ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
РАЗГОВОР-ЭССЕ
Никита Львович ЕЛИСЕЕВ ,
Елена ИВАНИЦКАЯ
Есть вещи, которые нельзя
предавать.
Вот что такое консерватизм
Никита Елисеев – историк, библиограф,
прозаик, публицист, обозреватель журнала
“Эксперт Северо-Запад”, критик, академик
Академии русской современной словесности. Свою
литературно-критическую деятельность начинал в
нашей газете десять лет назад. Его последняя
книга “Предостережение пишущим” вышла в
прошлом году.
– Никита Львович, верно ли то, о чем
сегодня мы слышим со всех сторон, – верно ли, что
страшно испортились нравы?
– Откуда же я могу это знать? Тут должны быть
совместные размышления социолога, политолога,
психолога, а не мои. Но по-житейски говоря – нет,
не испортились. Я прожил 44 года и думаю, что нравы
какими были, такими и остались. Мелкие какие-то
вещи, которые связаны не столько с совестью,
сколько со стыдом, изменились, только я не знаю –
в худшую сторону, в лучшую.
Может быть, ощущение, что нравы сильно
испортились, связано с тем, что литература была
стерильной. А знаете, в России мир воспринимается
через литературу. Такое стекло между миром и
мной. Конечно, если у Сорокина родители детьми
закусывают, то может возникнуть ощущение, что
ндравы испортились. Ошибочное. Наверное,
ошибочное.
Впрочем, в каких-то местах нравы наверняка
испортились. Если в стране идет война – как в
Чечне, то не испортиться они не могли. Но в моем
окоеме? Нет. Никаких изменений к худшему не
наблюдаю.
И в конце концов, кто я такой, чтобы рассуждать о
морали? Писатель, которого я люблю и ненавижу – а
именно так и надо, по-моему, относиться к этому
писателю, он на такое отношение и рассчитывает, –
да, так вот Василий Васильевич Розанов грамотно
сформулировал: “Я не такой подлец, чтобы
рассуждать о нравственности”.
Литературные нравы? Да, изменились. Но в худшую ли
сторону? Когда сегодня критик пишет, возмущаясь,
что “за такие книжки прежде отправляли в
солнечный Магадан, а теперь, глядишь, и премию
дадут”, то видно, насколько смягчились и
улучшились нравы. Ведь в прежние времена после
такого критического отзыва действительно
кого-нибудь отправили бы в солнечный Магадан –
или автора книжки, или критика, а теперь не
отправят. Уже хорошо.
Так что я не собираюсь восклицать: o tempora, o mores! К
тому же сам Цицерон, восклицавший это, отнюдь не
был образцом нравственности.
– Как на вас, урожденного
ленинградца-петербуржца, повлиял этот “самый
умышленный город”?
– Терпеть не могу эту формулу: урожденный
ленинградец-петербуржец. Город жестоко
“чистили” с самого начала революции. Нет здесь
урожденных петербуржцев! Расстрелы, высылки,
блокада – какое там урожденный-прирожденный?
Чаще всего тот, кто называет себя урожденным
петербуржцем, – петербуржец в третьем поколении.
По-моему, впрочем, Петербург во все времена с
самого своего основания был городом приезжих,
если угодно, иностранцев. Кто самый
петербургский писатель? Правильно! Достоевский.
Но родился он в Москве, на Божедомке. В этой
формуле – коренной петербуржец – что-то
неприятное, едва ли не расистское. Не все ли
равно, где ты родился? Живи достойно, работай
хорошо – что еще надо? Особенно для
“умышленного” города. Он ведь действительно
“умышлен”, “придуман”, потому и праздновали
его 300-летие. Когда Лондон возник – неизвестно.
Париж – неизвестно, а у Петербурга – точная дата
основания. Празднуй – не хочу.
У меня есть любимая цитата из Тургенева: “О
многом человек говорит с интересом, но со вкусом
только о себе самом”. Поэтому я бы с
удовольствием поговорил о влиянии на меня и мое
творчество линий Васильевского острова,
“достоевских” мест, Крюкова канала и т.д., но
как-то неловко-с. Не знаю, что значит любить то или
иное место, но мне кажется: жить я бы мог, а значит,
и хотел, только здесь. Хотя… не знаю. В других
местах просто не пробовал.
– Сейчас вы переводите книгу Томаса Манна
“Размышления аполитичного”. Почему вам
показалась актуальной эта книга
восьмидесятилетней с лишним давности?
– Недавно я брал интервью у режиссера Бортко и
первым делом спросил его: почему вы взялись
экранизировать Достоевского? Я рассчитывал на
то, что он примется говорить про современность и
Достоевского, а он возьми и скажи: нравится мне
роман Достоевского “Идиот”. Вот и мне нравятся
“Размышления аполитичного” своей
“неподражательной странностью”. Все мы вышли из
идеологического общества, и “Рассуждения…” –
очень идеологическая книжка, но в ней какой-то
необычный, непривычный идеологический подход.
Можно сказать, что Томас Манн ярко и отчасти
смешно продемонстрировал то, что сейчас, 85 лет
спустя, называется антиглобализмом. А как
замечательно завершается книжка! «Я заканчиваю
свои заметки в день объявления мирных
переговоров (Брестских. – Ред.) между Россией и
Германией. Если ничто не обманывает меня, долгое,
лелеемое с самого начала войны желание моего
сердца исполнится: мир с Россией! Мир прежде
всего с ней! Теперь война будет идти против
одного Запада, против “цивилизации”,
“литературы”, политики, демократии,
риторической буржуазии». Рядом с подобными
нелепостями в книге полно глубоких, неожиданных,
парадоксальных мыслей. Ну к примеру: “Немец
никогда не поверит, – пишет Томас Манн, – что
человек – существо целиком политическое и
социальное. Немец знает, что человек – существо
метафизическое. Когда в Германии поверят, что
человек целиком социален, это будет самый
страшный день для нашей страны и Европы”. Угадал.
Потому, наверное, никогда и не отрекался от этой
своей книги. В ней есть что-то… достоевское. И в
хорошем, и в плохом смысле этого слова. Недаром
чаще всего Томас Манн цитирует в своих
“Рассуждениях…” Достоевского, и не что-нибудь,
а “Дневник писателя”. К нескольким главкам
просто эпиграфы берет из “Дневника…”, что само
по себе мило, все же идет война не только с
Францией и Англией, но и с Россией... Однако время
прошло, голая, острая актуальность ушла; осталось
что-то, что важнее сиюминутной актуальности.
Словом, с “Рассуждениями аполитичного”
произошло то же, что и, скажем, с “Бесами”
Достоевского.
– Почему вы толерантны?
– Если говорить безжалостно по отношению к себе,
то моя толерантность основана на трусости.
Кантовский категорический императив я перевожу
для себя таким образом: поступай с другими так,
как ты хочешь, чтобы с тобой поступали другие. Я
терпим, потому что предполагаю, что и моя позиция
вызовет терпимость и понимание. С юности, услышав
Галича, я запомнил: “Но бойся единственно только
того, кто скажет: “Я знаю, как надо!” Я не знаю, не
уверен, как надо. Хотя сегодня, может быть, это
нехорошо. Моя толерантность кончается там, где я
твердо знаю, как не надо, как нельзя поступать.
Есть такие вещи, которые нельзя. Какие именно, это
еще в Десяти заповедях сформулировано. Но за
исключением крайних случаев, я не вправе быть
нетерпимым.
– В последнее время вы много пишете о
консерватизме. А что это, собственно, такое –
консерватизм?
– Консерватизм – это такой дивный термин,
который постоянно требует уточнений. Что мы,
собственно, собираемся сохранять,
“консервировать” в постсоветском пространстве?
Наше время показало, что человек невероятно
пластичен. Я ведь помню, как весь Невский был
увешан лозунгами: “Миру – мир!” и “Слава КПСС!”
– привыкли к этому, сейчас привыкли к другому.
Конечно, остается, должно оставаться что-то
главное и важное, несмотря ни на какие изменения.
Но назвать это главное и важное я не решусь.
Верность, семья, дружба, опыт предательства, опыт
любви – не знаю. Забавно, но для меня один из
самых консервативных фильмов – “Однажды в
Америке” Сержио Леоне, не потому только, что в
нем удивительно воссоздана атмосфера еврейских
кварталов Бруклина 20–30-х годов, хотя, наверное,
потому там так хорошо и воссоздана
(“законсервирована”) эта атмосфера прошлого,
погибшего, исчезнувшего, что есть в этом фильме
настоящий человечный и человеческий
консерватизм. Какие-то вещи нельзя предавать –
вот что такое консерватизм.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|