ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
РАЗГОВОР-ЭССЕ

Реальность – мечта бюрократа

Мы сетуем на отсутствие гражданского общества, но чувствуем, что подлинное гражданское общество совсем не сахар – оттого и не спешим его строить

Андрей ДМИТРИЕВ – писатель, киносценарист, публицист, член Русского ПЕН-центра. Автор книг прозы «Поворот ключа» (1998), «Закрытая книга» (2000). Написал сценарии кинофильмов “Человек-невидимка” (1983), “Радости среднего возраста” (1984), “Алиса и букинист” (1989), “Черная вуаль”, “Ревизор” (1996; реж. С.Газаров). За повесть «Дорога обратно» (2001) стал лауреатом премии имени Аполлона Григорьева.

– Андрей Викторович, сегодня часто приходится слышать об идейной дезориентации общества. На ваш взгляд, дезориентация – это реальность?
– Скорее отсутствие единых ориентиров. В нашей стране нет ценностей, заведомо принятых всеми или хотя бы большинством ее граждан. Конечно, в любом обществе сегодня есть идейное противостояние, но это спор о понимании, о трактовке и методах утверждения общепринятых ценностей. И добро, и правду, и свободу, и культуру, и деятельное сострадание понимать можно по-разному, не отрицая ценности добра, свободы, сострадания и правды. Мы все еще та редкая страна, где спор идет о том, что лучше – свобода или рабство, правда или ложь, ум или глупость, культура или хамство, сострадание или социальный эгоизм. У нас все базовые ценности заведомо и очень многими подвергнуты сомнению. Так называемая советская идеология была настолько фальшива, что говорить о том, будто она идейно цементировала страну, значит лгать. Под вопли о единстве и коллективизме власть на деле атомизировала общество и утверждала в массах шкурный принцип «Умри сегодня, а я завтра». Если бы все тогда были «цементом» на советский лад – нам не из чего было бы строить новую Россию. Но шкурный принцип жив.
Сейчас пытаются сделать базовой ценностью патриотизм. Конечно, это ценность, и огромная – но не базовая. Прежде чем стать патриотом, надо как минимум стать добрым или злым, рабом в душе или свободным человеком. Тогда ты, сознавая себя патриотом, сможешь сказать себе, ты патриот – чего? Что ты желаешь своей Родине? Патриотом чего ты бы хотел быть и ради чего, стало быть, жить? Если поставить все с ног на голову и сделать базовой ценностью патриотизм, то на вопрос, кто добр, а кто злодей, кто лжив, кто правдив, кто глуп, а кто умен, возможен лишь один ответ: добрые, умные и правдивые – мы и наши, злые, лживые дураки – все, кто не с нами, или с нами не согласен, или с акцентом говорит по-русски. Вот это и значит в итоге – жить «под собою не чуя страны», быть полым барабаном, в который лупят, чтобы пугать всех вокруг. Такой патриотизм и презирал Толстой, называя его вслед за Джонсоном последним прибежищем негодяев. Проблемы с базовыми ценностями не при большевиках, открыто презиравших любые ценности, кроме любви к советский власти, начались (и эту «ценность» презирали – иначе зачем им было убивать столько любящих их власть людей?) еще с тех пор, когда скрижалью была Табель о рангах. И главной заповедью было: «Чин чина почитай», отсюда уж – «Рука руку моет». Слов о верности Отечеству произносилось вслух не меньше, чем теперь, и значили они не меньше – больше. И настоящих, мыслящих и деятельных патриотов было не меньше, а больше. Но на беду Табель о рангах, как кислота, разъела цвет знамен, растлила нравы. Именно поэтому монархия была обречена. Постсоветские чиновные массы опять востребовали воинственный нравственный релятивизм (идеология постмодерна в его российском странном понимании; подмена политической и общественной работы политтехнологиями, то есть игрой и интригами), дабы не допустить упрочения в умах самого понятия «ценность». Где Пушкин равен промокашке, где все равно – там все равно. Там, где не важно, лжешь ты или нет, исповедуешь мерзость или мудрость, спасаешь или губишь, а важно лишь, умело ли ты себя при этом позиционируешь, – там не на что оглядываться, совершая любой поступок. Для прочности своего положения им вновь нужна табель о рангах, иерархия чинов вместо иерархии ценностей. Именно этот смысл (чин чина почитай, по ранжиру стройся, бей в барабан, когда велят) я слышу в нынешних призывах к патриотизму. Возможно, я слишком мнителен. Хорошо бы так… Однако громче всех о патриотизме кричат последователи большевиков, чьи идеология и практика сознательно отрицают патриотизм. Помните: у пролетариата нет родины. То есть вместо родины – «родная» власть.
– А каким было ваше идейное формирование в условиях советской лжи?
– Неправду говорят, когда, оправдывая, мягко говоря, неблаговидные поступки, или глупость, или слепоту, твердят: “Нас так воспитывали”. То есть неправда, будто не было возможности выбирать между воспитателями. Воспитывали не только агитпроп и политрук или особист – но также Пушкин и Толстой, Некрасов и Тургенев. Всех изучали в школе, читали всех, и, значит, было как уразуметь, что хорошо, что плохо. Я помню, как покойный академик Панченко, с которым мы были дружны, иронизировал: “Какая такая революция семнадцатого года? Вот у Петра I действительно революция. Он отменил семь веков русской культуры, со всеми ее текстами и ценностями, просто выкинул. И после Петра целое столетие до победы над Наполеоном о ценностях отвергнутой древнерусской культуры не вспоминали, даже не знали о них. Понадобился Карамзин и Мусин-Пушкин, нашедший «Слово о полку..», чтобы все ахнули: «Надо же, было!» Слава Богу, настоящей большевистской революции не получилось». Вот именно – не получилось. Иначе бы страна погибла.
Если бы не прочность и сопротивление культурного запаса, у России не было бы шансов. И сейчас я верю, что шансы сохраняются и умножаются, потому что книги может открыть каждый. В детстве я читал все, что было на книжных полках. Родители ничего не запрещали мне читать и ничего не заставляли. Ведь именно в десять – тринадцать лет можно и нужно читать все! То чтение, которое не отдых, не обязанность, а счастье, то чтение, которое нас делает людьми, – оно бывает именно тогда, в десять, и в тринадцать лет, и в пятнадцать лет. “Раковый корпус” и «Доктора Живаго» в самиздате, «Мертвым не больно» в «Новом мире» я прочел в десять лет благодаря отцу, тогда провинциальному «идеологическому», как это называлось, работнику. Не верю я в упрямое «мы слепо верили», «мы не знали», «от нас прятали». Ну хорошо, не всем был доступен самиздат. Но жизнь – ее не спрячешь! Прочти «Войну и мир» – и посмотри на мир вокруг себя… То есть в наших заблуждениях всегда виновны мы сами. И обстоятельства их могут извинить, но никому не позволяют переложить ответственность за них на обстоятельства. Лучше признаться в страхе, чем настаивать на неведении.
– Пугают нас часто. «Россия на пороге катастрофы» – расхожее суждение...
– Пугать себя и других катастрофой считается духовно ответственным поведением. Тем более что пессимизм традиционно – показатель ума. Так, умным быть легко, даже когда ум спит или его нету вовсе… В этих настроениях скверно то, что они увлекают и при реальных трудностях кажутся убедительными. Мысль о неизбежности катастрофы парализует волю, начинается суетливое бегство от жизни. Живая жизнь пугает до того, что начинается погоня за химерами. В последнее время живую родину в сознании все настойчивее подменяют химерой о «советской родине», как если б мы тогда не жили и не видели, как советское государство сгнило во лжи и ненависти к людям, ко всему живому и как оно само ушло на дно болота, едва не утянув туда Россию.
– Что сегодня вас особенно тревожит?
– Последствия уже свершившейся мировой бюрократической революции. Никогда еще не было в мире, и Кафке не снилось, такой всемогущей, солидарной и вместе тем идейно импотентной всемирной бюрократии. Российская бюрократия консолидирована, как и везде, а общество разобщено, как нигде. И потому не верит в свои силы. Каждый выживает или живет в своей нише, а это и есть мечта бюрократа: сиди в своей нише и не высовывайся! Отчуждение нашей бюрократии от населения, наглость ее столь велики, а разобщенное общество столь устало и пассивно, что это грозит серьезными опасностями. Общественное настроение, скажем, конца восьмидесятых было другим: я могу что-то сделать, я могу изменить ход событий. Теперь это ушло. Мы делегировали бюрократии даже больше наших обязанностей, чем она рассчитывала. А сила между тем в обязанностях, а не в правах. Вот мы и обессилели.
Мы сетуем на отсутствие гражданского общества, но чувствуем, что подлинное гражданское общество совсем не сахар – оттого и не спешим его строить. Многие, конечно, думают, что гражданское общество – это такой коллективный Булат Шалвович Окуджава: все – друзья, все взялись за руки и смело глядят в лицо государству. В начальной стадии так оно и есть. Но жизнь в настоящем гражданском обществе – это каждодневная борьба всех идущих вместе со всеми идущими порознь и кто как хочет. Сложившееся гражданское общество – это конгломерат влиятельных, мощных и амбициозных организаций и движений, имеющих возможности серьезно давить не только на государство, но и на личность. И прежде всего на личность. Кстати, в тех странах, где действительно сложилось гражданское общество, государство обычно поддерживает личность в ее противостоянии общественному давлению. Крепкое гражданское общество нам необходимо, но нужно понимать, что чем оно сильнее, тем труднее приходится личности с ее индивидуальными устремлениями. Впрочем, все взаимосвязано: гражданское общество и государство в своем диалоге и оговоренном законами противостоянии делают жизнь осмысленной, стабильной и крепкой, а личность осознает себя, отстаивает свою свободу и достоинство в трудном, но продуктивном противостоянии то общественному, то государственному давлению. Надо лишь помнить: базовые ценности, о которых мы говорим сегодня, составляют жизнь личности. Общество и государство лишь декларируют их и трактуют сообразно своим интересам. Единственный потенциал любой страны, который в отличие от недр и закромов неисчерпаем, – это свободная живая личность.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"