочной или в хлебном отделе – как дома. Будто бы даже лучше, чем дома. Маленькие тянутся к лоткам, норовят ущипнуть, те, что постарше, втягивают хлебный дух, торопят покупку, торгуются со старшими из-за лакомой краюшки.
Как-то одно время, когда дочке было лет пять, мы ходили за много кварталов в ту булочную, куда привозили горячий хлеб прямо с завода. Знали, к какому часу его подвезут, и вот шли весенними дворами, отвлекаясь на первых бабочек, нежно-белых, словно вылетевших на зябкий воздух в одних сорочках...
А в моем детстве какое счастье было, если бабушка вдруг соберется поутру стряпать и просит слетать в пирожковую, где повар шлепнет мне в пакет килограммовый увалень теста – набухающий, живой и только кажущийся безвольным. Тесто боится холода, и надо сунуть его за пазуху, если забыл второпях сумку, и бежать, придерживая трясучий мешочек, как вдруг выросшее не на месте брюхо. Принесешь теплым – бабушка похвалит.
Все это сразу вспомнилось, прихлынуло само собой, пока читал Носова. Одна из таинственных способностей настоящей литературы – пробуждать лучшие воспоминания, уносить к светлому, детскому...
А почему именно хлебное все вспомнилось, так это легко понять давним читателям Носова. В редком его рассказе или повести не возникает перед героями хлебная коврига как лучшая награда, как венец крестьянских забот или как мечта, самая домашняя и заветная.
«...С легким шуршанием хлебы один за другим слетали с лопаты на выскобленную столешницу, и сначала кухня, затем горница и все закоулки в избе начинали полниться теплой, жирной сытостью, которая потом проливалась в сени, заполняла собой двор и волнами катилась по улице...»
Хмель этих ранних воспоминаний, быть может, когда-то и разбудил в вечно полуголодном подростке дар художника. Булочная была для него местом более сказочным, чем Диснейленд для нынешних детей.
Родился Евгений Носов январским вечером 1925 года в селе Толмачево под Курском. За окном трещал мороз, а в дедовском доме разливалась хлебная теплынь. Скудным комочком счастья остались в душе эти младенческие дни. Коллективизация вскоре вышвырнула семью из села в город, стали ютиться по чужим углам. Отец пошел в котельщики, а мать, надев красную косынку, – в ситопробойщицы.
На фотографиях середины тридцатых годов сидит десятилетний старичок, смиренно положивший руки на колени. Он смотрит не на фотографа, а тщится что-то рассмотреть далекое.
Напасти на Женю сыпались одна за другой, не давая передышки: то голод, то сыпной тиф, а за ним и коклюш, и куриная слепота. Мальчишки дразнили его «доходяга Жека».
После восьмого класса ушел на фронт, попал в артиллеристы. Весной сорок пятого был ранен под Кенигсбергом. Вернулся на родину с санитарным поездом. Полгода был прикован к койке в Серпуховском госпитале. Правда, на День Победы уже подушками бросался от радости вместе с товарищами по палате.
После госпиталя, в сентябре сорок пятого, вернулся в школу доучиваться, ковылял на занятия, крест-накрест перевязанный бинтами. Когда двадцатилетний ветеран в первый раз открыл дверь в класс, дети встали – приняли его за учителя. А дома на гимнастерке остались медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» и два ордена – «Красной Звезды» и «Отечественной войны».
Вслед за молодой женой Валей уехал в Казахстан, на строительство железной дороги «Турксиб – Талды-Курган». Устроиться там калеке было некуда, спасибо местной газете – взяли в редакцию художником-ретушером.
Когда вернулся в Курск, стал корреспондентом областной комсомольской газеты. К редакционным заданиям относился, как к боевым. В 1952 году его послали в дальний колхоз подготовить полосу авторских заметок. Приехав в райцентр и не найдя машины, он выпросил лыжи и отправился за много километров, а через сутки, собрав необходимый материал, рванул обратно. Всю ночь шел на лыжах, а под утро пешком – порвались ремни на креплениях. Добравшись до дому, не свалился спать, а засел печатать отснятые фотографии и править заметки...
С тех давних пор у него навсегда сложилось свое, непоколебимо скромное, крестьянское отношение к собственному ремеслу. Никаких разговоров о тайнах мастерства и высокомерных поучений с трибуны.
«Я – обыкновенный смертный, как и все люди, и отличаюсь, скажем, от той же бабы Дуси только тем, что она, труженица, копает – иногда под моросью – картошку, а я сижу за столом да копаю слова...»
Посылая в один московский журнал свой новый рассказ, Евгений Иванович писал с каким-то давно забытым в столичных редакциях смущением: «..В этой вещице я пытаюсь рассмешить, хотя юмор и хохмачество – не моя стезя. По сути своей – я романтик и лирик, во всех своих повестях и рассказах я непременно кого-то люблю и сочувствую (хотя о самой любви писать стесняюсь, а о постельных делах – Боже упаси!)...»
С каждым послевоенным годом росло в нем то чувство, которое Баратынский называл чувством поручения. Оставалось только понять, в чем же оно состоит, это поручение.
«...Слово “война”... начало все больше саднить, воспаленно вспухать в его голове, постепенно разрастаться, заполняя все его сознание...»
Впрочем, странное дело: никакой войны в книгах Носова нет. Ни батальных сцен, ни закулисных противоборств разведок и контрразведок. Нет ни окопной, ни штабной правды. Но есть правда такая огромная, что она обнимает все другие правды своим горестным материнским объятием.
В «Усвятских шлемоносцах» не звучит ни одного выстрела, но нет в нашей литературе другого такого реквиема павшим. Там будто часы и календарь – все остановилось на одной дате – 22 июня, и только стрелка дрожит. Здесь вечно будут усвятские мужики собираться в неведомую дальнюю дорогу. Потом потянутся к сельсовету, где на ступеньках будет всегда стоять Прошка-председатель, а рядышком – лейтенант из военкомата со списками в руках. И будут выходить один за другим, строясь в молчаливые шеренги. И всегда будет видно, с чем остались Усвяты – «с белыми платками, седыми бородами да с белоголовыми малолетками...»
Они уходят от нас знойным проселком, мимо поспевающих хлебов, шлепая сапогами, лаптями и веревочными чунями. Скрываются с глаз навечно в пыльном степном облаке. Знаем, что они обречены и хорошо, если из этой молчаливой колонны вернется десяток увечных мужиков... Но вот оберегающим словом художника они все – живы, навсегда заслонены от смерти. Усвятские шлемоносцы и сейчас будто идут где-то по России на запад, и старики, завидев их, поднимаются с завалинок давно исчезнувших с карты деревень.
«...Как выйдут за калитки остающиеся тут старики, почтительно обнажат перед ним головы, наговаривая разное вроде: «Час добрый тебе, час добрый! Не сплошай там, вертайся!», как будут вослед торопливыми жменьками сыпать кресты на его заплечную суму глядящие в окна старушки, а деревенская детвора молчаливым поглядом проводит его, ступающего в последний раз мимо...»
Как-то я был в командировке на Урале, проезжал через село Линевка. Увидел полуразрушенный храм и попросил остановить машину. Летел снег и беспомощно качался на ветру обломок ставня, когда-то прикрывавшего высокое окно. Тут же на площади стоял памятник павшим в Великую Отечественную войну. Ни Вечного огня, ни цветов, только высокий сугроб привален проезжавшим бульдозером вплотную к алфавитным спискам, и кажется, что этому списку нет конца и он уходит в землю. Почти все фамилии повторялись по многу раз, будто кто-то хотел врезать эти простые фамилии накрепко в память проезжающих мимо, впечатать их. И с трудом укладывалось в голове, что это не тринадцать раз по странной прихоти повторяется фамилия солдата Малыгина, а тринадцать Малыгиных из одного села ушли и не вернулись. Тринадцать крестьян, быть может, и не родственников, а однофамильцев, как часто бывает в русских деревнях. И тогда не один, а тринадцать дворов осиротело.
Серебренниковы... Четырнадцать Серебренниковых... Двадцать семь Мелкозеровых... И это только одно село. А сколько таких осиротевших сел в России – никто не считал. И во скольких жизнь исчерпалась до донышка, ушла, и остались в снегах бедные обелиски, которые некому подновить...
Неизбывностью горя веет от наших деревень. И будто не было этих, страшно сказать, шестидесяти лет, миновавших с того дня, когда повеяло «порухой прежнего лада, грядущими скорбями, все было окроплено горечью, как подорожной пылью...» Будто война вчера случилась.
Вся эта неохватная неизбывность встает перед глазами и ощущается за окном, когда читаешь Носова... Горестное, знобкое чтение. Просветление – до слез. Хочется встать и поклониться, и помолчать, и прижаться к дорогой стариковской руке...
И странно после Носова читать нынешние газеты и журналы. И не о том даже речь, что порой кажется, будто после хлеба жуешь пластилин. Что-то другое заставляет досадовать и печалиться. Может быть, то, что каждый день мы замахиваемся одну жизнь утюжить, другую – итожить, третью поправлять, меряя на свой аршин. А что знаем о человеке серьезного, верного, глубокого? Горсточку.
«...– Чьи, голуби, будете? – спросил какой-то трясучий белый старик, сидевший в тени...
– Усвятские! – выкрикнули из рядов.
Старик трудно, опершись о раскосину, поднялся и снял с головы мятую безухую шапку...»


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru